К. М. Александров «ГЕНЕРАЛЫ и ПРИСЯГА» (Часть IV. Алексеев)
Итак, в декабре 1916 года в Севастополь приехал князь Георгий Львов… Сегодня мы можем лишь предполагать, с какой скрытой целью лидер Земгора совершил столь дальнюю поездку в Таврическую губернию. Львов приехал уговаривать Алексеева принять участие в дворцовом перевороте в пользу цесаревича Алексея. Высочайшее правление - по мнению Львова - стало окончательно ненормальным.
Интересно, что дворцовый комендант генерал-майор Владимир Воейков осенью 1916 года предупреждал Государя о существовании «заговорщиков». Но Николай Александрович счел подобные сведениями «преувеличенными». Отчасти верно - «заговорщики» гораздо более преуспели в разговорах, чем в организации переворота.
Оставим здесь на время больного Алексеева в зимнем Севастополе.
Поразмышляем вот над чем.
Сегодня при обличении самых разных персонажей зачастую не учитывается реальный контекст событий, психологическая атмосфера эпохи. И для того, чтобы отчетливо их представлять, познакомимся с оценками, звучавшими из уст самых принципиальных русских монархистов. Вот, например, выписки из дневника генерала от кавалерии Александра Киреева - известного идеолога самодержавия и славянофильства:
«Страна идет к конституции. Наш Polizei-Staat все более и более становится невозможным. Он терпим, когда он в руках Фридриха Великого, Екатерины Великой, но не тогда, когда монархия поделена между министрами. Когда она разменяна на мелочь» (сентябрь 1900).
«В обществе слышится страшное слово: “Феодор Иоаннович!” Я употребляю прилагательное “страшное”, потому что действительно положение становится крайне опасным» (февраль 1902).
«Как тут работать. Самодержавие есть, а самодержца нет» (март 1902).
«Хорошо положение! Нами управляют педераст и фокусник. Мещерский и месье Филипп» (сентябрь 1902).
Ещё более горькие - и малоизвестные - слова написал в своем дневнике в 1905 году приват-доцент гражданского права Борис Никольский, вошедший в Главный Совет Союза Русского Народа:
«Сознаться ли вам по секрету? Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен! Он - прости меня, Боже, - полное ничтожество! Если так, то не скоро искупится его царствование. О, Господи, неужели мы заслужили, чтобы наша верность была так безнадежна?»
Никольский, один из лидеров русских правых, расстрелянный в 1919 году органами ВЧК за участие в контрреволюционной организации, желал военного переворота ещё во время Первой революции.
Знаменитый и популярный в столице священник, протоиерей Иоанн Сергиев (св. Иоанн Кронштадтский), сочувствовавший правым, с надеждой взывал: «Да воспрянет спящий царь, переставший властвовать властью своею». Наконец, идеолог монархической государственности Лев Тихомиров 10 сентября 1915 года записал в дневнике, что Государю следует отречься от престола [За указание на настоящий источник сердечно благодарю д. ф. н. Светлану Шешунову - К.А.].
Были ли современники в своих суждениях справедливы и объективны?
Ответ на поставленный вопрос выходит за тематические рамки нашей публикации. Предположим, что не только в либеральном, но и в крайне правом лагере царила своеобразная истерия. Однако неизбежно хочется спросить: что же послужило почвой для такой сумасшедшей истерии? И почему она захватила столь ярких, верноподданных - и разных, и в разное время - монархистов, как Киреев, Никольский и Тихомиров?..
Интересно: осенью 1900 года Киреев сетовал в дневнике, что монархия «поделена между министрами». В 1916 году её «делить» стало уже трудно. За последний предреволюционный год Государь сменил четырех Председателей Совета министров, четырех министров внутренних дел, трех министров иностранных дел, трех военных министров, трех министров юстиции. Правительственный аппарат била лихорадка.
