К. М. Александров «ГЕНЕРАЛЫ и ПРИСЯГА» (Часть VI. Алексеев)
Итак, на рассвете во вторник 28 февраля Государь уехал из Ставки [В предпоследнем абзаце предыдущего комментария допущена опечатка («Уехал Государь из Могилёва с убеждением, что беспорядки в Петрограде, происшедшие, как он наивно полагал “от роты выздоравливающих”, легко будет легализовать»). Следует читать: «…легко будет локализовать»). Автор приносит читателям свои извинения. - К.А.].
Поклонники популярной версии «генеральского заговора» очень любят рассуждать как зловредный Алексеев и «генералы-предатели» по предварительному сговору организовали «давление» на монарха, чтобы вырвать у него отречение - в пользу либеральной «мировой закулисы».
Всё-таки очень вредно читать много специальной литературы.
На удивление едва ли не первым из генералов, попытавшихся оказать «давление» на Государя, стал самый убежденный монархист, генерал от артиллерии Николай Иванов, избранный Императором в качестве начальника «карательной экспедиции». Прощаясь с Государем в монаршем вагоне, за несколько часов до Высочайшего отъезда из Могилёва, Иванов попытался поднять острый вопрос о возможных конституционных уступках.
Этот разговор состоялся примерно между часом и тремя ночи.
Но Николай Александрович уклонился от обсуждения неприятной ему темы. Возможно, что Император вспомнил в какой политической обстановке ему пришлось даровать Манифест 17 октября 1905 года. Царь не видел смысла в очередных уступках под влиянием «случайного» столичного бунта.
В этом эпизоде для нас важна не столько традиционная реакция Императора, сколько тот важный факт, что ночью 28 февраля о конституционной монархии уже был готов поговорить даже Иванов, в чьей личной преданности Престолу никто не сомневался. Кризис самодержавия - как системы управления и принятия единоличных кадровых и политических решений в огромной, сложной и очень разной в культурно-социальном отношении стране - казался очевидным пожилому «диктатору», не блиставшему управленческими талантами. И самое прискорбное - Иванов не мог, конечно, тогда знать, что все конституционные уступки к 28 февраля безнадежно запоздали. «Красное колесо» набирало обороты.
Монархист Лев Тихомиров, находившийся в Сергиевом Посаде, записывал в дневнике:
«28 февраля. Здесь на улицах есть прокламации, но в массе непосвященной публики - полный хаос представления о совершающемся. Общее настроение - за восставших <…> В толпе говорят будто кто-то (князь будто бы) стрелял в Императрицу, но попал в руку и сам застрелился».
В такой сумасшедшей атмосфере, пока царские литерные поезда шли на Вязьму и Лихославль, в Петрограде разыгрывалась драма последних защитников Престола. Сначала их оплотом служило Адмиралтейство. Ночью 28 февраля здесь у командующего округом генерал-лейтенанта Сергея Хабалова оставалось примерно 600 пехотинцев (измайловцы, егеря и стрелки 3-го полка) и 500 кавалеристов, имевших 15 пулеметов и 12 орудий при 80 снарядах. До сих пор остается загадкой, почему Хабалов и военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев не вывели на улицы юнкеров столичных военно-учебных заведений?.. По-крайней мере павловцы и николаевцы (кавалеристы) готовились отчаянно сражаться.
Была ли это человеческая ошибка «Государевых людей» - по растерянности - или результат психологического неверия в возможность спасения старого порядка и, как следствие, нежелания рисковать жизнями будущих офицеров, нужных Армии на фронте?..
Поздней ночью Хабалов и его небольшой отряд перебрались в Зимний дворец, чтобы умереть под Императорским штандартом.
Однако в «российском Тюильри» драма превратилась в фарс. Современники отказали этим немногим мужественным людям в праве на роль швейцарских гвардейцев.
Хабалов решил проявить командную «волю», объявив Петроград на осадном положении. Соответствующий текст был написан и распечатан. Однако не нашлось клея (!), чтобы расклеить объявления на стенах зданий. Хабалов приказал разбросать афишки по улицам в виде листовок - их быстро подхватил ветер, а прохожие затаптывали бумагу в снег. Для замерзших и усталых чинов во дворце не смогли найти ни чая, ни хлеба. Дворцовое управление начинало свою работу лишь в 8 утра… До того времени голодным людям приходилось ждать.
Последнюю точку в фарсе поставил Великий князь Михаил Александрович. Он пришел в Зимний дворец в раздраженном состоянии от того, что его царственный брат не только отклонил план регентства, но ещё и выразил неудовольствие по поводу великокняжеского вмешательства не в свои дела. И после трех часов ночи Михаил Александрович попросил Хабалова… вывести войска из дворца.
