В читальном зале - Надежда Нелидова. "Яма"
Редко нажимаю кнопку «Поделиться». Не люблю я этого дела. Но прочла рассказ и порвало. Порвало на сотни кусочков из за того, что в в нашей жизни именно так и может случится. С каждым..
Оригинал взят у conspiransa в В читальном зале - Надежда Нелидова. "ЯМА"
Н.Нелидова. Яма
"Ты попала в большую беду, девочка. Ты попала в большую беду".
В голове вертится фраза - откуда, из какой книги? Не имеет значения. Сейчас ничего не имеет значения. Как будто на суматошном бегу со всего размаха наткнулась на стену.
Не то что бы она совсем не допускала этого. Она же здравомыслящий человек. Но возможность этого казалась такой ничтожной. Велика ли вероятность, например, что на голову упадёт метеорит? Вот с такой же вероятностью угрожала и ей болезнь с коротеньким смертоносным названием.
Как Катя узнала об этом? О том, что - давайте называть вещи своими именами - приговорена к мучительной, растянутой во времени смертной казни?
Участковая врач сообщила, что гистология под вопросом, нужно перепроверить. И поглядела странно: смесь любопытства и сочувствия. Дома Катя, не снимая куртки, прошла в комнату и села на диван. А что ей оставалось делать? Более никчёмного занятия, чем заламывание рук и рыдание, сейчас не придумать. С этой минуты, или чуть позже, она обречённо сунет ладошку в чью-то твёрдую опытную руку, и её, как маленькую, поведут торной дорогой - избитой в пыль, истоптанной миллионами пар ног до неё.
Тогда она не подозревала, что это отсчитывались последние счастливые часы в её жизни. Диагноз ещё не был определён, а надежда - она не бывает половинчатой или четвертичной, она всегда стопроцентная. Большая или малая, но стопроцентная.
Катя делилась с подружками, что находится "под вопросом". Выговорившись, поахав, выслушав похожие истории, ей становилось легче. Но вот что она заметила. После этого ей с неприличной жадностью названивали каждый день: "Как анализ?!" Подружек можно понять: в жизни так не хватает зрелищ.
Как это будет?
- Ты сейчас упадёшь: Катька умерла! Рак. Ну, Катьку она не знает, беленькая такая... Слушай, вчера на рынке беленькую кофточку отхватила - отпад.
Чужая смерть для живых - не более чем увлекательная, щекочущая нервы адреналиновая игрушка. И сама Катя ещё пока не выбыла из беспечного хоровода, хотя её игра уже носила невесёлый, прислушивающийся, настороженный характер.
И наступил решающий день. Она ехала в больницу в автобусе, тащившемся как черепаха.Потом быстро шла, почти бежала. Потом, не выдержав, задыхаясь, неслась со всех ног. Она заготовила фразу, которую скажет врачу, когда выяснится, что всё хорошо. Она скажет:
- Ой, а я уже за спинку стула схватилась, чтобы в обморок не грохнуться.
Так она скажет, и врач покачает головой:
- Ох уж эти мнительные больные.
Медсестра копалась как неживая, искала карту. Врач вчитывалась в корявый размашистый почерк. Склонила голову набок, чтобы прочесть на обложке карты имя и отчество. И сказала:
- Екатерина Николаевна, у вас онкология.
Так это происходит. А вы думали? Увидев Катино лицо, врач поторопилась засыпать произнесённое ворохом пустых, вязких, заговаривающих зубы слов. Что нынче это не страшно. Что 70 процентов больных излечивается. Что любой выходящий на улицу, которому на голову может свалиться кирпич, рискует, в сущности, не меньше её, Кати.
Но почему Кате так страстно хотелось оказаться на месте тех, с кирпичом?
Впрочем, всё могло быть по-другому. Сдала анализ и забегалась, вообще забыла о нём. Звонок от участковой медсестры:
-У вас не очень хороший результат, сможете сегодня подойти?
-А что такое?
- Об этом с врачом...
-Что? Рак?!