На фоне описанных «эсхатологических» настроений становится ясно, почему именно Владимир Пуришкевич, один из самых известных правых политиков, стал организатором убийства Григория Распутина. Кстати, Тихомиров убеждал друзей и единомышленников отказаться от публикации открытого письма по поводу «старца». «Всё бесполезно, - с грустью констатировал монархист. - Господь закрыл очи царя и никто не может изменить этого. Революция все равно неизбежно придет». Если подобные настроения переживались в правом лагере, чему же тогда удивляться?..
Как следствие, в конце 1916 года Пуришкевич считал, что грядущую революцию упредит убийство Распутина, а Львов склонился к желательности дворцового переворота. «Перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала - у нас кружилась голова и немело сердце», - признавался ещё один монархист Василий Шульгин.
Однако в Севастополе Алексеев не только не стал вести с князем Львовым политических разговоров - он отказался с ним встречаться. Сергей Мельгунов объяснил причину отказа так: «Алексеев шел только на изолирование царя от жены. Перед ним не ставился вопрос о добровольном или вынужденном отречении самого царя; между тем, в декабре [1916] и в январе [1917] именно так ставился уже вопрос».
В других частных разговорах Михаил Васильевич «в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны». Вероятно, позднее именно поэтому Михаил Родзянко указывал в своем мартовском письме князю Львову на то, что Алексеев был противником заговорщиков, а не их союзником.
Зимой 1917 года столица производила мрачное впечатление.
Британский дипломат Брюс Локхарт (Локкарт) вспоминал:
«Я нашел атмосферу в Санкт-Петербурге еще более удручающей, чем когда-либо... Шампанское лилось рекой.. “Астория” и “Европа”, два лучшие столичные отеля, переполнены офицерами, чье место должно бы быть на фронте. Не считалось зазорным быть “уклоняющимися” или искать синекуру в тылу... На улицах же - длинные очереди бедно одетых мужчин и громко возмущающихся женщин».
Британец-русофоб преувеличивает?..
«Англичанка» вновь гадит?..
Но русские офицеры рисовали ещё более грустную картину. Полковник Евгений Месснер зимой 1916/17 годов учился на академических курсах. Вот его неопубликованное свидетельство:
«Мы, армейские офицеры, почти не имели возможности соприкасаться со столичным населением, но гвардейцы, прибывшие в Петроград, возвращались в среду своих родных и знакомых; поэтому они приносили в Академию вести о настроении в столице. Они рассказывали, что по сёлам и городам России скрывается 1,5 млн. уклонившихся от призыва в войска и дезертиров. Они нам сообщили слух, будто бы один раненый офицер стрелял в Государыню при посещении ею госпиталя; они шепотом передавали о существовании среди гвардейцев заговора, имеющего целью устранить Императрицу. Князь Гавриил Константинович одним утром принес известие об убийстве Распутина, что вызвало в офицерах столь радостное волнение, что в тот день на лекциях все были невнимательны, а на практических занятиях - бездеятельны. <…>
Нам казалось неподобающей атмосфера, в которой жила столица; словно в мирное время прогулки по Невскому и поездки по Крестовскому, балы, переполненные театры и т. п. Надо отдать справедливость Ставке: она оградила прифронтовую полосу от безобразия, в каком погряз тыл в русско-японскую войну. В Великую войну я не видал в прифронтовом тылу ни игорных притонов, ни ресторанов для диких кутежей и вакханалий, ни множества проституток, одиночек или опекаемых бандершами, ни дельцов-спекулянтов, нагло наживавшихся на поставках для армии - все это было в Маньчжурии и этого не было в тылу нашего фронта в Великую войну. <…> Контраст между добродетельным фронтом и пристойным тылом, с одной стороны, и веселящимся Петроградом, с другой стороны, был для меня разителен».
На фоне «больной» столицы и «здорового» фронта 7 (ст. ст.) февраля 1917 года завершила свою работу Петроградская союзническая конференция - один из самых главных коалиционных форумов, состоявшихся в годы войны. Союзники установили время начала активных наступательных операций на Западе и Востоке. На русском театре срок был назначен на вторую декаду апреля, чаще других в разных источниках называется дата 12 апреля.