Куда-нибудь. Куда угодно.
Великий князь не хотел, чтобы из дворца Дома Романовых - символа русской монархии - стреляли по толпе, тем более из пушек.
Просьба Михаила Александровича не была ни глупостью, ни трусостью. За минувшие сутки он увидел как брат отказался от его помощи и как бесславно разбежалось назначенное им правительство. Видимо, Михаил Александрович уже догадывался, что в ближайшие дни ему придется стать не временным, а настоящим регентом при Государе-подростке. И он не хотел, чтобы воцарение ребёнка состоялось через новое «Девятое января».
Мотив понятен - для ситуации, сложившейся ночью 28 февраля.
Но, поверив конспирологам, как легко было бы сказать, что и Великий князь Михаил Александрович «участвовал в заговоре Гучкова», и по решению какой-нибудь очередной масонской ложи целенаправленно лишил последних защитников русского Престола их последнего убежища!.. Ведь если подумать немного: ну чушь же полная.
Растерянный Хабалов не мог ослушаться Великого князя и повел понурных людей обратно в Адмиралтейство. Генерального штаба полковник Евгений Месснер в этой связи писал очень зло:
«Части перешли к Адмиралтейству, но и оттуда их попросил удалиться Морской Министр Григорович, чтобы не пострадал от стрельбы Морской Музей (вернее: чтобы не пострадали нервы этого адмирала, который всю осаду Порт-Артура просидел в блиндаже и получил поэтому прозвище “пещерного адмирала”)».
Но далее он же признавал:
«Мы в Войске не имели представления, что такое толпа в сотню-другую тысяч “ставшая на дыбы” людей, и поэтому не могли понять, как можно было “дрейфить” и не решаться на энергичные действия. В скором времени и нам пришлось не решаться на энергичные действия, когда развал докатился и до Румынского фронта».
Днем отряд самораспустился или, как пишут мемуаристы и исследователи, «распылился». Солдаты вернулись в казармы, офицеры - на квартиры.
Пока в Зимнем дворце разыгрывался фарс, Председатель IV Государственной Думы Михаил Родзянко рассчитывал на то, что новорожденный Временный комитет Государственной Думы станет альтернативой для радикального Исполкома Петроградского Совета. Родзянко уже видел, как Комитет заместит собой исчезнувший Совет министров и обуздает революционную стихию.
Однако и члены Комитета вели себя вяло - они понимали, что нужно что-то предпринимать, но не могли решиться на активные поступки, например, на занятие Министерства путей сообщения (МПС) и установления думского контроля над железными дорогами.
Только утром Родзянко совершил первый «революционный» шаг, согласившись на настойчивые просьбы инженера-путейца и думского депутата Александра Бубликова («Хорошо, если нужно, идите и занимайте его»). Обрадованный Бубликов помчался в МПС. И у чиновников МПС не возникло и тени сомнения по поводу полномочий новоявленного «министра».
Забавно, что в 1915 году Бубликов высказывал сомнения в справедливости требований «ответственного министерства», то есть в передаче права формирования Совета министров от монарха - Думе. Александр Александрович, будучи квалифицированным инженером-специалистом, не верил в способность думцев, зачастую не имевших управленческого опыта, руководить отраслевыми ведомствами. Ныне, вероятно, Бубликову казалось, что ситуация решительно изменилась.
Теперь через железнодорожный телеграф следовало объявить России о возникновении новой власти. Однако когда Бубликов передал Родзянко текст воззвания к железнодорожникам, то Михаил Владимирович принялся его редактировать. Председатель Думы решительно вычеркнул слова: «Старая власть пала», заменив их своими: «Старая власть оказалась бессильной». «Как можно говорить “пала”, - недоумевал Родзянко. - Разве власть пала?» И Бубликов начал сообщать всей России, что функции правительства перешли в руки Временного комитета Государственной Думы («Государственная Дума взяла в свои руки создание новой власти»).
28 февраля на поведение Родзянко очень сильно повлиял приход к Думе многочисленных воинских чинов, в том числе офицеров, искавших кого-нибудь, кому можно было бы подчиниться. Не осталось ни военного министра, ни командующего округом. Этот «кто-то» нашелся в лице Временного комитета Государственной Думы и лично Родзянко, переживавшего, как ему казалось, свой «звездный час».
В эйфории Родзянко стал представлять себе, что революционная стихия входит в русло нормального управления. Вот-вот прекратятся эксцессы. Государю следовало лишь утвердить новый состав Совета министров во главе с Председателем Думы и сформировать «ответственное министерство» - тем самым политическим изменениям придавался бы легитимный вид, и революция становилась юридически ничтожной. К сожалению, как справедливо отмечал Сергей Мельгунов, «не Дума руководила стихией, а стихия влекла за собой Временный Комитет».
