К. М. Александров «ГЕНЕРАЛЫ и ПРИСЯГА» (Часть V. Алексеев)
Наступило 27 февраля…Понедельник.
Ситуация резко обострилась и тревога в Ставке нарастала.
Драматические события, разворачивавшиеся в столице, по-разному расценивались современниками, находившимися вдали от Петрограда. Полной и достоверной информации не было ни у кого из высокопоставленных лиц.
В Петрограде находились Председатель IV Государственной Думы Михаил Родзянко, военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев и командующий округом генерал-лейтенант Сергей Хабалов. Однако вопрос о том, в какой степени их субъективные оценки происходившего на улицах и площадях огромного города соответствовали объективной реальности, до сих пор остается открытым.
Москвич Лев Тихомиров, находившийся в Сергиевом Посаде, записывал в дневнике [За указание на настоящий источник сердечно благодарю Николая Родина (Санкт-Петербург). - К.А.]:
«27 февраля. Из Петрограда (из двух разных источников) получены удивительные сведения. Распущена будто бы Государственная Дума, но не разошлась Дума, и в защиту её вспыхнул военный бунт. Три или четыре гвардейских полка захватили “Арсенал” и даже будто бы Петропавловскую крепость, и охраняют Думу. Голицын будто бы отказался от власти, Протопопов бежал в Царское Село. Образовался будто бы какой-то Комитет под председательством Родзянки».
На самом деле правительство князя Николая Голицына перестало существовать вечером 27-го февраля, а вопрос о создании Временного комитета Думы - вместо исчезающего правительства - еще только обсуждался. Окончательно Комитет был сформирован к ночи.
Родзянко, меньше всего желавший, чтобы Дума оказалась во главе бунта, 27 февраля еще пытался спасти монархию и династию, апеллируя к Ставке. Запись Тихомирова за 27 февраля лишь показывает, с какой скоростью и в каком причудливом виде распространялись слухи из столицы.
Интересно, как отреагировал генералитет на возбужденные телеграммы, разосланные из столицы Родзянко. О реакции генерала от инфантерии Николая Рузского на Северном фронте мы уже писали - Рузский поразился тому, что о столь важных событиях, происходивших с 24 февраля, ему никто не доложил ранее. В своей телеграмме на Высочайшее имя генерал отметил два обстоятельства: 1. «Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». 2. «Позволю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение». Последнее замечание Рузского, как показали принятые в Ставке решения, не произвело убедительного впечатления на Государя.
Генерал от кавалерии Алексей Брусилов на Юго-Западном фронте «при наступившем грозном часе» не видел другого выхода, кроме как последовать совету Родзянко - монарху следовало отправить Голицына в отставку и сформировать правительство, которое бы пользовалось «общественным доверием». Сейчас очевидно, что совет Брусилова к тому моменту, когда его телеграмму получили в Ставке, безнадежно опоздал. События обгоняли человеческую реакцию - ключевой фактор Февраля.
Генерал от инфантерии Алексей Эверт на Западном фронте телеграфировал Алексееву: «Я - солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутреннего положения страны, судить не могу».
Позицию Алексеева в тот момент очень хорошо охарактеризовал сам Государь в письме к Александре Фёдоровне:
«После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо».
Михаил Васильевич пел свою старую песню о «министре государственной обороны». Беда была в том, что министры, назначенные Государем, вот-вот собирались разбежаться.
Заставлять работать было некого.
В дневнике Император записал:
«В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днём сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная».
Пока Государь в Ставке читал донесения и прогуливался, Родзянко в Петрограде метался, чтобы спасти умиравшую исполнительную власть. Утром (на самом деле ещё накануне вечером и ночью 27 февраля), в столице взбунтовались чины запасных батальонов. Их насчитывалось примерно 160 тыс. человек. Поэтому Родзянко направил Николаю Александровичу в Могилёв новую телеграмму, выдержанную в ещё более тревожных тонах:
«Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом».
Безусловно, можно здесь приписывать Михаилу Владимировичу и некоторую истеричность, и даже паникёрство. Однако о революции Родзянко в Ставку не докладывал. Речь шла лишь об анархическом бунте, в котором, кроме горожан, приняли участие чины запасных батальонов.