Алексеев, учитывая важность принятых решений, а в ещё большей степени - предстоящие военные перевозки и оперативное планирование - не стал дожидаться завершения лечебного курса. Вскоре этот поступок самым негативным образом отразится на состоянии его здоровья. Но Алексеев, критикуя некоторые действия и распоряжения генерала от кавалерии Василия Гурко, замещавшего больного в должности, желал лично руководить в Ставке той ответственной работой, которую предстояло выполнить в связи с подготовкой грядущего наступления.
18 февраля Михаил Васильевич вернулся в Могилёв.
В 00. 00. 19 февраля он вступил в исполнение служебных обязанностей в качестве начальника Штаба Верховного Главнокомандующего.
Вопросы, которые предстояло разрешать в Ставке, касались перемещения многочисленных воинских соединений. За 1,5 месяца намечалось перевезти по железным дорогам Империи 10 армейских корпусов, для чего требовались около пятисот эшелонов. Времени до начала апрельских операций оставалось мало, перевозки следовало начинать в ближайшие недели. Решения, предлагавшиеся Ставкой, требовали Высочайшего утверждения, а также присутствия Верховного Главнокомандующего, постоянной связи и обсуждения текущих мероприятий с Главнокомандующими армиями всех фронтов. Поэтому днем 22 февраля император уехал из Петрограда в Ставку. Министр внутренних дел Александр Протопопов перед отъездом заверил монарха, что держит ситуацию под контролем.
Днем 23 февраля Государь приехал в Ставку и немедленно провел часовое совещание с Алексеевым. 24 февраля Государь с тревогой отметил в дневнике заболевание корью своих детей, включая Наследника. Мы предполагаем, что именно тогда он впервые задумался о возможном возвращении к семье, в Царское Село. Но пока решил отложить поездку до того момента, как только все важнейшие оперативные вопросы были бы рассмотрены, согласованы и приняты на местах к исполнению.
В Ставке текла вполне мирная жизнь.
24 февраля Государь гулял, читал и писал.
25-го февраля Николай Александрович встал поздно…
В Петрограде в те часы бастовали уже более 250 тыс. рабочих, а многотысячные колонны демонстрантов стремились прорваться в центр города. Императрица же писала супругу:
«Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение… Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам».
Около 15 часов Государь посетил монастырь, вечером молился на Всенощной, а затем занимался. В Петрограде пролилась первая кровь…
До двух часов ночи 26 февраля начальник Штаба руководил работой чинов Ставки по подготовке апрельского наступления и планированию военных перевозок. Ночью на 26-е шифровались последние распоряжения, передававшиеся из Могилёва в войска. Затем чины Ставки, кроме дежурных по службе, отправились отдыхать.
Штаб-офицер для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера, заведовавший службой связи, подполковник Борис Сергеевский лег спать только около трех часов ночи. Около 08. 30. он завтракал с сослуживцами в штабной столовой, а затем отправился в Управление. «И за кофе, и по пути, - свидетельствовал Сергеевский, - мы говорили о предстоящих в апреле операциях и совершенно не думали о “беспорядках” в столице». По пути Сергеевский видел Государя, шедшего на воскресную литургию в сопровождении нескольких чинов Конвоя. И только в Управлении Сергеевский ощутил тревожный настрой, в связи с полученными мрачными известиями из столицы.
Государь вел себя спокойно и в ответ на дурные вести, которые независимо друг от друга поступили от командующего Петроградским округом генерал-лейтенанта Сергея Хабалова - через аппарат Ставки - и от Протопопова - через Воейкова, писал Императрице:
«Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову».
Хабалов, как мы помним, ничего остановить не смог.
Голицын же потерял не голову, а власть. Причем добровольно.
26 февраля Ставка продолжала работать по заведенному плану. И в 21. 20. Государь отправил в Царское Село Императрице дополнительную и очень важную телеграмму:
«Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».
