Степнова Марина - "Женщины Лазаря"...
В девяносто первом году Ольга бросила его, как бросают в урну липкую обертку от доеденного мороженого,
и удрала с заезжим уланом - не то следуя ветреному велению своего литературного имени, не то действительно
поддавшись обаянию нездешнего варяга, щедрого, щеголеватого красавца с пышными офицерскими усами,
вечно присыпанными красным перцем кстати рассказанного и всегда похабного анекдотца.
Пока жена упаковывала чемоданы (улан деликатно ждал у подъезда в невнятно бурчащем такси), быстро переступая
красивыми ловкими ногами пытающиеся спастись вещи, Лужбин молча сидел в углу на неизвестно откуда приблудившейся
табуретке, изумленно разглядывая свои трясущиеся руки.
Удар, который он пропустил, оказался такой анестезирующей силы, что Лужбин не испытывал даже боли -
только тихое, граничащее с безумием недоумение.
Как будто коридор, по которому он уверенно шел, чтобы получить заслуженную награду на алой подушке и всеобщий гул
радостного одобрения, внезапно закончился безмолвной площадью, в центре которой торчала черная, словно обугленная,
виселица да маялся со скуки не проспавшийся после вчерашнего палач в грязноватом, скучном, предрассветном балахоне.
Когда взвизгнула последняя молния на последней сумке, Лужбин все еще пытался понять, что сделал не так,
в чем провинился, где совершил жуткую ошибку, которая заставила жену вот так, мимоходом, выдрать из жизни пять лет
их счастливого - ну счастливого же! - абсолютно счастливого брака.
Ольга попробовала сорвать с насиженного места собственное прошлое, с трудом вместившееся в три разновеликие
спортивные сумки и один неприлично раздутый чемодан, не смогла и метнула в Лужбина сердитую пепельно-зеленую молнию -
помоги же, растяпа!
Он послушно встал, вынес из квартиры вещи, аккуратно устроил на лестничной площадке. Обернулся.
- Дальше я сама, - милостиво разрешила Ольга, запахиваясь, застегиваясь, заматывая вокруг шеи ярко-красный длиннющий
шарф - в апреле в Энске холодно, у нее всегда было слабое горло, и весной и осенью она мучилась от бесконечных ангин,
и сонный Лужбин по ночам приносил ей попить разлохмаченный клюквенный морс, она бормотала что-то хриплым горячим
шепотом и засыпала снова, прижавшись к нему всем телом, огненная от жара, влажная, невозможно желанная. Невозможно.
- Оля, - сказал он и сам испугался, услышав свой собственный голос. - Оля, почему?
Она на мгновение честно задумалась - дымчатые, зеленоватые глаза, безжалостно обесцвеченная челка,
на щеках живые розовые блики от шарфа, от радости, от жизни, от радости жизни - и просто ответила:
- Потому что я люблю другого человека.
Лужбин кивнул, как будто что-то понял, словно это действительно был неопровержимый аргумент, с которым невозможно
поспорить, - ну, конечно, другого человека, а он, Лужбин, выходит, даже не человек.
И в этот момент анестезия перестала действовать, и на него обрушилась физическая боль такой грубой непреодолимой силы,
что он вслепую закрыл за собой ахнувшую от отчаяния дверь, вслепую пробрел сквозь осиротевшую квартиру,
со всего размаху споткнувшись о вякнувшую кошку (которая все сборы пряталась неизвестно где и даже не соизволила
выйти попрощаться), и, только наткнувшись на табуретку, с которой встал какие-то минуты тому назад, наконец заплакал.
Не потому, что ему по одному, с аккуратным хрустом, выламывали ребра, неторопливо добираясь до сердца. А потому,
что ушиб больную коленку, потянутую еще две недели тому назад, когда они с Ольгой поехали за город походить на лыжах
по последнему тяжелому снегу и заблудились, а потом нашлись и до одури целовались в пролеске, за которым грохотали и
вскрикивали полупустые электрички, и он, прижимая Ольгу спиной к сосне и яростно прорываясь сквозь куртку и свитер,
губами собирал с ее нежных прохладных скул растаявшую снеговую крупку, уже совершенно весеннюю на вкус,
уже совершенно живую, и так неуклюже, по-мальчишески, торопился, что подвернул ногу, и Ольга всю обратную дорогу
вперемежку смеялась, и ахала, и жаловалась соседкам по вагону, болтливым, уютным старушкам,
что муж у нее теперь инвалид, и как такого бросишь. Никак не бросишь. Люди не поймут.