Звон в ушах. Легла, где стояла. Свернулась клубочком, как зверёк. Трубка уныло пикает на груди - заранее хоронит. Сколько так пролежала? Вставать незачем. И лежать незачем. Всё теперь незачем.
Она думала, что в таких больницах по-другому. Беседуют, понизив голос. Доктора и медсёстры - сама предупредительность. Мягкие ободряющие взгляды. Сочувственные поддерживающие прикосновения. Безлюдье, покой, тишина, нога утопает в коврах, точно идёшь по облаку.
...Тесный грязный вестибюль. Понурая голодная очередь, много деревенских. В буфете каменные жирные пирожки, которые не то что больного - здорового на тот свет отправят. Уборщица в обрезанных галошах гонит лужи по кафелю, тычет шваброй в ноги. Гардеробщица макает варёное яйцо в соль, пьёт чай из термоса. Не выспавшаяся медсестра в окошке: "Сегодня приёма нет".
Даже смертнику выполняют последнюю волю. Пред ним невольно склоняются головы, отводится взор и тишает голос. Вокруг толпится свита из охранников, врачей, священников, адвокатов. Потупились, осознавая ужасное величие момента. В самом придавленном воздухе витает трепет, почтение, суеверный страх перед готовящимся таинством....
...Нету талонов, понятно? Жизнь напоследок глумливо попирает жилистой ногой в грязной галоше. Вселенная не рухнет после вашего ухода, не больно воображайте. В очередь!
Катя уже прошла химиотерапию - безрезультатно. Четвёртая, неоперабельная стадия. Ей дали первую группу инвалидности и отправили домой с оптимистическим пожеланием: "Отдыхайте, поправляйтесь. Ваша главная задача - набрать вес".
Она, нежная и впечатлительная, сразу сдалась перед бедой, опустила крылышки. На третий этаж к нам поднялась с одышкой и отдыхом. Извинилась за обвисшие, померкшие волосы: "Ничего не хочется, девчонки, даже мыть голову". Когда присела на диван, а потом прилегла (мы преувеличенно засуетились, подсовывая подушки), вдруг пахнуло кислым, нечистым. Это о ней - молодой, ухоженной, всегда с шелковистыми волосами, в облачке дорогих запахов духов и кремов.
Вот она на фотографии у ёлки. В ожидании Нового года, нового счастья вся подалась навстречу. Самая хорошенькая среди нас: зубки посверкивают, глаза как звёздочки. А ползучая болезнь в это время уже растекалась, полновластно хозяйничала в ней. Вслепую протискивалась, скользко нащупывала. Примерившись, облюбовав, пускала мерзкие корни. Вила отвратительное гнездо для очередного вылупляющегося гадёныша - в чистом, цветущем девичьем теле.
Итак, Катю отправили домой на долёживание. И чередой пошли экстрасенсы. Целительница - та, что запретила химиотерапию, брала по 3700 рублей за сеанс, всего сеансов было десять. Приём другого биоэнергетика стоил пять тысяч, пациенты давали подписку о неразглашении тайны лечения.
Тайна заключалась в следующем. Биоэнергетик водил растопыренными руками, горстями "собирал" с человека болезнь. Перед ним были разложены вещи больного: кофточка, перчатки, допустим, туфли, ложка, тарелка, из которой тот ел, чашка, из которой пил. Срезанные (не выпавшие, а непременно срезанные!) волосы, мелкие монеты, дешёвые конфетки. Энергетическая грязь, болезнь "собиралась" и "стряхивалась" с приговорами на предметы.
После манипуляций одежду следовало развешивать, скажем, на стенках мусорных контейнеров. Нехорошую посуду - выставлять где-нибудь на подоконнике в подъезде. Волосинки - тщательно закладывать в библиотечные книги. В книжном магазине тоже: как будто просматриваешь книгу и незаметно роняешь между страниц волос- другой. Срезанные ногти ценны, потому что несут в себе богатую информацию о болезни. Серпики ногтей можно оставлять под дверями, под плинтусами в жилых квартирах - знакомых, разумеется, в незнакомые ведь мы не ходим. В казённых учреждениях или подъездах - не срабатывает, проверено.