Отъезд из Могилёва был назначен на 28 февраля, но его целесообразность ни с кем не обсуждалась.
Тем же вечером монарх играл в домино.
Настроение испортил возбуждённый Родзянко.
Михаил Владимирович отправил из смятённой столицы в Могилёв две телеграммы: одну - Государю, другую - Алексееву. Кроме того, Родзянко отправил копии Главнокомандующим армиями фронтов.
Почему Родзянко так поступил?
Потому что, будучи Председателем Думы, он чувствовал себя последним представителем легитимного государственного института - правительство князя Николая Голицына самоустранилось от событий и бодро шло ко дну. Хабалов пытался подавить беспорядки, но их размах вверг Родзянко в тихую панику. Паническим выглядело и содержание телеграмм, вот что он докладывал монарху:
«Государь, спасите Россию! Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец. <…> Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому может доверять всё население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно».
Государь, якобы, с досадой сказал Министру Императорского Двора графу Владимиру Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать». Даже если Фредерикс и несколько преувеличил в своих показаниях, трудно отрицать, что Государь приписал настроение Родзянко его паникёрству, и впечатление - по сути - своего монарха от телеграммы Председателя Думы, граф передал всё-таки верно.
Алексеева в телеграмме Родзянко смутила не идея создания правительства «общественного доверия» (о передаче Думе права формирования правительства речи ещё не шло). Опасения начальника Штаба вызвала впервые очерченная перспектива о возможном распространении смуты на армию.
Председатель Думы отчаянно просил Алексеева поддержать его ходатайство о создании правительства «общественного доверия» перед Государем. Забавно, что Родзянко, вероятно, на самом деле верил будто бы немедленное создание такого правительства (во главе с ним самим?) внесет успокоение в столицу.
Родзянко мог и преувеличивать, но что на самом деле происходило в Петрограде? Ответить на этот вопрос Алексеев не мог. Кроме того, здоровье Михаила Васильевича опять ухудшилось: вместе с новым болезненным приступом начала подниматься температура…
В таком тревожном ожидании наступило 27 февраля.
О событиях этого дня и последующих - в другой раз.
Интересно, что дворцовый комендант генерал-майор Владимир Воейков осенью 1916 года предупреждал Государя о существовании «заговорщиков». Но Николай Александрович счел подобные сведениями «преувеличенными». Отчасти верно - «заговорщики» гораздо более преуспели в разговорах, чем в организации переворота.
Оставим здесь на время больного Алексеева в зимнем Севастополе.
Поразмышляем вот над чем.
Сегодня при обличении самых разных персонажей зачастую не учитывается реальный контекст событий, психологическая атмосфера эпохи. И для того, чтобы отчетливо их представлять, познакомимся с оценками, звучавшими из уст самых принципиальных русских монархистов. Вот, например, выписки из дневника генерала от кавалерии Александра Киреева - известного идеолога самодержавия и славянофильства:
«Страна идет к конституции. Наш Polizei-Staat все более и более становится невозможным. Он терпим, когда он в руках Фридриха Великого, Екатерины Великой, но не тогда, когда монархия поделена между министрами. Когда она разменяна на мелочь» (сентябрь 1900).
«В обществе слышится страшное слово: “Феодор Иоаннович!” Я употребляю прилагательное “страшное”, потому что действительно положение становится крайне опасным» (февраль 1902).
«Как тут работать. Самодержавие есть, а самодержца нет» (март 1902).
«Хорошо положение! Нами управляют педераст и фокусник. Мещерский и месье Филипп» (сентябрь 1902).
Ещё более горькие - и малоизвестные - слова написал в своем дневнике в 1905 году приват-доцент гражданского права Борис Никольский, вошедший в Главный Совет Союза Русского Народа:
«Сознаться ли вам по секрету? Я думаю, что царя органически нельзя вразумить. Он хуже, чем бездарен! Он - прости меня, Боже, - полное ничтожество! Если так, то не скоро искупится его царствование. О, Господи, неужели мы заслужили, чтобы наша верность была так безнадежна?»