Версию о том, что бунт запасных павловцев и волынцев тоже организовал Александр Гучков, автор считает абсурдной - при таких гениальных политических талантах Гучков мог бы стать всероссийским диктатором и легко осуществить дворцовый переворот еще в 1915 году.
На самом деле события приняли хаотичный и неуправляемый характер. Питательной средой для стихийного солдатского бунта 27 февраля стала атмосфера, царившая в этих специфических петроградских подразделениях. Позднее её живописно обрисовал генерал от кавалерии Пётр Краснов. Конечно, здесь необходимо учитывать и особенности массовой психологии.
Одновременно в Ставку пришла и телеграмма генерала Хабалова:
«Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта».
Итак, в Ставке все военачальники, включая Государя, 27 февраля представляли себе, что столицу охватил анархический бунт. Его подавление становилось первоочередной задачей. Это в равной степени понимали и Верховный Главнокомандующий, и его начальник Штаба. Формально, однако, соответствующее повеление о назначении главного военного начальника для Петрограда отдал Государь. Это было совершенно логично и естественно не только по субординации, но и потому, что Петроград и Петроградский военный округ не входили в театр военных действий.
Алексеев не сомневался в том, что порядок следует восстановить как можно скорее. Хабалов, по мнению Михаила Васильевича, растерялся - вспомним оценку, которую дал Хабалову Генерального штаба полковник Михаил Дроздовский, служивший в то время на Румынском фронте. Алексеев, разговаривая по прямому проводу с генералом от инфантерии Юрием Даниловым («Чёрным»), исполнявшим должность начальника штаба армий Северного фронта, подчеркивал:
«Минута грозная и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».
Главная интрига заключалась в том, кто именно будет назначен главным военным начальником и отправлен во главе войск в столицу. Штаб-офицер для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера подполковник Борис Сергеевский, заведовавший службой связи, сообщает, что разговор на эту тему между Государем и начальником Штаба закончился словами монарха: «Но лицо Я изберу сам».
Вероятно, Алексеев предлагал свою собственную кандидатуру, о которой мы поговорим позже. Но Николай Александрович не согласился с предложением и остановил свой выбор на генерал-адъютанте, генерале от артиллерии Николае Ивановне. Историк Сергей Мельгунов в этой связи подчеркивал: «Николай II хотел царствовать сам».
Вот как описывал «избранное лицо» Сергеевский:
«Все слышанные мною мнения сходились к одному: это был безусловно честный и преданный Государю генерал. Но его годы, и его характер совершенно не отвечали задаче решительного подавления революции, а его государственный кругозор - задаче поддержания или восстановления государственного порядка в столь важный политический момент».
Генералу Иванову шел 67-й год. О его статусе и качествах наглядно свидетельствует тот факт, что с марта 1916 года, практически целый год, он занимал бездеятельную должность… лица, состоявшего при Особе Его Императорского Величества.
Алексеев не был в восторге от выбора Государя, так как хорошо знал Иванова по совместной службе на Юго-Западном фронте в 1914-1915 годах. Тем не менее, ранним вечером он объявил Иванову о Высочайшем повелении. Отъезд Иванова с надежными воинскими частями из Могилёва был назначен Высочайшим повелением на 28 февраля. На подготовку экспедиции отводилось менее суток.
В Петрограде продолжал метаться Родзянко.
Он видел, что происходит с правительством и Председателем Совета министров. Михаил Владимирович мучительно пытался придумать какую угодно комбинацию, чтобы не дать рухнуть монархическому строю. Причем - и это доказывает искренность намерений Председателя Думы, не желавшего становиться «революционером» - в поисках нужной конструкции его поддерживал князь Голицын.
В результате Родзянко придумал следующий маневр. Он предложил генерал-инспектору кавалерии Великому князю Михаилу Александровичу объявить себя регентом и принять полноту власти в Петрограде. Голицын обрадовано согласился с замыслом: в этом случае бездеятельность правительства как бы прикрывалась образованием регентства.
Профессор Николай Головин отчасти оправдывал положение Совета министров: «Слабость тех сил, на которые могло опереться Правительство для поддержания порядка в столице, объясняет до некоторой степени растерянность его». «Но, - продолжал генерал, - растерянность Правительства в мартовские дни в еще большей мере обуславливалась кризисом чисто психологического характера». А настоящий кризис стал результатом событий предшествующих лет и моральной изоляции Верховной власти.