Мелкие деньги и конфеты подбрасывать на дорожках. Кто подберёт наговорённую вещь - к тому перейдёт, прилипнет хворь. Если подберут дети, даже лучше - у них защитная оболочка уязвимая, слабенькая, как плёночка на яйце. Зато ты будешь жить, жить, жить!
Катя в отвращении бежала от экстрасенса.
В первые дни она честно, усиленно пыталась искать логику, взаимосвязь событий, путеводную ниточку. Если найти кончик нити, ухватиться, то, перебирая руками, можно попытаться выбраться в прежнюю жизнь. Когда, где она впервые отступилась, споткнулась, не разглядев тайных знаков судьбы?
Потом она поймёт, что не стоит бесполезно рвать сердце, возвращаясь к мистической точке отсчёта. Бесплодно загружать голову поисками ответов, когда и за что? Его, времени, и так мало. Следовало успеть разобраться в других вопросах, более необходимых, важных, насущных.
Почему именно она? Её болезнь - наказание за её грехи? Здоровье - награда за добродетели? Что ощущают в момент ухода? Тихое угасание и погружение во тьму? Пронёсшуюся жизнь, как ускоренные киношные кадры? Мгновенное изумлённое прозрение? Огненную карусель, ослепительную белую вспышку в глазах? Чёрную дыру внутри, стремительно всасывающую тебя саму в себя? И, наконец, самое главное, а что там?
Церковники объясняют: "В муках очищаемся". Тогда чем они лучше инквизиторов, очищавших грешников огнём? Все грехи от тела, но тогда зачем, о господи, ты дал тело человеку?! Отчего ты позволил душе и телу срастись друг с другом? Ведь ты сам устроил это, господи?
И она неловко, неумело прижимала в молитве сложенные руки к худой груди. Господи всемилостивый, дай силы пережить то, что её ждёт.
Рядом на койке лежала женщина. Она запретила пускать к себе даже родных. Говорила, что лучше выбрать сучок на полу или трещинку на стене - и смотреть на них, лишь бы не смотреть на людей.
Единственным её другом до конца был телевизионный пульт, который она сжимала вялой влажной рукой, переключая каналы. Слабо швыряла пульт на одеяло, с досадой откидывалась на высокие подушки, хрипло, раздельно произнося: "Не-на-ви-жу". Или: "Ду-ра-чьё". Иногда в середине фильма засыпала от слабости и бредила, мычала во сне.
- Каждый раз боюсь заснуть и не проснуться, - признавалась она. - Каждый раз выкарабкиваюсь, вытягиваюсь из сна, как из мягкой серой ямы... Песня есть: лето - это маленькая жизнь. Так вот, сон - это маленькая смерть.
Катя попросила описать, что это за - серая яма. Учительница долго молчала. Потом с содроганием сказала:
- Это - живое.
И отвернулась к стене.
Первый звоночек. Странное ощущение: такое же, когда она была беременна. Тошнота, ощущение пустоты, сосания в желудке. Хочется не пойми чего: сладкого, солёного, кисленького. И выражение глаз, как у беременной: повёрнутых, обращенных внутрь себя - в глубинное, неподвластное, таинственное, важное, что происходит внутри неё. В ней поселилось живое существо и требовало пищи, и стремительно росло. Как плод, жадно питалось ее соками, плотью, и ему было комфортно в ней. Только тогда в ней росла жизнь, ребёнок. А сейчас это была опухоль.
Машина шла мимо июльского луга, парящего после ливня. В полёгшей от собственной тяжести и дождевой влаги траве незатейливо играли жёлтые, розовые, лиловые бабочки. Тёплый, ликующий, оглушительно звенящий, стрекочущий луг распирало от жизни, любви и цветения. Но в луге, полном жизни и звуков - уже таилась смерть. Очень скоро это будет мёртвое поле с засыпанной снегом жухлой травой. Весной оно оживёт, но это будут другие цветы, другое поле...