---
Он напоил Лидочку бульоном, крепким, огненным, и долго извинялся, что из кубиков, зато горячий, Лидия Борисовна,
готовить я не силен, уж простите, зато все остальное умею, не сомневайтесь. Давайте я вам дом покажу, а?
Тут многое, конечно, не доделано, но в общем и целом…
Лидочка поставила на огромный стол чашку и оглядела просторную кухню. Покажите, пожалуйста.
Дом оказался почти такой, как она мечтала, может быть, даже лучше, а главное, здесь было спокойно, так спокойно,
что Лидочка вдруг поверила, что все события прошлого вечера, да вообще - вся ее прошлая жизнь - просто кошмарный сон,
дурной морок, от которого она начинает медленно оправляться.
Лужбин водил ее из комнаты в комнату, размахивая руками и горячась, а потом вытащил на террасу кресло-качалку,
выдал Лидочке маленькие, почти детские валенки (тут в кладовой были, я не стал выбрасывать, жалко) и сам закутал
Лидочку пледом. Вы посидите немножко, подышите, а я вам чаю принесу. Я чай хорошо завариваю, не волнуйтесь.
Лидочка уперлась валенком в доски террасы и легонько качнула кресло.
Последний раз ее любили в пять лет - родители, - и она совсем забыла, как это бывает.
Царевы были не в счет: по уши напичканные правильной советской моралью, полупереваренным самиздатом и природным
добродушием, они любили всех подряд - родину, синиц, Энск, Солженицына, друг друга.
Лидочка терялась в этом засахаренном вихре всеобщего неразборчивого обожания - это было все равно что греться в куче
полузнакомых шевелящихся человеческих тел. Очень тепло, немного противно и совершенно безадресно.
А вот Лужбину нравилась именно она, это было ясно даже по тому, как он нес ей чашку с чаем, как смотрел,
как она пила, непроизвольно вытягивая губы, точно стараясь помочь или боясь, что она обожжется.
Он заботился о ней. И это оказалось невероятное чувство - когда о тебе заботятся. Теплое.
Лужбин, словно притянутый этими мыслями, заглянул на террасу.
- Ничего не нужно? - спросил он. - Вы, наверно, проголодались? Можем съездить куда-нибудь поужинать.
И он даже слегка втянул голову в плечи, боясь отказа.
- Иван Васильевич, отнесите меня, пожалуйста, в дом, - попросила Лидочка.
Лужбин посмотрел на нее почти с животным ужасом - словно дворняга (тощая, вся в обручах голодных ребер),
со щенячества привыкшая получать только окрики да тяжелые пинки и теперь не узнающая ласковую человеческую руку.
- В дом? - переспросил он хрипло.
- Да, пожалуйста, - повторила Лидочка и протянула ему выпростанные из-под пледа руки.
Лужбин неловко подхватил ее, и Лидочка машинально, как на поддержке, напрягла мышцы, чтобы облегчить партнеру
нелегкую лирическую участь.
Она была «удобная» балерина и никогда не висла на руках танцовщика безучастным грузом, безвольным суповым набором
из жил, костей и колючего наэлектризованного капрона, который следовало вознести на вытянутых руках в ликующую высь -
поближе к пыльному театральному потолку, искусственным звездам и сонным мордам осветителей, навеки охреневших от
нескончаемых потоков прекрасного.
Но Лужбин не заметил Лидочкиных мускульных стараний, пораженный ее эльфийской невесомостью - даже в валенках,
даже по-кукольному закутанная в плотный плед, она едва весила сорок пять килограммов.