Михаил Александрович отнесся к предложению Родзянко и Голицына сочувственно. Но он не мог и не хотел принимать полноту власти в столице, без разрешения Государя.
Возникла пауза.
Вечером в Ставке обедали (сегодня мы бы сказали - ужинали).
Новости из Петрограда ухудшались. Генерал Беляев докладывал:
«Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города».
Между 18 и 19 часами Голицын направил на Высочайшее имя в Могилёв свой доклад (телеграмму). Председатель Совета министров просил о присылке популярного военачальника и давал понять, что необходима перемена правительства, доживавшего последние часы. Алексеев доложил содержание голицынской телеграммы, которой Государь остался очень недоволен. В ответ монарх телеграфировал:
«О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».
Затем Алексеева вызвал на провод Великий князь Михаил Александрович, вдохновленный проектом Родзянко. Великий князь просил начальника Штаба доложить на Высочайшее имя следующие обстоятельства:
1. Движение в столице приняло крупные размеры.
2. Необходимо увольнение всего состава Совета Министров (запоздалое требование, министры к тому времени уволились сами).
3. Единственный выход - избрать лицо, которому Его Величество доверяет, и которое пользуется доверием «в широких слоях», возложив на него обязанности председателя Совета министров.
4. Великий князь готов объявить об этом от имени Его Величества (проект «регентства» в усеченном виде).
5. Таким лицом мог бы быть князь Георгий Львов.
Алексеев уже знал, что Государь теоретически собирается покинуть Ставку, о чем сообщил Великому князю. Правда, он не знал, что отъезд состоится в ближайшие часы. Михаил Александрович разумно посоветовал отложить приезд. И Алексеев отправился на Высочайший доклад.
Подробности доклада мы не знаем, знаем лишь со слов разных современников об общем характере состоявшейся беседы. Но итог разговора был совершенно очевидным: монарх решил сам отправиться в Царское Село и все перемены в Совете министров надлежало отложить до его приезда. Иванов отправлялся в столицу с надежными войсками 28 февраля.
Не исключено, что после разговора по прямому проводу с Великим князем Михаилом, генерал Алексеев впервые засомневался: только ли солдатский бунт происходит в столице - или речь идет о чём-то ещё более серьёзном?.. Поэтому вполне возможно, что Алексеев в осторожной форме советовал Государю согласиться с необходимостью смены Совета министров и заменой Голицына. Но монарх дал понять начальнику Штаба что ни его советы, ни советы, а тем более амбиции Великого князя Михаила, касавшиеся политических мероприятий, не имеют значения.
План Родзянко превратить Великого князя Михаила в регента рухнул. Теперь вместо правительства Голицына на сцену петроградской политической жизни выходил другой орган власти сомнительного происхождения - Временный комитет Государственной Думы. Историк Георгий Катков сообщает нам, что имена членов Комитета были объявлены только к полуночи с 27 на 28 февраля. Родзянко решил предоставить свой авторитет им…
Но и эта мера оказалась запоздалой, так как часами раньше в Таврическом дворце самочинно возник Временный Исполком Петроградского Совета рабочих депутатов, претендовавший на руководство революцией.
Вторично Алексеев собирался докладывать монарху утром 28-го февраля. Доклад не состоялся.
Сергеевский, заведовавший службой связи, сообщает нам еще одну важную подробность. Вечером 27-го февраля дворцовый комендант генерал-майор Владимир Воейков затребовал по Высочайшему повелению прямой провод на Царское Село (Дворец).
Несколько часов Воейков вел переговоры. Генерал выбегал с ворохом лент то к Государю, то на верхний этаж, к Алексееву, который лежал с температурой 39 градусов и болями в почке. «Мне было ясно, что переговоры шли между Государем и Государыней и касались очень важных вопросов», - подчеркивал Сергеевский. Окончательно решался вопрос: вывозить ли Царскую семью в Ставку или Царю ехать к семье. А возможно, как полагал Мельгунов, между супругами речь шла и о более серьёзных вещах, например, об уступках в пользу «ответственного министерства».
Вполне вероятно, что именно после этих драматических переговоров с императрицей Государь записал в дневнике по итогам этого тревожного дня: «После обеда решил ехать в Ц.[арское] С.[ело] поскорее».