Так ворковала матушка Евгеньюшка. С самого начала, увещевала она, не следовало делить жизнь и смерть. Много тому способствовали люди светские, пустые, никчёмные, трусоватые. Это они воздвигли искусственную границу. Они придумали красивые слова: "На краю смерти", "Между жизнью и смертью". Да нету никакого "между", - говорила матушка Евгеньюшка. Смерть оболгали, сделали из неё страшилку, преподнесли как не нормальное, противоестественное событие.
Катя не ожидала, что всё будет развиваться так быстро. Тошнота закидывала один, другой, череду пробных мучительных спазмов: выворачивающих наизнанку, как чулок. Хуже всякой боли. А вот и боль, куда ей спешить. Подступает, начинает с лицемерного поцелуя - засоса изнутри. А под конец туго скручивает спиралью, как будто выжимает бельё - живую плоть.... Отпустило. И снова - по нарастающей. Господи, сколько можно?! За что? Господи, не могу больше!
Тупое равнодушие облачено в крахмальный отутюженный медицинский халат. Боль имеет лицо и голос районной врачихи. Она смотрит на Катю, едва скрючившуюся на стуле, высидевшую долгую очередь из таких же скрюченных людей, и говорит:
- Поликлиника не продлила лицензию на наркотики.
Или:
- Лимит на обезболивающее до конца месяца выбран.
Или:
- Клавдия Афанасьевна в отпуске, без её подписи не могу. Не хватало ещё суд из-за вас идти. Что значит невыносимо? Попейте трамал, баралгинчик. Поколите кеторол.
Смотрит подозрительно поверх толстых плюсовых очковых стёкол:
- А может, она у вас наркоманка?
Тогда тихая, робкая мама кричит, что кеторол не помогал даже в начале болезни. И кричит: "Будьте вы все прокляты!"
-Женщина, что вы здесь хулиганите? Сейчас вызову милицию.
Но в её просторном кармане халата звонит мобильник, и она, прикрывая ладонью, ласково называет кого-то в трубку "лапонькой" и "заей". Тревожится, наказывает не простужаться, чмокает в мембрану, посылая воздушные поцелуи. От увиденной сцены к Кате подступает дурнота: значит, это не садист и не маньяк, не вампир, питающийся чужой энергией, не машина в белом халате... Живая тёплая уютная тётенька - кого-то, страшно подумать, любящая...
Мама и сестра склоняются, делают укол кеторола, великанские тени шевелятся на потолке. Только было утро, уже горит электрическая лампочка, плавится в слезах. В потоках дождя, как в слезах, плавится оконное стекло. "Сентябрь, - говорит сестра, - с утра темно".
Снова матушка Евгеньюшка. Милая. Её слова как пёрышко, смачивающее потрескавшиеся губы прохладной водой. Слушала бы да слушала её. Но как разумно продуман уход. Мучая, истаивая, изнуряя тело, боль смягчает, анестезирует, обезболивает саму мысль об уходе. Смиряет с уходом. Сердобольно уводит от вопросов, нет на которые всё равно ответа. Боль милосердно переключает внимание и остатки сил на себя. Отвлекает, туманит, глушит. Боль сокращает часы ожидания, вводит в забытьё, терпеливо приучает и подготавливает к неизбежному. Для изболевшегося, усталого человека уход - отдых, желанный конец...
Кругленькая сытенькая, умильная, в чёрном клобуке, пахнет кофе. Сама-то остаётся.
- Уведите же её, кто-нибудь, господи... Мама?!
Смущённый извиняющийся мамин голос в коридоре. Шуршание купюр, исчезающих под тяжёлыми многослойными юбками матушки Евгеньюшки... И нет просвета. И всё напрасно.
В начале болезни - тысячу лет назад, в другой жизни - в больничном холле теленовости показывали уничтожение задержанного на таможне героина. Чёрный дым клубился над горой мешков, туго набитых белым, как мукой.
- Мука и есть, - комментировали больные. - Дураки они - героин-то жечь? Вошли в долю с крёстным папиком...