Родзянко даже хотел выехать из Петрограда, чтобы в пути встретиться с Государем. Но эта поездка, которая бы могла иметь важные последствия, не состоялась. Не только члены Исполкома Петросовета, но и некоторые члены Временного комитета боялись, что Родзянко «сговориться» с Императором, Алексеевым и генералитетом, и станет единоличным диктатором «русской революции», сохранив при этом и династию, и монархический строй.
Сам Родзянко чувствовал себя в Комитете неуверенно. Существует версия о его «моральной изоляции» от других членов Комитета, не видевших в нем будущего премьера. В результате Михаил Владимирович стал искать себе крепкую опору - и решил обратиться к генералитету. К этому его подталкивали не только личные амбиции, но и активность социалистов.
Пока в Петрограде пылали политические страсти, в Ставке в Могилёве продолжалась внешне спокойная жизнь. Подчеркиваем - «внешне». Неизвестность усиливала нараставшую тревогу. Месснер восклицал: «На протяжении 40 часов - каких часов! - Россия была без Царя, а действующая Армия без Верховного Главнокомандующего».
В 11 часов утра (по другой версии - днем) из Могилёва через Витебск и станцию Дно на Царское Село выехал эшелон Георгиевского батальона (примерно 800 чинов). Вагон генерала Иванова - Главнокомандующего Петроградским военным округом, которому отныне подчинялись «все министры» - прицепили к поезду в Орше.
Иванов не собирался «штурмовать» Петроград одним батальном (правильно ли?), а намеревался ждать в Царском Селе сосредоточения выделенных с фронтов частей (всего 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батареи). К тому времени избранные полки (4 гвардейских, 2 кавалерийских, 4 пехотных, 2 казачьих - 45 эшелонов) уже готовились к отправке или грузились. Здесь, кстати, нужно отметить, что их отправка нарушала разработанный Ставкой план переброски войск в связи с генеральным наступлением, намеченным на апрель.
Вновь дадим слово Месснеру:
«Странным было то, что Царь не повел Сам эти войска, а поручил одному из генералов спасать трон. Николай I поступил иначе в день бунта декабристов: сам повел верные ему войска. Через недели и месяцы после февральских событий мне не раз говорили петербуржцы, что при создавшемся настроении только войска во главе с Государем могли победить восставшую против Государя военную чернь в столице. Говорили это не только люди, критиковавшие Государя, но говорили и люди, оставшиеся Ему преданными: в их словах не было явно выраженного осуждения, но тайный упрек был. Почему же Император не стал во главе отряда, направляющегося в бунтующий Петроград? об этом можно лишь гадать: был ли Он не вполне офицером и поэтому не почувствовал, что надо самому идти в атаку? Не понял ли Он, не ощутил, не почувствовал, серьезности положения и поэтому счел достаточным отправку генерала? Или наоборот, понял ли Он отчаянность положения и растерялся (как бывает, теряется в бою офицер, великолепно действовавший в других боях)»?
Между 13 и 14 часами Алексеев разослал командующим фронтами телеграмму № 1813, в которой на основании донесений Хабалова и Беляева подробно описывал события в столице, происшедшие в период с 25-го и до утра 28-го февраля. Начальник Штаба отмечал, что головной эшелон первого полка - 67-го пехотного Тарутинского - направленного с ближайшего Северного фронта, подойдет в Петроградский район к утру 1 марта. Никакого «саботажа» в отправке войск не было, войска в столицу направлялись на самом деле. Заканчивалась алексеевская депеша № 1813 такими важными словами:
«Только что получена от генерала Хабалова телеграмма, из которой видно, что фактически влиять на события он больше не может. Сообщая об этом, прибавлю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной - сохранить верность долгу и присягу в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов».
Директор Дипломатической канцелярии при Ставке, камергер Николай Базили в этой связи подчеркивал: «С этого момента предохранить порядок и единство армии, так же, как и удержать транспортное сообщение, стало главной заботой Алексеева».
Государь днем проехал Вязьму и в 15 часов телеграфировал Императрице в Царское Село: «Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и спокойно. Много войск послано с фронта». В 21 час литерные поезда проследовали через Лихославль. Здесь Николай Александрович узнал о создании «правительства Родзянко», которого он, естественно, не назначал. Известие о самороспуске правительства князя Николая Голицына произвело на него тяжелое впечатление. Тем не менее, монарх сохранял выдающееся спокойствие. От Лихославля поезда пошли на Малую Вишеру.