Наступило 28 февраля.
В час ночи Государь перебрался в свой литерный поезд.
При подаче автомобиля для следования на станцию он сказал: «Скажите Алексееву, что я все-таки уехал». Эти слова свидетельствуют о том, что при их последнем разговоре, очевидно, обсуждался вопрос о нецелесообразности отъезда Верховного Главнокомандующего в соответствии с пожеланиями Великого князя Михаила и здравым смыслом. Какие-то аргументы Алексеев привел. Государь к ним прислушался - или по-крайней мере начальнику Штаба так показалось. Не исключено, что речь шла о поездке императора вместе с эшелонами генерала Иванова: это было бы логично и нормально.
Но спокойствия так и не наступило.
Больного Алексеева мысль об отъезде монарха из Ставки в неизвестность угнетала. Она усиливала жар и мучительное состояние. Столбик термометра подбирался к отметке 40 градусов… Поэтому новость о том, что Государь совсем даже не отложил, а наоборот ускорил отъезд, и собирается уехать наступившей ночью, вызвала у начальника Штаба необычайную тревогу и сильное волнение.
Сергеевский передает слова Алексеева, которые ходили среди чинов Ставки: «На колени стану, буду умолять не уезжать…». Даже если слова начальника Штаба выглядели менее патетично, то смысл их был вполне ясен. Отъезд царя без войск, навстречу солдатскому бунту, и сегодня кажется труднообъяснимым. Даже если принять во внимание тревогу Государя за судьбу семьи, особенно больных детей, всё равно остаётся непонятным, почему он не отправился в Царское Село с войсками Иванова во второй половине дня. Алексеев, несмотря на лихорадку, приехал к поезду. Но уговорить монарха остаться или задержаться в Ставке Михаил Васильевич не смог. Между четырьмя и пятью часами утра 28 февраля литерные поезда покинули Могилёв и исчезли.
Уехал Государь из Могилёва с убеждением, что беспорядки в Петрограде, происшедшие, как он наивно полагал «от роты выздоравливающих», легко будет легализовать. Масштабного кровопролития не предполагалось.
О том, что произошло дальше - в следующий раз.
Ситуация резко обострилась и тревога в Ставке нарастала.
Драматические события, разворачивавшиеся в столице, по-разному расценивались современниками, находившимися вдали от Петрограда. Полной и достоверной информации не было ни у кого из высокопоставленных лиц.
В Петрограде находились Председатель IV Государственной Думы Михаил Родзянко, военный министр генерал от инфантерии Михаил Беляев и командующий округом генерал-лейтенант Сергей Хабалов. Однако вопрос о том, в какой степени их субъективные оценки происходившего на улицах и площадях огромного города соответствовали объективной реальности, до сих пор остается открытым.
Москвич Лев Тихомиров, находившийся в Сергиевом Посаде, записывал в дневнике [За указание на настоящий источник сердечно благодарю Николая Родина (Санкт-Петербург). - К.А.]:
«27 февраля. Из Петрограда (из двух разных источников) получены удивительные сведения. Распущена будто бы Государственная Дума, но не разошлась Дума, и в защиту её вспыхнул военный бунт. Три или четыре гвардейских полка захватили “Арсенал” и даже будто бы Петропавловскую крепость, и охраняют Думу. Голицын будто бы отказался от власти, Протопопов бежал в Царское Село. Образовался будто бы какой-то Комитет под председательством Родзянки».
На самом деле правительство князя Николая Голицына перестало существовать вечером 27-го февраля, а вопрос о создании Временного комитета Думы - вместо исчезающего правительства - еще только обсуждался. Окончательно Комитет был сформирован к ночи.
Родзянко, меньше всего желавший, чтобы Дума оказалась во главе бунта, 27 февраля еще пытался спасти монархию и династию, апеллируя к Ставке. Запись Тихомирова за 27 февраля лишь показывает, с какой скоростью и в каком причудливом виде распространялись слухи из столицы.
Интересно, как отреагировал генералитет на возбужденные телеграммы, разосланные из столицы Родзянко. О реакции генерала от инфантерии Николая Рузского на Северном фронте мы уже писали - Рузский поразился тому, что о столь важных событиях, происходивших с 24 февраля, ему никто не доложил ранее. В своей телеграмме на Высочайшее имя генерал отметил два обстоятельства: 1. «Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». 2. «Позволю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение». Последнее замечание Рузского, как показали принятые в Ставке решения, не произвело убедительного впечатления на Государя.