- Чего это - дым больно чёрен?
- Горючим облили. Соляркой.
- Охо-хо, - вздохнула женщина в цыплячьем жёлтеньком халате. - Сколько людей перед смертушкой страдает. Такие муки переносят - не приведи господи. А эти - сжигают. Изуверы, нелюди. - И сердито ушла в палату.
... - Лиза, - быстро говорила она сестре, когда боль отпустила, и стихло непрерывное, из закушенной, изжёванной, сырой от слюны подушки "Ы-Ы". - Лиза. Сделай то, что я прошу... У нас в подъезде парень... Он колется... Лиза. У меня на книжке накопленное на квартиру... Понимаешь? Сними всё. Лиза, я не могу больше...
Ныка (Николай) был самое жалкое, забитое и презираемое существо, когда либо жившее на Земле. Ныкой его прозвали потому, что мог заныкать дозу так - мент лысый не отыщет. Ныка знал, что на этом свете не жилец. Либо лягавые, не рассчитав, форменным сапогом порвут селезёнку, либо сам загнётся: уже чернели и разлагались кукляки в подмышках и паху. Либо пришьют свои же: он гапонил (работал у ментов агентом), потому его известную в микрорайоне точку не трогали.
Время от времени Ныку заметали в камеру, мутузили не до смерти. Потом дожидались пика ломки, клали перед ним на стол полный баян. Трясущийся как паралитик Ныка, косясь на шприц, спаливал имена, явки, клиентуру - от усердия сухая зелёная пена в углах рта крошилась. Ошарашенных гонцов ловили, ставили раком и из всевозможных отверстий нежненько вытягивали за верёвочки резиновые оболочки.
Галочка поставлена, месячный план отдела по борьбе с наркотиками отбарабанен. Благодарность начальства, звёздочка на погоны, прибавка жалованья, внеплановые отпуска и прочие удовольствия. Ныка давно жалостно просился у ментов "на пенсию", но куда бы они без Ныки и его хануриков? Это их хлебушек, его беречь надо.
-Ты только настоящий, чистый давай, - сердито, как в магазине, сказала Лиза.
- Больную обмануть - бог накажет. Не понимаем, что ли, - сочувственно почмокал - вернее, пошлёпал, из-за отсутствия зубов, Ныка. - Совсем плохая Катька-то?- Он хотел подпустить в голосе сочувствия, но уж давно никому не сочувствовал.
Всё-таки он дал Лизе бумажку с почти неразбодяженным лекарством (о чём потом жестоко пожалел - сколько лишних порций могло получиться).
- И это... Ко мне больше не приходи. Я предупрежу Старого, у него выход на аптеки. Только о золотой дозе его заранее предупреди.
- Предупрежу, - буркнула Лиза.
Первым из небытия возник ветерок. Лёгкий, ласковый, он отдувал занавеску и перебирал пальчиками прядь на влажном Катином лбу. Потом проявились звуки. Со двора послышались детские крики и тугой звон прыгающего мяча. На подушке лежал жёлтый треугольник солнца. Щеке от него было тепло. Катя перекатила голову на согретое место и долго, прищурившись, смотрела на отдуваемую занавеску, на сухо и звонко шуршащую в окне листву. И незаметно для себя провалилась в равнодушное, приятное забытьё.
Лиза сидела рядом наготове, караулила боль. Лизу сменяла мама. О чём они только не переговорил. Вспоминали детство, по просьбе Кати смотрели фотографии, планировали будущее Антошки (Катиного сына), плакали. Во время разговора Катя часто отдыхала, переводила взгляд к окну, к которому передвинули койку.
- Как хорошо... Целая неделя - солнышко... Небо... Никогда не видела такое синее...
- Это божья благодать, ради тебя, Катюша... Больно, доченька?
-Так... Не сравнить, что раньше. Главное, тут, - она слабой рукой прикоснулась к голове, - отпустило. И яма... отпустила. Только страшная слабость... Плакать всё время хочется... Мама. Ты, как будешь ходить в церковь, ставь свечку за раба божьего Николая, ладно? Ты знаешь за кого.