Во второй половине дня, скорее всего ранним вечером 28 февраля, Алексеев стал предполагать, что в Петрограде произошел не солдатский бунт, а нечто большее. Такое впечатление у начальника Штаба сложилось под влиянием сообщений Родзянко, приходивших в Ставку - и принадлежали они не анонимным мятежникам и социалистам-бунтовщикам, а вполне себе респектабельному Председателю Думы.
Главные новости от Родзянко заключались примерно в следующем:
1. Правительство князя Голицына разбежалось. Возник вакуум власти (что было чистой правдой).
2. Чтобы заполнить вакуум, пресечь анархию и противопоставить какой-то властный орган социалистическому Исполкому Дума создала свое «правительство» (что было почти правдой).
3. «Взбунтовавшиеся» войска вместе с офицерами признают это «правительство» за центр власти. Стихия успокаивается, люди приходят в себя (что было правдой лишь отчасти; однако «защитников престола» в столице действительно не осталось).
4. От Государя требуется узаконить существование «думского правительства» - это позволит избежать гражданской войны и массового кровопролития в Петрограде, которые могут самым серьезным образом отразиться на положении фронта (во что Родзянко искренне верил).
В результате полученных сведений Алексеев отправил генералу Иванову (с копиями командующим фронтами) телеграмму № 1833 следующего содержания:
«Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества (в Царское), чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы Ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра путей Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию».
Ключевых фраз в алексеевской телеграмме № 1833 три:
1. «О незыблемости монархического начала России»;
2. «Ждут с нетерпением приезда Его Величества»;
3. «Если эти сведения верны».
Если поступившие сведения оказывались неверными - что Иванову предстояло выяснить на месте - то «способы действий» надлежало оставить прежними. Конспирологическое предположение о предварительном сговоре Алексеева и Родзянко мы отметаем как совершенно фантастическое. 10 марта 1917 года Родзянко писал Председателю Временного правительства именно о том, что начальник Штаба категорически отказывался от любых «сговоров».
Из телеграммы № 1833 видно, что генерал Алексеев более всего опасался новой Смуты, способной погубить фронт накануне решающего наступления. И если предстояло выбирать между Смутой и компромиссом Государя с Думой, то компромисс выглядел менее рискованным.
Возникает неизбежный вопрос: почему Алексеев поверил Родзянко?
Во-первых, потому что Родзянко оставался главой последнего легитимного государственного органа власти, который сохранялся в столице - Государственной Думы. И тот факт, что именно Дума приняла на себя задачу по созданию центра власти в условиях хаоса и анархии - статус этого правительства рассматривался как «Временный» - успокаивал, казался логичным и вселял надежду, что кровавой междоусобицы удастся избежать.
Во-вторых, потому что других источников о ситуации в Петрограде в Ставке не было.
В-третьих, потому что самоликвидация правительства Голицына, беспомощность генералов Хабалова и Беляева наглядно показали: старая система кадровых назначений неэффективна, требует обновления - и без компромисса с Думой далее управлять государством нельзя. Доуправлялись.
«Алексеев впал в роковое заблуждение», - возразит иной недоверчивый читатель.
Попробуем разобраться.
Здесь сразу хочется возразить, что назначение Государем в критический момент войны в качестве первых лиц таких персонажей как Голицын, Хабалов и Беляев, показавших перед лицом кризиса свой полный непрофессионализм, оказалось еще большим заблуждением. И коммуникация между Родзянко и Алексеевым - прямое следствие беспомощности перечисленных лиц.
Выдвинутое против начальника Штаба обвинение вряд ли справедливо - оно сформировано постфактум, под сильным впечатлением от печальной российской истории следующих 95 лет. Это антиисторичный подход.
Реакции и поведение участников событий следует оценивать лишь в строгом контексте эпохи, реалий времени (в нашем случае - считанных дней) и с учетом того опыта, которым они располагали к 28 февраля 1917 года. Пусть критики попытаются поставить себя на место Алексеева…
Вместе с тем нельзя не признать, что отсутствие в Ставке объективных источников информации о реальном положении дел в Петрограде сыграло негативную роль. Однако в этом была беда, а не вина Алексеева.
Положение Михаила Васильевича к концу этих драматических суток стало очень сложным, не говоря уже о высокой температуре и об очередных приступах тяжелой болезни. Ни от Иванова, который спокойно двигался на Царское Село, ни от Государя, находившегося по пути к Малой Вишере, известий не поступало.
В такой обстановке часы в служебном кабинете начальника Штаба пробили полночь и наступило 1 марта.
О том, что произошло дальше - в следующий раз.