- Какая легонькая… Как цветок, - пробормотал Лужбин, прижимая Лидочку к себе, как прижимают больного ребенка,
ослабевшего, горячечного, полуобморочного от ночной несусветной температуры.
Как будто отправляешь в больницу десятилетнюю дочку.
Три шага до входной двери. Четыре невидимых, тряских лестничных пролета - впереди угрюмая спина уставшего врача,
не уронить, не уронить, не… чшшш, потерпи, солнышко, сейчас все пройдет. Бессильный пинок подъездной двери -
придержать плечом, чтоб не стукнула, не задела. Распахнутая задница старенькой скорой, ледяное, дрожащее нутро.
Не плачь, заинька, папа рядом. Он никогда тебя не бросит. Я никогда тебя не брошу. Слышишь? Никогда.
Лидочка, словно услышав этот страх, вдруг обняла Лужбина за шею, ткнулась носом куда-то между ключицей и плечом так,
что он почувствовал совсем близко, почти на своей коже, ее нежные, прохладные губы.
- Лидия Бо… Лидушка, - сказал он сдавленно, прижимая ее к себе.
Один маленький валенок упал еще на террасе, второй - в гостиной, но оба они этого не заметили, пораженные тем,
что оказались так близко друг другу, - еще несколько часов назад совершенно чужие друг другу, едва знакомые люди.
---
Лидочка выглянула - в коротком сарафане, с розовыми от плиты щеками, она казалась совсем девчонкой -
какие там восемнадцать лет. От силы четырнадцать.
- Ты что так рано? - спросила она испуганно. - Случилось что-то?
- Нет, - сказал Лужбин. - Вернее, случилось, но хорошее. Галина Петровна, как и обещала, делает тебе подарок.
Лицо Лидочки изменилось еще больше, и Лужбин неожиданно почувствовал, что делает что-то ужасное, непоправимое,
может быть, самую большую ошибку в своей жизни.
- А чем пахнет так вкусно, - спросил он. - Голова просто кругом - такой аромат.
- Королевский суп и венские колбаски, - неохотно ответила Лидочка. - Так что Галина Петровна? Что за подарок?
Лужбин набрал полную грудь воздуха и признался:
- Мы переезжаем в Москву. Ты будешь танцевать в Большом, там ждут уж, даже репертуар готовят.
Лидочка молчала, и лицо у нее медленно мертвело, застывало, как восковая отливка, превращаясь в гримасу мертвой
вилиссы, в личико девочки в пачке, окаменевшей на морозном крыльце ночного театра.
Лужбину даже показалось, что от нее потянуло холодом - тем самым, ужасным, звенящим изнутри.
- А дом? - спросила Лидочка.
- А дом продадим, собственно, считай, уже продали. Завтра подпишем бумажки, и можно паковаться.
Лидочка помолчала еще минуту и ровным голосом сказала:
- Хорошо. Раздевайся, мой руки и будем обедать.
Среди ночи Лидочка проснулась, словно от толчка, и долго не могла осознать, что за человек лежит рядом -
короткостриженый белесый затылок, глубокая морщина на шее, мерно вдыхающее и выдыхающее одеяло.
А вот дом она узнала сразу, даже не успев открыть глаза. Он был в точности такой, как она мечтала, только лучше
- совсем родной. И он хотел попрощаться.
---
Лужбин, конечно, многое переделал - но удивительно ловко и хорошо, не потревожив ни сущности, ни сути самого дома,
и Лидочка, обойдя три совершенно новые, недавно пристроенные комнаты, тихо порадовалась, какой муж молодец и как
правильно он все устроил, особенно вторую, заднюю террасу, выходящую прямо в лес, так что можно было, сбежав утром
по ступеням, нарезать к завтраку живых, не садовых цветов, а со временем, может, и грибов на свежую жареху -
они ведь собирались приживить поближе к крыльцу рыжики и лисички, а что - очень даже запросто, главное, набраться
терпения и не связываться с белыми, они капризные и даже в такой условной неволе умирают.