Скинуты удушливые телесные одежды. И пылинка неумолимо, головокружительно устремляется, втягивается в гигантский ослепительный столб, где уже вьются мириады других пылинок. Там свобода. Там нет страдания, сомнения, одиночества. И, безошибочно узнанная, в окружении ушедших милых родных, лёгкая и прозрачная, плывёт она в Вечный свет.
======================================================================
======================================================================
Россия занимает первое место в мире по онкологическим заболеваниям. Число больных приближается к 3 миллионам. Ежегодно эта армия пополняется более чем на 455 тысяч больных. 80 процентов из них страдают от сильнейших болевых синдромов.
В Европе, Америке и Канаде на миллион жителей приходится от 30 до 50 килограмм наркотиков. В России - 500 грамм, из которых не все доходят до пациентов.
В год от рака умирает 300 тысяч человек. По мнению зарубежных учёных, медицинская инфраструктура русской провинции находится на уровне 19 века. В регионах лишь 1-2 процента онкобольных получают в полном объёме поддерживающие и обезболивающие препараты. Методика ведения российских онкологических больных, как она осуществляется на практике, тщательно засекречена.
В Лиссабонской декларации прав пациента, принятой в 1981 году, записано: пациент имеет право на получение медпомощи и на смерть с достоинством. Пока вы читали этот текст, от рака в стране умерло 12 человек. Диагноз поставлен 20 "новеньким".
=============================================================
источник : http://samlib.ru/n/nelidowa_n_g/
Оригинал взят у conspiransa в В читальном зале - Надежда Нелидова. "ЯМА"
Н.Нелидова. Яма
"Ты попала в большую беду, девочка. Ты попала в большую беду".
В голове вертится фраза - откуда, из какой книги? Не имеет значения. Сейчас ничего не имеет значения. Как будто на суматошном бегу со всего размаха наткнулась на стену.
Не то что бы она совсем не допускала этого. Она же здравомыслящий человек. Но возможность этого казалась такой ничтожной. Велика ли вероятность, например, что на голову упадёт метеорит? Вот с такой же вероятностью угрожала и ей болезнь с коротеньким смертоносным названием.
Как Катя узнала об этом? О том, что - давайте называть вещи своими именами - приговорена к мучительной, растянутой во времени смертной казни?
Участковая врач сообщила, что гистология под вопросом, нужно перепроверить. И поглядела странно: смесь любопытства и сочувствия. Дома Катя, не снимая куртки, прошла в комнату и села на диван. А что ей оставалось делать? Более никчёмного занятия, чем заламывание рук и рыдание, сейчас не придумать. С этой минуты, или чуть позже, она обречённо сунет ладошку в чью-то твёрдую опытную руку, и её, как маленькую, поведут торной дорогой - избитой в пыль, истоптанной миллионами пар ног до неё.
Тогда она не подозревала, что это отсчитывались последние счастливые часы в её жизни. Диагноз ещё не был определён, а надежда - она не бывает половинчатой или четвертичной, она всегда стопроцентная. Большая или малая, но стопроцентная.
Катя делилась с подружками, что находится "под вопросом". Выговорившись, поахав, выслушав похожие истории, ей становилось легче. Но вот что она заметила. После этого ей с неприличной жадностью названивали каждый день: "Как анализ?!" Подружек можно понять: в жизни так не хватает зрелищ.
Как это будет?
- Ты сейчас упадёшь: Катька умерла! Рак. Ну, Катьку она не знает, беленькая такая... Слушай, вчера на рынке беленькую кофточку отхватила - отпад.
Чужая смерть для живых - не более чем увлекательная, щекочущая нервы адреналиновая игрушка. И сама Катя ещё пока не выбыла из беспечного хоровода, хотя её игра уже носила невесёлый, прислушивающийся, настороженный характер.