Поклонники популярной версии «генеральского заговора» очень любят рассуждать как зловредный Алексеев и «генералы-предатели» по предварительному сговору организовали «давление» на монарха, чтобы вырвать у него отречение - в пользу либеральной «мировой закулисы».
Всё-таки очень вредно читать много специальной литературы.
На удивление едва ли не первым из генералов, попытавшихся оказать «давление» на Государя, стал самый убежденный монархист, генерал от артиллерии Николай Иванов, избранный Императором в качестве начальника «карательной экспедиции». Прощаясь с Государем в монаршем вагоне, за несколько часов до Высочайшего отъезда из Могилёва, Иванов попытался поднять острый вопрос о возможных конституционных уступках.
Этот разговор состоялся примерно между часом и тремя ночи.
Но Николай Александрович уклонился от обсуждения неприятной ему темы. Возможно, что Император вспомнил в какой политической обстановке ему пришлось даровать Манифест 17 октября 1905 года. Царь не видел смысла в очередных уступках под влиянием «случайного» столичного бунта.
В этом эпизоде для нас важна не столько традиционная реакция Императора, сколько тот важный факт, что ночью 28 февраля о конституционной монархии уже был готов поговорить даже Иванов, в чьей личной преданности Престолу никто не сомневался. Кризис самодержавия - как системы управления и принятия единоличных кадровых и политических решений в огромной, сложной и очень разной в культурно-социальном отношении стране - казался очевидным пожилому «диктатору», не блиставшему управленческими талантами. И самое прискорбное - Иванов не мог, конечно, тогда знать, что все конституционные уступки к 28 февраля безнадежно запоздали. «Красное колесо» набирало обороты.
Монархист Лев Тихомиров, находившийся в Сергиевом Посаде, записывал в дневнике:
«28 февраля. Здесь на улицах есть прокламации, но в массе непосвященной публики - полный хаос представления о совершающемся. Общее настроение - за восставших <…> В толпе говорят будто кто-то (князь будто бы) стрелял в Императрицу, но попал в руку и сам застрелился».
В такой сумасшедшей атмосфере, пока царские литерные поезда шли на Вязьму и Лихославль, в Петрограде разыгрывалась драма последних защитников Престола. Сначала их оплотом служило Адмиралтейство. Ночью 28 февраля здесь у командующего округом генерал-лейтенанта Сергея Хабалова оставалось примерно 600 пехотинцев (измайловцы, егеря и стрелки 3-го полка) и 500 кавалеристов, имевших 15 пулеметов и 12 орудий при 80 снарядах. До сих пор остается загадкой, почему Хабалов и военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев не вывели на улицы юнкеров столичных военно-учебных заведений?.. По-крайней мере павловцы и николаевцы (кавалеристы) готовились отчаянно сражаться.
Была ли это человеческая ошибка «Государевых людей» - по растерянности - или результат психологического неверия в возможность спасения старого порядка и, как следствие, нежелания рисковать жизнями будущих офицеров, нужных Армии на фронте?..
Поздней ночью Хабалов и его небольшой отряд перебрались в Зимний дворец, чтобы умереть под Императорским штандартом.
Однако в «российском Тюильри» драма превратилась в фарс. Современники отказали этим немногим мужественным людям в праве на роль швейцарских гвардейцев.
Хабалов решил проявить командную «волю», объявив Петроград на осадном положении. Соответствующий текст был написан и распечатан. Однако не нашлось клея (!), чтобы расклеить объявления на стенах зданий. Хабалов приказал разбросать афишки по улицам в виде листовок - их быстро подхватил ветер, а прохожие затаптывали бумагу в снег. Для замерзших и усталых чинов во дворце не смогли найти ни чая, ни хлеба. Дворцовое управление начинало свою работу лишь в 8 утра… До того времени голодным людям приходилось ждать.
Последнюю точку в фарсе поставил Великий князь Михаил Александрович. Он пришел в Зимний дворец в раздраженном состоянии от того, что его царственный брат не только отклонил план регентства, но ещё и выразил неудовольствие по поводу великокняжеского вмешательства не в свои дела. И после трех часов ночи Михаил Александрович попросил Хабалова… вывести войска из дворца.
Куда-нибудь. Куда угодно.
Великий князь не хотел, чтобы из дворца Дома Романовых - символа русской монархии - стреляли по толпе, тем более из пушек.
Просьба Михаила Александровича не была ни глупостью, ни трусостью. За минувшие сутки он увидел как брат отказался от его помощи и как бесславно разбежалось назначенное им правительство. Видимо, Михаил Александрович уже догадывался, что в ближайшие дни ему придется стать не временным, а настоящим регентом при Государе-подростке. И он не хотел, чтобы воцарение ребёнка состоялось через новое «Девятое января».