Еще планировалось приручить белок, Лужбин говорил, что в лесу их полным полно, и Лидочка заранее беспокоилась,
что у белок выйдет конфликт с кошками - очень может быть, что и вооруженный, но зато детям от белок будет большая
радость.
Лужбин только смеялся, потому что ни детей, ни кошек и в помине пока не было, да и белки, Лидушка, что-то не очень-то
к нам пока рвутся, сама видишь.
Но ты не расстраивайся, как закончим перестраиваться, тогда и набегут. Все скопом.
То-то напушат твоим будущим кошкам шубки! Лидочка смеялась в ответ, неумело, все еще стесняясь, и Лужбин, неудобно
прижимая ее к себе, бормотал, словно заклинание - ялюблютебягосподибожемойкакжеятебялюблю.
Он смешно звал ее - Лидушка, и выходило почти так же ласково и весело, как родительская Барбариска.
Она бы, конечно, привыкла. Совершенно точно - привыкла бы, Лужбин был хороший парень, а Лидочка умела отличать
хорошее от плохого. Но выходила замуж она все-таки не за Лужбина, а за этот дом.
Лидочка погладила свежеоструганную, гладкую балясину террасы - теплую, совершенно человеческую на ощупь, и дом вздохнул,
принимая ласку, примеряясь к разлуке и одновременно примиряясь с ней.
Было не темно, а словно сумеречно, и Лидочка, стоя в теплом, полупрозрачном киселе неяркой северной ночи,
вдруг заплакала - осознанно, как не плакала уже давным-давно.
В страшном балетном мире, где она выросла, слезы были самой простой, ежедневной, обыденной вещью и потому
не стоили почти ничего.
---
Увидел в себе Лужбина.
Так отчётливо и ясно... до тошноты.
-
Открыл для себя Степнову Марину.
Давно не слушал такого незатейливого, жизненного, пронзительного и понятного... близкого.
Обожаю такие книги.
На диске лежат ещё 4 свежескаченные недавно её книги.
Кажется это тот случай, когда наткнувшись неожиданно на случайного нового автора, отбрасываешь в сторону запланированный примерный ближайший список, и слушаешь... слушаешь именно эту потрясающую находку. Всю без остатка.
и удрала с заезжим уланом - не то следуя ветреному велению своего литературного имени, не то действительно
поддавшись обаянию нездешнего варяга, щедрого, щеголеватого красавца с пышными офицерскими усами,
вечно присыпанными красным перцем кстати рассказанного и всегда похабного анекдотца.
Пока жена упаковывала чемоданы (улан деликатно ждал у подъезда в невнятно бурчащем такси), быстро переступая
красивыми ловкими ногами пытающиеся спастись вещи, Лужбин молча сидел в углу на неизвестно откуда приблудившейся
табуретке, изумленно разглядывая свои трясущиеся руки.
Удар, который он пропустил, оказался такой анестезирующей силы, что Лужбин не испытывал даже боли -
только тихое, граничащее с безумием недоумение.
Как будто коридор, по которому он уверенно шел, чтобы получить заслуженную награду на алой подушке и всеобщий гул
радостного одобрения, внезапно закончился безмолвной площадью, в центре которой торчала черная, словно обугленная,
виселица да маялся со скуки не проспавшийся после вчерашнего палач в грязноватом, скучном, предрассветном балахоне.
Когда взвизгнула последняя молния на последней сумке, Лужбин все еще пытался понять, что сделал не так,
в чем провинился, где совершил жуткую ошибку, которая заставила жену вот так, мимоходом, выдрать из жизни пять лет
их счастливого - ну счастливого же! - абсолютно счастливого брака.
Ольга попробовала сорвать с насиженного места собственное прошлое, с трудом вместившееся в три разновеликие
спортивные сумки и один неприлично раздутый чемодан, не смогла и метнула в Лужбина сердитую пепельно-зеленую молнию -
помоги же, растяпа!
Он послушно встал, вынес из квартиры вещи, аккуратно устроил на лестничной площадке. Обернулся.