Никольский, один из лидеров русских правых, расстрелянный в 1919 году органами ВЧК за участие в контрреволюционной организации, желал военного переворота ещё во время Первой революции.
Знаменитый и популярный в столице священник, протоиерей Иоанн Сергиев (св. Иоанн Кронштадтский), сочувствовавший правым, с надеждой взывал: «Да воспрянет спящий царь, переставший властвовать властью своею». Наконец, идеолог монархической государственности Лев Тихомиров 10 сентября 1915 года записал в дневнике, что Государю следует отречься от престола [За указание на настоящий источник сердечно благодарю д. ф. н. Светлану Шешунову - К.А.].
Были ли современники в своих суждениях справедливы и объективны?
Ответ на поставленный вопрос выходит за тематические рамки нашей публикации. Предположим, что не только в либеральном, но и в крайне правом лагере царила своеобразная истерия. Однако неизбежно хочется спросить: что же послужило почвой для такой сумасшедшей истерии? И почему она захватила столь ярких, верноподданных - и разных, и в разное время - монархистов, как Киреев, Никольский и Тихомиров?..
Интересно: осенью 1900 года Киреев сетовал в дневнике, что монархия «поделена между министрами». В 1916 году её «делить» стало уже трудно. За последний предреволюционный год Государь сменил четырех Председателей Совета министров, четырех министров внутренних дел, трех министров иностранных дел, трех военных министров, трех министров юстиции. Правительственный аппарат била лихорадка.
На фоне описанных «эсхатологических» настроений становится ясно, почему именно Владимир Пуришкевич, один из самых известных правых политиков, стал организатором убийства Григория Распутина. Кстати, Тихомиров убеждал друзей и единомышленников отказаться от публикации открытого письма по поводу «старца». «Всё бесполезно, - с грустью констатировал монархист. - Господь закрыл очи царя и никто не может изменить этого. Революция все равно неизбежно придет». Если подобные настроения переживались в правом лагере, чему же тогда удивляться?..
Как следствие, в конце 1916 года Пуришкевич считал, что грядущую революцию упредит убийство Распутина, а Львов склонился к желательности дворцового переворота. «Перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала - у нас кружилась голова и немело сердце», - признавался ещё один монархист Василий Шульгин.
Однако в Севастополе Алексеев не только не стал вести с князем Львовым политических разговоров - он отказался с ним встречаться. Сергей Мельгунов объяснил причину отказа так: «Алексеев шел только на изолирование царя от жены. Перед ним не ставился вопрос о добровольном или вынужденном отречении самого царя; между тем, в декабре [1916] и в январе [1917] именно так ставился уже вопрос».
В других частных разговорах Михаил Васильевич «в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны». Вероятно, позднее именно поэтому Михаил Родзянко указывал в своем мартовском письме князю Львову на то, что Алексеев был противником заговорщиков, а не их союзником.
Зимой 1917 года столица производила мрачное впечатление.
Британский дипломат Брюс Локхарт (Локкарт) вспоминал:
«Я нашел атмосферу в Санкт-Петербурге еще более удручающей, чем когда-либо... Шампанское лилось рекой.. “Астория” и “Европа”, два лучшие столичные отеля, переполнены офицерами, чье место должно бы быть на фронте. Не считалось зазорным быть “уклоняющимися” или искать синекуру в тылу... На улицах же - длинные очереди бедно одетых мужчин и громко возмущающихся женщин».
Британец-русофоб преувеличивает?..
«Англичанка» вновь гадит?..