Мотив понятен - для ситуации, сложившейся ночью 28 февраля.
Но, поверив конспирологам, как легко было бы сказать, что и Великий князь Михаил Александрович «участвовал в заговоре Гучкова», и по решению какой-нибудь очередной масонской ложи целенаправленно лишил последних защитников русского Престола их последнего убежища!.. Ведь если подумать немного: ну чушь же полная.
Растерянный Хабалов не мог ослушаться Великого князя и повел понурных людей обратно в Адмиралтейство. Генерального штаба полковник Евгений Месснер в этой связи писал очень зло:
«Части перешли к Адмиралтейству, но и оттуда их попросил удалиться Морской Министр Григорович, чтобы не пострадал от стрельбы Морской Музей (вернее: чтобы не пострадали нервы этого адмирала, который всю осаду Порт-Артура просидел в блиндаже и получил поэтому прозвище “пещерного адмирала”)».
Но далее он же признавал:
«Мы в Войске не имели представления, что такое толпа в сотню-другую тысяч “ставшая на дыбы” людей, и поэтому не могли понять, как можно было “дрейфить” и не решаться на энергичные действия. В скором времени и нам пришлось не решаться на энергичные действия, когда развал докатился и до Румынского фронта».
Днем отряд самораспустился или, как пишут мемуаристы и исследователи, «распылился». Солдаты вернулись в казармы, офицеры - на квартиры.
Пока в Зимнем дворце разыгрывался фарс, Председатель IV Государственной Думы Михаил Родзянко рассчитывал на то, что новорожденный Временный комитет Государственной Думы станет альтернативой для радикального Исполкома Петроградского Совета. Родзянко уже видел, как Комитет заместит собой исчезнувший Совет министров и обуздает революционную стихию.
Однако и члены Комитета вели себя вяло - они понимали, что нужно что-то предпринимать, но не могли решиться на активные поступки, например, на занятие Министерства путей сообщения (МПС) и установления думского контроля над железными дорогами.
Только утром Родзянко совершил первый «революционный» шаг, согласившись на настойчивые просьбы инженера-путейца и думского депутата Александра Бубликова («Хорошо, если нужно, идите и занимайте его»). Обрадованный Бубликов помчался в МПС. И у чиновников МПС не возникло и тени сомнения по поводу полномочий новоявленного «министра».
Забавно, что в 1915 году Бубликов высказывал сомнения в справедливости требований «ответственного министерства», то есть в передаче права формирования Совета министров от монарха - Думе. Александр Александрович, будучи квалифицированным инженером-специалистом, не верил в способность думцев, зачастую не имевших управленческого опыта, руководить отраслевыми ведомствами. Ныне, вероятно, Бубликову казалось, что ситуация решительно изменилась.
Теперь через железнодорожный телеграф следовало объявить России о возникновении новой власти. Однако когда Бубликов передал Родзянко текст воззвания к железнодорожникам, то Михаил Владимирович принялся его редактировать. Председатель Думы решительно вычеркнул слова: «Старая власть пала», заменив их своими: «Старая власть оказалась бессильной». «Как можно говорить “пала”, - недоумевал Родзянко. - Разве власть пала?» И Бубликов начал сообщать всей России, что функции правительства перешли в руки Временного комитета Государственной Думы («Государственная Дума взяла в свои руки создание новой власти»).
28 февраля на поведение Родзянко очень сильно повлиял приход к Думе многочисленных воинских чинов, в том числе офицеров, искавших кого-нибудь, кому можно было бы подчиниться. Не осталось ни военного министра, ни командующего округом. Этот «кто-то» нашелся в лице Временного комитета Государственной Думы и лично Родзянко, переживавшего, как ему казалось, свой «звездный час».
В эйфории Родзянко стал представлять себе, что революционная стихия входит в русло нормального управления. Вот-вот прекратятся эксцессы. Государю следовало лишь утвердить новый состав Совета министров во главе с Председателем Думы и сформировать «ответственное министерство» - тем самым политическим изменениям придавался бы легитимный вид, и революция становилась юридически ничтожной. К сожалению, как справедливо отмечал Сергей Мельгунов, «не Дума руководила стихией, а стихия влекла за собой Временный Комитет».
Родзянко даже хотел выехать из Петрограда, чтобы в пути встретиться с Государем. Но эта поездка, которая бы могла иметь важные последствия, не состоялась. Не только члены Исполкома Петросовета, но и некоторые члены Временного комитета боялись, что Родзянко «сговориться» с Императором, Алексеевым и генералитетом, и станет единоличным диктатором «русской революции», сохранив при этом и династию, и монархический строй.