- Дальше я сама, - милостиво разрешила Ольга, запахиваясь, застегиваясь, заматывая вокруг шеи ярко-красный длиннющий
шарф - в апреле в Энске холодно, у нее всегда было слабое горло, и весной и осенью она мучилась от бесконечных ангин,
и сонный Лужбин по ночам приносил ей попить разлохмаченный клюквенный морс, она бормотала что-то хриплым горячим
шепотом и засыпала снова, прижавшись к нему всем телом, огненная от жара, влажная, невозможно желанная. Невозможно.
- Оля, - сказал он и сам испугался, услышав свой собственный голос. - Оля, почему?
Она на мгновение честно задумалась - дымчатые, зеленоватые глаза, безжалостно обесцвеченная челка,
на щеках живые розовые блики от шарфа, от радости, от жизни, от радости жизни - и просто ответила:
- Потому что я люблю другого человека.
Лужбин кивнул, как будто что-то понял, словно это действительно был неопровержимый аргумент, с которым невозможно
поспорить, - ну, конечно, другого человека, а он, Лужбин, выходит, даже не человек.
И в этот момент анестезия перестала действовать, и на него обрушилась физическая боль такой грубой непреодолимой силы,
что он вслепую закрыл за собой ахнувшую от отчаяния дверь, вслепую пробрел сквозь осиротевшую квартиру,
со всего размаху споткнувшись о вякнувшую кошку (которая все сборы пряталась неизвестно где и даже не соизволила
выйти попрощаться), и, только наткнувшись на табуретку, с которой встал какие-то минуты тому назад, наконец заплакал.
Не потому, что ему по одному, с аккуратным хрустом, выламывали ребра, неторопливо добираясь до сердца. А потому,
что ушиб больную коленку, потянутую еще две недели тому назад, когда они с Ольгой поехали за город походить на лыжах
по последнему тяжелому снегу и заблудились, а потом нашлись и до одури целовались в пролеске, за которым грохотали и
вскрикивали полупустые электрички, и он, прижимая Ольгу спиной к сосне и яростно прорываясь сквозь куртку и свитер,
губами собирал с ее нежных прохладных скул растаявшую снеговую крупку, уже совершенно весеннюю на вкус,
уже совершенно живую, и так неуклюже, по-мальчишески, торопился, что подвернул ногу, и Ольга всю обратную дорогу
вперемежку смеялась, и ахала, и жаловалась соседкам по вагону, болтливым, уютным старушкам,
что муж у нее теперь инвалид, и как такого бросишь. Никак не бросишь. Люди не поймут.
---
Он напоил Лидочку бульоном, крепким, огненным, и долго извинялся, что из кубиков, зато горячий, Лидия Борисовна,
готовить я не силен, уж простите, зато все остальное умею, не сомневайтесь. Давайте я вам дом покажу, а?
Тут многое, конечно, не доделано, но в общем и целом…
Лидочка поставила на огромный стол чашку и оглядела просторную кухню. Покажите, пожалуйста.
Дом оказался почти такой, как она мечтала, может быть, даже лучше, а главное, здесь было спокойно, так спокойно,
что Лидочка вдруг поверила, что все события прошлого вечера, да вообще - вся ее прошлая жизнь - просто кошмарный сон,
дурной морок, от которого она начинает медленно оправляться.
Лужбин водил ее из комнаты в комнату, размахивая руками и горячась, а потом вытащил на террасу кресло-качалку,
выдал Лидочке маленькие, почти детские валенки (тут в кладовой были, я не стал выбрасывать, жалко) и сам закутал
Лидочку пледом. Вы посидите немножко, подышите, а я вам чаю принесу. Я чай хорошо завариваю, не волнуйтесь.
Лидочка уперлась валенком в доски террасы и легонько качнула кресло.
Последний раз ее любили в пять лет - родители, - и она совсем забыла, как это бывает.
Царевы были не в счет: по уши напичканные правильной советской моралью, полупереваренным самиздатом и природным
добродушием, они любили всех подряд - родину, синиц, Энск, Солженицына, друг друга.
Лидочка терялась в этом засахаренном вихре всеобщего неразборчивого обожания - это было все равно что греться в куче
полузнакомых шевелящихся человеческих тел. Очень тепло, немного противно и совершенно безадресно.