Но русские офицеры рисовали ещё более грустную картину. Полковник Евгений Месснер зимой 1916/17 годов учился на академических курсах. Вот его неопубликованное свидетельство:
«Мы, армейские офицеры, почти не имели возможности соприкасаться со столичным населением, но гвардейцы, прибывшие в Петроград, возвращались в среду своих родных и знакомых; поэтому они приносили в Академию вести о настроении в столице. Они рассказывали, что по сёлам и городам России скрывается 1,5 млн. уклонившихся от призыва в войска и дезертиров. Они нам сообщили слух, будто бы один раненый офицер стрелял в Государыню при посещении ею госпиталя; они шепотом передавали о существовании среди гвардейцев заговора, имеющего целью устранить Императрицу. Князь Гавриил Константинович одним утром принес известие об убийстве Распутина, что вызвало в офицерах столь радостное волнение, что в тот день на лекциях все были невнимательны, а на практических занятиях - бездеятельны. <…>
Нам казалось неподобающей атмосфера, в которой жила столица; словно в мирное время прогулки по Невскому и поездки по Крестовскому, балы, переполненные театры и т. п. Надо отдать справедливость Ставке: она оградила прифронтовую полосу от безобразия, в каком погряз тыл в русско-японскую войну. В Великую войну я не видал в прифронтовом тылу ни игорных притонов, ни ресторанов для диких кутежей и вакханалий, ни множества проституток, одиночек или опекаемых бандершами, ни дельцов-спекулянтов, нагло наживавшихся на поставках для армии - все это было в Маньчжурии и этого не было в тылу нашего фронта в Великую войну. <…> Контраст между добродетельным фронтом и пристойным тылом, с одной стороны, и веселящимся Петроградом, с другой стороны, был для меня разителен».
На фоне «больной» столицы и «здорового» фронта 7 (ст. ст.) февраля 1917 года завершила свою работу Петроградская союзническая конференция - один из самых главных коалиционных форумов, состоявшихся в годы войны. Союзники установили время начала активных наступательных операций на Западе и Востоке. На русском театре срок был назначен на вторую декаду апреля, чаще других в разных источниках называется дата 12 апреля.
Алексеев, учитывая важность принятых решений, а в ещё большей степени - предстоящие военные перевозки и оперативное планирование - не стал дожидаться завершения лечебного курса. Вскоре этот поступок самым негативным образом отразится на состоянии его здоровья. Но Алексеев, критикуя некоторые действия и распоряжения генерала от кавалерии Василия Гурко, замещавшего больного в должности, желал лично руководить в Ставке той ответственной работой, которую предстояло выполнить в связи с подготовкой грядущего наступления.
18 февраля Михаил Васильевич вернулся в Могилёв.
В 00. 00. 19 февраля он вступил в исполнение служебных обязанностей в качестве начальника Штаба Верховного Главнокомандующего.
Вопросы, которые предстояло разрешать в Ставке, касались перемещения многочисленных воинских соединений. За 1,5 месяца намечалось перевезти по железным дорогам Империи 10 армейских корпусов, для чего требовались около пятисот эшелонов. Времени до начала апрельских операций оставалось мало, перевозки следовало начинать в ближайшие недели. Решения, предлагавшиеся Ставкой, требовали Высочайшего утверждения, а также присутствия Верховного Главнокомандующего, постоянной связи и обсуждения текущих мероприятий с Главнокомандующими армиями всех фронтов. Поэтому днем 22 февраля император уехал из Петрограда в Ставку. Министр внутренних дел Александр Протопопов перед отъездом заверил монарха, что держит ситуацию под контролем.
Днем 23 февраля Государь приехал в Ставку и немедленно провел часовое совещание с Алексеевым. 24 февраля Государь с тревогой отметил в дневнике заболевание корью своих детей, включая Наследника. Мы предполагаем, что именно тогда он впервые задумался о возможном возвращении к семье, в Царское Село. Но пока решил отложить поездку до того момента, как только все важнейшие оперативные вопросы были бы рассмотрены, согласованы и приняты на местах к исполнению.
В Ставке текла вполне мирная жизнь.
24 февраля Государь гулял, читал и писал.
25-го февраля Николай Александрович встал поздно…
В Петрограде в те часы бастовали уже более 250 тыс. рабочих, а многотысячные колонны демонстрантов стремились прорваться в центр города. Императрица же писала супругу:
«Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, - просто для того, чтобы создать возбуждение… Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам».