Генерал от кавалерии Алексей Брусилов на Юго-Западном фронте «при наступившем грозном часе» не видел другого выхода, кроме как последовать совету Родзянко - монарху следовало отправить Голицына в отставку и сформировать правительство, которое бы пользовалось «общественным доверием». Сейчас очевидно, что совет Брусилова к тому моменту, когда его телеграмму получили в Ставке, безнадежно опоздал. События обгоняли человеческую реакцию - ключевой фактор Февраля.
Генерал от инфантерии Алексей Эверт на Западном фронте телеграфировал Алексееву: «Я - солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутреннего положения страны, судить не могу».
Позицию Алексеева в тот момент очень хорошо охарактеризовал сам Государь в письме к Александре Фёдоровне:
«После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственного, железнодорожного, угольного и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо».
Михаил Васильевич пел свою старую песню о «министре государственной обороны». Беда была в том, что министры, назначенные Государем, вот-вот собирались разбежаться.
Заставлять работать было некого.
В дневнике Император записал:
«В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад; к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Был недолго у доклада. Днём сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная».
Пока Государь в Ставке читал донесения и прогуливался, Родзянко в Петрограде метался, чтобы спасти умиравшую исполнительную власть. Утром (на самом деле ещё накануне вечером и ночью 27 февраля), в столице взбунтовались чины запасных батальонов. Их насчитывалось примерно 160 тыс. человек. Поэтому Родзянко направил Николаю Александровичу в Могилёв новую телеграмму, выдержанную в ещё более тревожных тонах:
«Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом».
Безусловно, можно здесь приписывать Михаилу Владимировичу и некоторую истеричность, и даже паникёрство. Однако о революции Родзянко в Ставку не докладывал. Речь шла лишь об анархическом бунте, в котором, кроме горожан, приняли участие чины запасных батальонов.
Версию о том, что бунт запасных павловцев и волынцев тоже организовал Александр Гучков, автор считает абсурдной - при таких гениальных политических талантах Гучков мог бы стать всероссийским диктатором и легко осуществить дворцовый переворот еще в 1915 году.
На самом деле события приняли хаотичный и неуправляемый характер. Питательной средой для стихийного солдатского бунта 27 февраля стала атмосфера, царившая в этих специфических петроградских подразделениях. Позднее её живописно обрисовал генерал от кавалерии Пётр Краснов. Конечно, здесь необходимо учитывать и особенности массовой психологии.
Одновременно в Ставку пришла и телеграмма генерала Хабалова:
«Принимаю все меры, которые мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежные части с фронта».
Итак, в Ставке все военачальники, включая Государя, 27 февраля представляли себе, что столицу охватил анархический бунт. Его подавление становилось первоочередной задачей. Это в равной степени понимали и Верховный Главнокомандующий, и его начальник Штаба. Формально, однако, соответствующее повеление о назначении главного военного начальника для Петрограда отдал Государь. Это было совершенно логично и естественно не только по субординации, но и потому, что Петроград и Петроградский военный округ не входили в театр военных действий.
Алексеев не сомневался в том, что порядок следует восстановить как можно скорее. Хабалов, по мнению Михаила Васильевича, растерялся - вспомним оценку, которую дал Хабалову Генерального штаба полковник Михаил Дроздовский, служивший в то время на Румынском фронте. Алексеев, разговаривая по прямому проводу с генералом от инфантерии Юрием Даниловым («Чёрным»), исполнявшим должность начальника штаба армий Северного фронта, подчеркивал:
«Минута грозная и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».
Главная интрига заключалась в том, кто именно будет назначен главным военным начальником и отправлен во главе войск в столицу. Штаб-офицер для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера подполковник Борис Сергеевский, заведовавший службой связи, сообщает, что разговор на эту тему между Государем и начальником Штаба закончился словами монарха: «Но лицо Я изберу сам».
Вероятно, Алексеев предлагал свою собственную кандидатуру, о которой мы поговорим позже. Но Николай Александрович не согласился с предложением и остановил свой выбор на генерал-адъютанте, генерале от артиллерии Николае Ивановне. Историк Сергей Мельгунов в этой связи подчеркивал: «Николай II хотел царствовать сам».