А вот Лужбину нравилась именно она, это было ясно даже по тому, как он нес ей чашку с чаем, как смотрел,
как она пила, непроизвольно вытягивая губы, точно стараясь помочь или боясь, что она обожжется.
Он заботился о ней. И это оказалось невероятное чувство - когда о тебе заботятся. Теплое.
Лужбин, словно притянутый этими мыслями, заглянул на террасу.
- Ничего не нужно? - спросил он. - Вы, наверно, проголодались? Можем съездить куда-нибудь поужинать.
И он даже слегка втянул голову в плечи, боясь отказа.
- Иван Васильевич, отнесите меня, пожалуйста, в дом, - попросила Лидочка.
Лужбин посмотрел на нее почти с животным ужасом - словно дворняга (тощая, вся в обручах голодных ребер),
со щенячества привыкшая получать только окрики да тяжелые пинки и теперь не узнающая ласковую человеческую руку.
- В дом? - переспросил он хрипло.
- Да, пожалуйста, - повторила Лидочка и протянула ему выпростанные из-под пледа руки.
Лужбин неловко подхватил ее, и Лидочка машинально, как на поддержке, напрягла мышцы, чтобы облегчить партнеру
нелегкую лирическую участь.
Она была «удобная» балерина и никогда не висла на руках танцовщика безучастным грузом, безвольным суповым набором
из жил, костей и колючего наэлектризованного капрона, который следовало вознести на вытянутых руках в ликующую высь -
поближе к пыльному театральному потолку, искусственным звездам и сонным мордам осветителей, навеки охреневших от
нескончаемых потоков прекрасного.
Но Лужбин не заметил Лидочкиных мускульных стараний, пораженный ее эльфийской невесомостью - даже в валенках,
даже по-кукольному закутанная в плотный плед, она едва весила сорок пять килограммов.
- Какая легонькая… Как цветок, - пробормотал Лужбин, прижимая Лидочку к себе, как прижимают больного ребенка,
ослабевшего, горячечного, полуобморочного от ночной несусветной температуры.
Как будто отправляешь в больницу десятилетнюю дочку.
Три шага до входной двери. Четыре невидимых, тряских лестничных пролета - впереди угрюмая спина уставшего врача,
не уронить, не уронить, не… чшшш, потерпи, солнышко, сейчас все пройдет. Бессильный пинок подъездной двери -
придержать плечом, чтоб не стукнула, не задела. Распахнутая задница старенькой скорой, ледяное, дрожащее нутро.
Не плачь, заинька, папа рядом. Он никогда тебя не бросит. Я никогда тебя не брошу. Слышишь? Никогда.
Лидочка, словно услышав этот страх, вдруг обняла Лужбина за шею, ткнулась носом куда-то между ключицей и плечом так,
что он почувствовал совсем близко, почти на своей коже, ее нежные, прохладные губы.
- Лидия Бо… Лидушка, - сказал он сдавленно, прижимая ее к себе.
Один маленький валенок упал еще на террасе, второй - в гостиной, но оба они этого не заметили, пораженные тем,
что оказались так близко друг другу, - еще несколько часов назад совершенно чужие друг другу, едва знакомые люди.
---
Лидочка выглянула - в коротком сарафане, с розовыми от плиты щеками, она казалась совсем девчонкой -
какие там восемнадцать лет. От силы четырнадцать.
- Ты что так рано? - спросила она испуганно. - Случилось что-то?
- Нет, - сказал Лужбин. - Вернее, случилось, но хорошее. Галина Петровна, как и обещала, делает тебе подарок.
Лицо Лидочки изменилось еще больше, и Лужбин неожиданно почувствовал, что делает что-то ужасное, непоправимое,
может быть, самую большую ошибку в своей жизни.
- А чем пахнет так вкусно, - спросил он. - Голова просто кругом - такой аромат.
- Королевский суп и венские колбаски, - неохотно ответила Лидочка. - Так что Галина Петровна? Что за подарок?