Около 15 часов Государь посетил монастырь, вечером молился на Всенощной, а затем занимался. В Петрограде пролилась первая кровь…
До двух часов ночи 26 февраля начальник Штаба руководил работой чинов Ставки по подготовке апрельского наступления и планированию военных перевозок. Ночью на 26-е шифровались последние распоряжения, передававшиеся из Могилёва в войска. Затем чины Ставки, кроме дежурных по службе, отправились отдыхать.
Штаб-офицер для делопроизводства и поручений при Управлении Генерал-квартирмейстера, заведовавший службой связи, подполковник Борис Сергеевский лег спать только около трех часов ночи. Около 08. 30. он завтракал с сослуживцами в штабной столовой, а затем отправился в Управление. «И за кофе, и по пути, - свидетельствовал Сергеевский, - мы говорили о предстоящих в апреле операциях и совершенно не думали о “беспорядках” в столице». По пути Сергеевский видел Государя, шедшего на воскресную литургию в сопровождении нескольких чинов Конвоя. И только в Управлении Сергеевский ощутил тревожный настрой, в связи с полученными мрачными известиями из столицы.
Государь вел себя спокойно и в ответ на дурные вести, которые независимо друг от друга поступили от командующего Петроградским округом генерал-лейтенанта Сергея Хабалова - через аппарат Ставки - и от Протопопова - через Воейкова, писал Императрице:
«Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову».
Хабалов, как мы помним, ничего остановить не смог.
Голицын же потерял не голову, а власть. Причем добровольно.
26 февраля Ставка продолжала работать по заведенному плану. И в 21. 20. Государь отправил в Царское Село Императрице дополнительную и очень важную телеграмму:
«Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».
Отъезд из Могилёва был назначен на 28 февраля, но его целесообразность ни с кем не обсуждалась.
Тем же вечером монарх играл в домино.
Настроение испортил возбуждённый Родзянко.
Михаил Владимирович отправил из смятённой столицы в Могилёв две телеграммы: одну - Государю, другую - Алексееву. Кроме того, Родзянко отправил копии Главнокомандующим армиями фронтов.
Почему Родзянко так поступил?
Потому что, будучи Председателем Думы, он чувствовал себя последним представителем легитимного государственного института - правительство князя Николая Голицына самоустранилось от событий и бодро шло ко дну. Хабалов пытался подавить беспорядки, но их размах вверг Родзянко в тихую панику. Паническим выглядело и содержание телеграмм, вот что он докладывал монарху:
«Государь, спасите Россию! Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и беспорядку власти не будет положен решительный конец. <…> Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому может доверять всё население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно».
Государь, якобы, с досадой сказал Министру Императорского Двора графу Владимиру Фредериксу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать». Даже если Фредерикс и несколько преувеличил в своих показаниях, трудно отрицать, что Государь приписал настроение Родзянко его паникёрству, и впечатление - по сути - своего монарха от телеграммы Председателя Думы, граф передал всё-таки верно.
Алексеева в телеграмме Родзянко смутила не идея создания правительства «общественного доверия» (о передаче Думе права формирования правительства речи ещё не шло). Опасения начальника Штаба вызвала впервые очерченная перспектива о возможном распространении смуты на армию.
Председатель Думы отчаянно просил Алексеева поддержать его ходатайство о создании правительства «общественного доверия» перед Государем. Забавно, что Родзянко, вероятно, на самом деле верил будто бы немедленное создание такого правительства (во главе с ним самим?) внесет успокоение в столицу.
Родзянко мог и преувеличивать, но что на самом деле происходило в Петрограде? Ответить на этот вопрос Алексеев не мог. Кроме того, здоровье Михаила Васильевича опять ухудшилось: вместе с новым болезненным приступом начала подниматься температура…
В таком тревожном ожидании наступило 27 февраля.
О событиях этого дня и последующих - в другой раз.