Вот как описывал «избранное лицо» Сергеевский:
«Все слышанные мною мнения сходились к одному: это был безусловно честный и преданный Государю генерал. Но его годы, и его характер совершенно не отвечали задаче решительного подавления революции, а его государственный кругозор - задаче поддержания или восстановления государственного порядка в столь важный политический момент».
Генералу Иванову шел 67-й год. О его статусе и качествах наглядно свидетельствует тот факт, что с марта 1916 года, практически целый год, он занимал бездеятельную должность… лица, состоявшего при Особе Его Императорского Величества.
Алексеев не был в восторге от выбора Государя, так как хорошо знал Иванова по совместной службе на Юго-Западном фронте в 1914-1915 годах. Тем не менее, ранним вечером он объявил Иванову о Высочайшем повелении. Отъезд Иванова с надежными воинскими частями из Могилёва был назначен Высочайшим повелением на 28 февраля. На подготовку экспедиции отводилось менее суток.
В Петрограде продолжал метаться Родзянко.
Он видел, что происходит с правительством и Председателем Совета министров. Михаил Владимирович мучительно пытался придумать какую угодно комбинацию, чтобы не дать рухнуть монархическому строю. Причем - и это доказывает искренность намерений Председателя Думы, не желавшего становиться «революционером» - в поисках нужной конструкции его поддерживал князь Голицын.
В результате Родзянко придумал следующий маневр. Он предложил генерал-инспектору кавалерии Великому князю Михаилу Александровичу объявить себя регентом и принять полноту власти в Петрограде. Голицын обрадовано согласился с замыслом: в этом случае бездеятельность правительства как бы прикрывалась образованием регентства.
Профессор Николай Головин отчасти оправдывал положение Совета министров: «Слабость тех сил, на которые могло опереться Правительство для поддержания порядка в столице, объясняет до некоторой степени растерянность его». «Но, - продолжал генерал, - растерянность Правительства в мартовские дни в еще большей мере обуславливалась кризисом чисто психологического характера». А настоящий кризис стал результатом событий предшествующих лет и моральной изоляции Верховной власти.
Михаил Александрович отнесся к предложению Родзянко и Голицына сочувственно. Но он не мог и не хотел принимать полноту власти в столице, без разрешения Государя.
Возникла пауза.
Вечером в Ставке обедали (сегодня мы бы сказали - ужинали).
Новости из Петрограда ухудшались. Генерал Беляев докладывал:
«Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города».
Между 18 и 19 часами Голицын направил на Высочайшее имя в Могилёв свой доклад (телеграмму). Председатель Совета министров просил о присылке популярного военачальника и давал понять, что необходима перемена правительства, доживавшего последние часы. Алексеев доложил содержание голицынской телеграммы, которой Государь остался очень недоволен. В ответ монарх телеграфировал:
«О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».
Затем Алексеева вызвал на провод Великий князь Михаил Александрович, вдохновленный проектом Родзянко. Великий князь просил начальника Штаба доложить на Высочайшее имя следующие обстоятельства:
1. Движение в столице приняло крупные размеры.
2. Необходимо увольнение всего состава Совета Министров (запоздалое требование, министры к тому времени уволились сами).
3. Единственный выход - избрать лицо, которому Его Величество доверяет, и которое пользуется доверием «в широких слоях», возложив на него обязанности председателя Совета министров.
4. Великий князь готов объявить об этом от имени Его Величества (проект «регентства» в усеченном виде).
5. Таким лицом мог бы быть князь Георгий Львов.
Алексеев уже знал, что Государь теоретически собирается покинуть Ставку, о чем сообщил Великому князю. Правда, он не знал, что отъезд состоится в ближайшие часы. Михаил Александрович разумно посоветовал отложить приезд. И Алексеев отправился на Высочайший доклад.
Подробности доклада мы не знаем, знаем лишь со слов разных современников об общем характере состоявшейся беседы. Но итог разговора был совершенно очевидным: монарх решил сам отправиться в Царское Село и все перемены в Совете министров надлежало отложить до его приезда. Иванов отправлялся в столицу с надежными войсками 28 февраля.