Лужбин набрал полную грудь воздуха и признался:
- Мы переезжаем в Москву. Ты будешь танцевать в Большом, там ждут уж, даже репертуар готовят.
Лидочка молчала, и лицо у нее медленно мертвело, застывало, как восковая отливка, превращаясь в гримасу мертвой
вилиссы, в личико девочки в пачке, окаменевшей на морозном крыльце ночного театра.
Лужбину даже показалось, что от нее потянуло холодом - тем самым, ужасным, звенящим изнутри.
- А дом? - спросила Лидочка.
- А дом продадим, собственно, считай, уже продали. Завтра подпишем бумажки, и можно паковаться.
Лидочка помолчала еще минуту и ровным голосом сказала:
- Хорошо. Раздевайся, мой руки и будем обедать.
Среди ночи Лидочка проснулась, словно от толчка, и долго не могла осознать, что за человек лежит рядом -
короткостриженый белесый затылок, глубокая морщина на шее, мерно вдыхающее и выдыхающее одеяло.
А вот дом она узнала сразу, даже не успев открыть глаза. Он был в точности такой, как она мечтала, только лучше
- совсем родной. И он хотел попрощаться.
---
Лужбин, конечно, многое переделал - но удивительно ловко и хорошо, не потревожив ни сущности, ни сути самого дома,
и Лидочка, обойдя три совершенно новые, недавно пристроенные комнаты, тихо порадовалась, какой муж молодец и как
правильно он все устроил, особенно вторую, заднюю террасу, выходящую прямо в лес, так что можно было, сбежав утром
по ступеням, нарезать к завтраку живых, не садовых цветов, а со временем, может, и грибов на свежую жареху -
они ведь собирались приживить поближе к крыльцу рыжики и лисички, а что - очень даже запросто, главное, набраться
терпения и не связываться с белыми, они капризные и даже в такой условной неволе умирают.
Еще планировалось приручить белок, Лужбин говорил, что в лесу их полным полно, и Лидочка заранее беспокоилась,
что у белок выйдет конфликт с кошками - очень может быть, что и вооруженный, но зато детям от белок будет большая
радость.
Лужбин только смеялся, потому что ни детей, ни кошек и в помине пока не было, да и белки, Лидушка, что-то не очень-то
к нам пока рвутся, сама видишь.
Но ты не расстраивайся, как закончим перестраиваться, тогда и набегут. Все скопом.
То-то напушат твоим будущим кошкам шубки! Лидочка смеялась в ответ, неумело, все еще стесняясь, и Лужбин, неудобно
прижимая ее к себе, бормотал, словно заклинание - ялюблютебягосподибожемойкакжеятебялюблю.
Он смешно звал ее - Лидушка, и выходило почти так же ласково и весело, как родительская Барбариска.
Она бы, конечно, привыкла. Совершенно точно - привыкла бы, Лужбин был хороший парень, а Лидочка умела отличать
хорошее от плохого. Но выходила замуж она все-таки не за Лужбина, а за этот дом.
Лидочка погладила свежеоструганную, гладкую балясину террасы - теплую, совершенно человеческую на ощупь, и дом вздохнул,
принимая ласку, примеряясь к разлуке и одновременно примиряясь с ней.
Было не темно, а словно сумеречно, и Лидочка, стоя в теплом, полупрозрачном киселе неяркой северной ночи,
вдруг заплакала - осознанно, как не плакала уже давным-давно.
В страшном балетном мире, где она выросла, слезы были самой простой, ежедневной, обыденной вещью и потому
не стоили почти ничего.
---
Увидел в себе Лужбина.
Так отчётливо и ясно... до тошноты.
-
Открыл для себя Степнову Марину.
Давно не слушал такого незатейливого, жизненного, пронзительного и понятного... близкого.
Обожаю такие книги.
На диске лежат ещё 4 свежескаченные недавно её книги.
Кажется это тот случай, когда наткнувшись неожиданно на случайного нового автора, отбрасываешь в сторону запланированный примерный ближайший список, и слушаешь... слушаешь именно эту потрясающую находку. Всю без остатка.