Волоколамское шоссе 3
Я взглянул на Бозжанова. Доброе круглое лицо его было сейчас
расстроенным.
- Аксакал... В роте чрезвычайное происшествие: сержант Барамбаев
прострелил себе руку.
...
- Эх, Барамбаев, Барамбаев! - мягко произнес Бозжанов. - Скажи, ну что
ты думал?
Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то,
чему я приказал: "Молчи!"
- Я не думал... - бормотал Барамбаев. - Ни одной минуты я не думал!.. Я
сам не знаю как.
Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.
- Не лги, Барамбаев! - сказал Бозжанов. - Говори комбату правду.
- Это правда, это правда... Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это
я? Черт попутал... Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!
Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть,
именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа
подточенной страхом души.
Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед
Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться:
Я сказал Бозжанову:
- Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди,
с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем.
Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал:
- Аксакал, а имеем ли мы право?
- Да! - ответил я. - Потом буду держать ответ перед кем угодно, но
через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение.
...
- По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги... отделение... огонь!
И трус был расстрелян.
Судите меня!
Когда-то моего отца, кочевника, укусил в пустыне ядовитый паук. Отец
был один среди песков, рядом не было никого, кроме верблюда. Яд этого
паука смертелен. Отец вытащил нож и вырезал кусок мяса из собственного
тела - там, где укусил паук.
Так теперь поступил и я - ножом вырезал кусок из собственного тела.
Я человек. Все человеческое кричало во мне: "Не надо, пожалей, прости!"
Но я не простил.
расстроенным.
- Аксакал... В роте чрезвычайное происшествие: сержант Барамбаев
прострелил себе руку.
...
- Эх, Барамбаев, Барамбаев! - мягко произнес Бозжанов. - Скажи, ну что
ты думал?
Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то,
чему я приказал: "Молчи!"
- Я не думал... - бормотал Барамбаев. - Ни одной минуты я не думал!.. Я
сам не знаю как.
Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу.
- Не лги, Барамбаев! - сказал Бозжанов. - Говори комбату правду.
- Это правда, это правда... Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это
я? Черт попутал... Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат!
Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть,
именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа
подточенной страхом души.
Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед
Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться:
Я сказал Бозжанову:
- Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди,
с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем.
Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал:
- Аксакал, а имеем ли мы право?
- Да! - ответил я. - Потом буду держать ответ перед кем угодно, но
через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение.
...
- По трусу, изменнику Родины, нарушителю присяги... отделение... огонь!
И трус был расстрелян.
Судите меня!
Когда-то моего отца, кочевника, укусил в пустыне ядовитый паук. Отец
был один среди песков, рядом не было никого, кроме верблюда. Яд этого
паука смертелен. Отец вытащил нож и вырезал кусок мяса из собственного
тела - там, где укусил паук.
Так теперь поступил и я - ножом вырезал кусок из собственного тела.
Я человек. Все человеческое кричало во мне: "Не надо, пожалей, прости!"
Но я не простил.