Не исключено, что после разговора по прямому проводу с Великим князем Михаилом, генерал Алексеев впервые засомневался: только ли солдатский бунт происходит в столице - или речь идет о чём-то ещё более серьёзном?.. Поэтому вполне возможно, что Алексеев в осторожной форме советовал Государю согласиться с необходимостью смены Совета министров и заменой Голицына. Но монарх дал понять начальнику Штаба что ни его советы, ни советы, а тем более амбиции Великого князя Михаила, касавшиеся политических мероприятий, не имеют значения.
План Родзянко превратить Великого князя Михаила в регента рухнул. Теперь вместо правительства Голицына на сцену петроградской политической жизни выходил другой орган власти сомнительного происхождения - Временный комитет Государственной Думы. Историк Георгий Катков сообщает нам, что имена членов Комитета были объявлены только к полуночи с 27 на 28 февраля. Родзянко решил предоставить свой авторитет им…
Но и эта мера оказалась запоздалой, так как часами раньше в Таврическом дворце самочинно возник Временный Исполком Петроградского Совета рабочих депутатов, претендовавший на руководство революцией.
Вторично Алексеев собирался докладывать монарху утром 28-го февраля. Доклад не состоялся.
Сергеевский, заведовавший службой связи, сообщает нам еще одну важную подробность. Вечером 27-го февраля дворцовый комендант генерал-майор Владимир Воейков затребовал по Высочайшему повелению прямой провод на Царское Село (Дворец).
Несколько часов Воейков вел переговоры. Генерал выбегал с ворохом лент то к Государю, то на верхний этаж, к Алексееву, который лежал с температурой 39 градусов и болями в почке. «Мне было ясно, что переговоры шли между Государем и Государыней и касались очень важных вопросов», - подчеркивал Сергеевский. Окончательно решался вопрос: вывозить ли Царскую семью в Ставку или Царю ехать к семье. А возможно, как полагал Мельгунов, между супругами речь шла и о более серьёзных вещах, например, об уступках в пользу «ответственного министерства».
Вполне вероятно, что именно после этих драматических переговоров с императрицей Государь записал в дневнике по итогам этого тревожного дня: «После обеда решил ехать в Ц.[арское] С.[ело] поскорее».
Наступило 28 февраля.
В час ночи Государь перебрался в свой литерный поезд.
При подаче автомобиля для следования на станцию он сказал: «Скажите Алексееву, что я все-таки уехал». Эти слова свидетельствуют о том, что при их последнем разговоре, очевидно, обсуждался вопрос о нецелесообразности отъезда Верховного Главнокомандующего в соответствии с пожеланиями Великого князя Михаила и здравым смыслом. Какие-то аргументы Алексеев привел. Государь к ним прислушался - или по-крайней мере начальнику Штаба так показалось. Не исключено, что речь шла о поездке императора вместе с эшелонами генерала Иванова: это было бы логично и нормально.
Но спокойствия так и не наступило.
Больного Алексеева мысль об отъезде монарха из Ставки в неизвестность угнетала. Она усиливала жар и мучительное состояние. Столбик термометра подбирался к отметке 40 градусов… Поэтому новость о том, что Государь совсем даже не отложил, а наоборот ускорил отъезд, и собирается уехать наступившей ночью, вызвала у начальника Штаба необычайную тревогу и сильное волнение.
Сергеевский передает слова Алексеева, которые ходили среди чинов Ставки: «На колени стану, буду умолять не уезжать…». Даже если слова начальника Штаба выглядели менее патетично, то смысл их был вполне ясен. Отъезд царя без войск, навстречу солдатскому бунту, и сегодня кажется труднообъяснимым. Даже если принять во внимание тревогу Государя за судьбу семьи, особенно больных детей, всё равно остаётся непонятным, почему он не отправился в Царское Село с войсками Иванова во второй половине дня. Алексеев, несмотря на лихорадку, приехал к поезду. Но уговорить монарха остаться или задержаться в Ставке Михаил Васильевич не смог. Между четырьмя и пятью часами утра 28 февраля литерные поезда покинули Могилёв и исчезли.
Уехал Государь из Могилёва с убеждением, что беспорядки в Петрограде, происшедшие, как он наивно полагал «от роты выздоравливающих», легко будет легализовать. Масштабного кровопролития не предполагалось.
О том, что произошло дальше - в следующий раз.