И наступил решающий день. Она ехала в больницу в автобусе, тащившемся как черепаха.Потом быстро шла, почти бежала. Потом, не выдержав, задыхаясь, неслась со всех ног. Она заготовила фразу, которую скажет врачу, когда выяснится, что всё хорошо. Она скажет:
- Ой, а я уже за спинку стула схватилась, чтобы в обморок не грохнуться.
Так она скажет, и врач покачает головой:
- Ох уж эти мнительные больные.
Медсестра копалась как неживая, искала карту. Врач вчитывалась в корявый размашистый почерк. Склонила голову набок, чтобы прочесть на обложке карты имя и отчество. И сказала:
- Екатерина Николаевна, у вас онкология.
Так это происходит. А вы думали? Увидев Катино лицо, врач поторопилась засыпать произнесённое ворохом пустых, вязких, заговаривающих зубы слов. Что нынче это не страшно. Что 70 процентов больных излечивается. Что любой выходящий на улицу, которому на голову может свалиться кирпич, рискует, в сущности, не меньше её, Кати.
Но почему Кате так страстно хотелось оказаться на месте тех, с кирпичом?
Впрочем, всё могло быть по-другому. Сдала анализ и забегалась, вообще забыла о нём. Звонок от участковой медсестры:
-У вас не очень хороший результат, сможете сегодня подойти?
-А что такое?
- Об этом с врачом...
-Что? Рак?!
Звон в ушах. Легла, где стояла. Свернулась клубочком, как зверёк. Трубка уныло пикает на груди - заранее хоронит. Сколько так пролежала? Вставать незачем. И лежать незачем. Всё теперь незачем.
Она думала, что в таких больницах по-другому. Беседуют, понизив голос. Доктора и медсёстры - сама предупредительность. Мягкие ободряющие взгляды. Сочувственные поддерживающие прикосновения. Безлюдье, покой, тишина, нога утопает в коврах, точно идёшь по облаку.
...Тесный грязный вестибюль. Понурая голодная очередь, много деревенских. В буфете каменные жирные пирожки, которые не то что больного - здорового на тот свет отправят. Уборщица в обрезанных галошах гонит лужи по кафелю, тычет шваброй в ноги. Гардеробщица макает варёное яйцо в соль, пьёт чай из термоса. Не выспавшаяся медсестра в окошке: "Сегодня приёма нет".
Даже смертнику выполняют последнюю волю. Пред ним невольно склоняются головы, отводится взор и тишает голос. Вокруг толпится свита из охранников, врачей, священников, адвокатов. Потупились, осознавая ужасное величие момента. В самом придавленном воздухе витает трепет, почтение, суеверный страх перед готовящимся таинством....
...Нету талонов, понятно? Жизнь напоследок глумливо попирает жилистой ногой в грязной галоше. Вселенная не рухнет после вашего ухода, не больно воображайте. В очередь!
Катя уже прошла химиотерапию - безрезультатно. Четвёртая, неоперабельная стадия. Ей дали первую группу инвалидности и отправили домой с оптимистическим пожеланием: "Отдыхайте, поправляйтесь. Ваша главная задача - набрать вес".
Она, нежная и впечатлительная, сразу сдалась перед бедой, опустила крылышки. На третий этаж к нам поднялась с одышкой и отдыхом. Извинилась за обвисшие, померкшие волосы: "Ничего не хочется, девчонки, даже мыть голову". Когда присела на диван, а потом прилегла (мы преувеличенно засуетились, подсовывая подушки), вдруг пахнуло кислым, нечистым. Это о ней - молодой, ухоженной, всегда с шелковистыми волосами, в облачке дорогих запахов духов и кремов.
Вот она на фотографии у ёлки. В ожидании Нового года, нового счастья вся подалась навстречу. Самая хорошенькая среди нас: зубки посверкивают, глаза как звёздочки. А ползучая болезнь в это время уже растекалась, полновластно хозяйничала в ней. Вслепую протискивалась, скользко нащупывала. Примерившись, облюбовав, пускала мерзкие корни. Вила отвратительное гнездо для очередного вылупляющегося гадёныша - в чистом, цветущем девичьем теле.