Сам Родзянко чувствовал себя в Комитете неуверенно. Существует версия о его «моральной изоляции» от других членов Комитета, не видевших в нем будущего премьера. В результате Михаил Владимирович стал искать себе крепкую опору - и решил обратиться к генералитету. К этому его подталкивали не только личные амбиции, но и активность социалистов.
Пока в Петрограде пылали политические страсти, в Ставке в Могилёве продолжалась внешне спокойная жизнь. Подчеркиваем - «внешне». Неизвестность усиливала нараставшую тревогу. Месснер восклицал: «На протяжении 40 часов - каких часов! - Россия была без Царя, а действующая Армия без Верховного Главнокомандующего».
В 11 часов утра (по другой версии - днем) из Могилёва через Витебск и станцию Дно на Царское Село выехал эшелон Георгиевского батальона (примерно 800 чинов). Вагон генерала Иванова - Главнокомандующего Петроградским военным округом, которому отныне подчинялись «все министры» - прицепили к поезду в Орше.
Иванов не собирался «штурмовать» Петроград одним батальном (правильно ли?), а намеревался ждать в Царском Селе сосредоточения выделенных с фронтов частей (всего 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батареи). К тому времени избранные полки (4 гвардейских, 2 кавалерийских, 4 пехотных, 2 казачьих - 45 эшелонов) уже готовились к отправке или грузились. Здесь, кстати, нужно отметить, что их отправка нарушала разработанный Ставкой план переброски войск в связи с генеральным наступлением, намеченным на апрель.
Вновь дадим слово Месснеру:
«Странным было то, что Царь не повел Сам эти войска, а поручил одному из генералов спасать трон. Николай I поступил иначе в день бунта декабристов: сам повел верные ему войска. Через недели и месяцы после февральских событий мне не раз говорили петербуржцы, что при создавшемся настроении только войска во главе с Государем могли победить восставшую против Государя военную чернь в столице. Говорили это не только люди, критиковавшие Государя, но говорили и люди, оставшиеся Ему преданными: в их словах не было явно выраженного осуждения, но тайный упрек был. Почему же Император не стал во главе отряда, направляющегося в бунтующий Петроград? об этом можно лишь гадать: был ли Он не вполне офицером и поэтому не почувствовал, что надо самому идти в атаку? Не понял ли Он, не ощутил, не почувствовал, серьезности положения и поэтому счел достаточным отправку генерала? Или наоборот, понял ли Он отчаянность положения и растерялся (как бывает, теряется в бою офицер, великолепно действовавший в других боях)»?
Между 13 и 14 часами Алексеев разослал командующим фронтами телеграмму № 1813, в которой на основании донесений Хабалова и Беляева подробно описывал события в столице, происшедшие в период с 25-го и до утра 28-го февраля. Начальник Штаба отмечал, что головной эшелон первого полка - 67-го пехотного Тарутинского - направленного с ближайшего Северного фронта, подойдет в Петроградский район к утру 1 марта. Никакого «саботажа» в отправке войск не было, войска в столицу направлялись на самом деле. Заканчивалась алексеевская депеша № 1813 такими важными словами:
«Только что получена от генерала Хабалова телеграмма, из которой видно, что фактически влиять на события он больше не может. Сообщая об этом, прибавлю, что на всех нас лег священный долг перед Государем и Родиной - сохранить верность долгу и присягу в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов».
Директор Дипломатической канцелярии при Ставке, камергер Николай Базили в этой связи подчеркивал: «С этого момента предохранить порядок и единство армии, так же, как и удержать транспортное сообщение, стало главной заботой Алексеева».
Государь днем проехал Вязьму и в 15 часов телеграфировал Императрице в Царское Село: «Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и спокойно. Много войск послано с фронта». В 21 час литерные поезда проследовали через Лихославль. Здесь Николай Александрович узнал о создании «правительства Родзянко», которого он, естественно, не назначал. Известие о самороспуске правительства князя Николая Голицына произвело на него тяжелое впечатление. Тем не менее, монарх сохранял выдающееся спокойствие. От Лихославля поезда пошли на Малую Вишеру.
Во второй половине дня, скорее всего ранним вечером 28 февраля, Алексеев стал предполагать, что в Петрограде произошел не солдатский бунт, а нечто большее. Такое впечатление у начальника Штаба сложилось под влиянием сообщений Родзянко, приходивших в Ставку - и принадлежали они не анонимным мятежникам и социалистам-бунтовщикам, а вполне себе респектабельному Председателю Думы.
Главные новости от Родзянко заключались примерно в следующем:
1. Правительство князя Голицына разбежалось. Возник вакуум власти (что было чистой правдой).
2. Чтобы заполнить вакуум, пресечь анархию и противопоставить какой-то властный орган социалистическому Исполкому Дума создала свое «правительство» (что было почти правдой).
3. «Взбунтовавшиеся» войска вместе с офицерами признают это «правительство» за центр власти. Стихия успокаивается, люди приходят в себя (что было правдой лишь отчасти; однако «защитников престола» в столице действительно не осталось).
4. От Государя требуется узаконить существование «думского правительства» - это позволит избежать гражданской войны и массового кровопролития в Петрограде, которые могут самым серьезным образом отразиться на положении фронта (во что Родзянко искренне верил).
В результате полученных сведений Алексеев отправил генералу Иванову (с копиями командующим фронтами) телеграмму № 1833 следующего содержания:
«Частные сведения говорят, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство, под председательством Родзянки, заседая в Государственной Думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Ждут с нетерпением приезда Его Величества (в Царское), чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа. Если эти сведения верны, то изменяются способы Ваших действий, переговоры приведут к умиротворению, дабы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, дабы сохранить учреждения, заводы и пустить в ход работы. Воззвание нового министра путей Бубликова к железнодорожникам, мною полученное кружным путем, зовет к усиленной работе всех, дабы наладить расстроенный транспорт. Доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести к хорошему концу, который укрепит Россию».
Ключевых фраз в алексеевской телеграмме № 1833 три:
1. «О незыблемости монархического начала России»;
2. «Ждут с нетерпением приезда Его Величества»;
3. «Если эти сведения верны».
Если поступившие сведения оказывались неверными - что Иванову предстояло выяснить на месте - то «способы действий» надлежало оставить прежними. Конспирологическое предположение о предварительном сговоре Алексеева и Родзянко мы отметаем как совершенно фантастическое. 10 марта 1917 года Родзянко писал Председателю Временного правительства именно о том, что начальник Штаба категорически отказывался от любых «сговоров».
Из телеграммы № 1833 видно, что генерал Алексеев более всего опасался новой Смуты, способной погубить фронт накануне решающего наступления. И если предстояло выбирать между Смутой и компромиссом Государя с Думой, то компромисс выглядел менее рискованным.
Возникает неизбежный вопрос: почему Алексеев поверил Родзянко?
Во-первых, потому что Родзянко оставался главой последнего легитимного государственного органа власти, который сохранялся в столице - Государственной Думы. И тот факт, что именно Дума приняла на себя задачу по созданию центра власти в условиях хаоса и анархии - статус этого правительства рассматривался как «Временный» - успокаивал, казался логичным и вселял надежду, что кровавой междоусобицы удастся избежать.
Во-вторых, потому что других источников о ситуации в Петрограде в Ставке не было.
В-третьих, потому что самоликвидация правительства Голицына, беспомощность генералов Хабалова и Беляева наглядно показали: старая система кадровых назначений неэффективна, требует обновления - и без компромисса с Думой далее управлять государством нельзя. Доуправлялись.
«Алексеев впал в роковое заблуждение», - возразит иной недоверчивый читатель.
Попробуем разобраться.
Здесь сразу хочется возразить, что назначение Государем в критический момент войны в качестве первых лиц таких персонажей как Голицын, Хабалов и Беляев, показавших перед лицом кризиса свой полный непрофессионализм, оказалось еще большим заблуждением. И коммуникация между Родзянко и Алексеевым - прямое следствие беспомощности перечисленных лиц.
Выдвинутое против начальника Штаба обвинение вряд ли справедливо - оно сформировано постфактум, под сильным впечатлением от печальной российской истории следующих 95 лет. Это антиисторичный подход.
Реакции и поведение участников событий следует оценивать лишь в строгом контексте эпохи, реалий времени (в нашем случае - считанных дней) и с учетом того опыта, которым они располагали к 28 февраля 1917 года. Пусть критики попытаются поставить себя на место Алексеева…
Вместе с тем нельзя не признать, что отсутствие в Ставке объективных источников информации о реальном положении дел в Петрограде сыграло негативную роль. Однако в этом была беда, а не вина Алексеева.
Положение Михаила Васильевича к концу этих драматических суток стало очень сложным, не говоря уже о высокой температуре и об очередных приступах тяжелой болезни. Ни от Иванова, который спокойно двигался на Царское Село, ни от Государя, находившегося по пути к Малой Вишере, известий не поступало.
В такой обстановке часы в служебном кабинете начальника Штаба пробили полночь и наступило 1 марта.
О том, что произошло дальше - в следующий раз.