Итак, Катю отправили домой на долёживание. И чередой пошли экстрасенсы. Целительница - та, что запретила химиотерапию, брала по 3700 рублей за сеанс, всего сеансов было десять. Приём другого биоэнергетика стоил пять тысяч, пациенты давали подписку о неразглашении тайны лечения.
Тайна заключалась в следующем. Биоэнергетик водил растопыренными руками, горстями "собирал" с человека болезнь. Перед ним были разложены вещи больного: кофточка, перчатки, допустим, туфли, ложка, тарелка, из которой тот ел, чашка, из которой пил. Срезанные (не выпавшие, а непременно срезанные!) волосы, мелкие монеты, дешёвые конфетки. Энергетическая грязь, болезнь "собиралась" и "стряхивалась" с приговорами на предметы.
После манипуляций одежду следовало развешивать, скажем, на стенках мусорных контейнеров. Нехорошую посуду - выставлять где-нибудь на подоконнике в подъезде. Волосинки - тщательно закладывать в библиотечные книги. В книжном магазине тоже: как будто просматриваешь книгу и незаметно роняешь между страниц волос- другой. Срезанные ногти ценны, потому что несут в себе богатую информацию о болезни. Серпики ногтей можно оставлять под дверями, под плинтусами в жилых квартирах - знакомых, разумеется, в незнакомые ведь мы не ходим. В казённых учреждениях или подъездах - не срабатывает, проверено.
Мелкие деньги и конфеты подбрасывать на дорожках. Кто подберёт наговорённую вещь - к тому перейдёт, прилипнет хворь. Если подберут дети, даже лучше - у них защитная оболочка уязвимая, слабенькая, как плёночка на яйце. Зато ты будешь жить, жить, жить!
Катя в отвращении бежала от экстрасенса.
В первые дни она честно, усиленно пыталась искать логику, взаимосвязь событий, путеводную ниточку. Если найти кончик нити, ухватиться, то, перебирая руками, можно попытаться выбраться в прежнюю жизнь. Когда, где она впервые отступилась, споткнулась, не разглядев тайных знаков судьбы?
Потом она поймёт, что не стоит бесполезно рвать сердце, возвращаясь к мистической точке отсчёта. Бесплодно загружать голову поисками ответов, когда и за что? Его, времени, и так мало. Следовало успеть разобраться в других вопросах, более необходимых, важных, насущных.
Почему именно она? Её болезнь - наказание за её грехи? Здоровье - награда за добродетели? Что ощущают в момент ухода? Тихое угасание и погружение во тьму? Пронёсшуюся жизнь, как ускоренные киношные кадры? Мгновенное изумлённое прозрение? Огненную карусель, ослепительную белую вспышку в глазах? Чёрную дыру внутри, стремительно всасывающую тебя саму в себя? И, наконец, самое главное, а что там?
Церковники объясняют: "В муках очищаемся". Тогда чем они лучше инквизиторов, очищавших грешников огнём? Все грехи от тела, но тогда зачем, о господи, ты дал тело человеку?! Отчего ты позволил душе и телу срастись друг с другом? Ведь ты сам устроил это, господи?
И она неловко, неумело прижимала в молитве сложенные руки к худой груди. Господи всемилостивый, дай силы пережить то, что её ждёт.
Рядом на койке лежала женщина. Она запретила пускать к себе даже родных. Говорила, что лучше выбрать сучок на полу или трещинку на стене - и смотреть на них, лишь бы не смотреть на людей.
Единственным её другом до конца был телевизионный пульт, который она сжимала вялой влажной рукой, переключая каналы. Слабо швыряла пульт на одеяло, с досадой откидывалась на высокие подушки, хрипло, раздельно произнося: "Не-на-ви-жу". Или: "Ду-ра-чьё". Иногда в середине фильма засыпала от слабости и бредила, мычала во сне.
- Каждый раз боюсь заснуть и не проснуться, - признавалась она. - Каждый раз выкарабкиваюсь, вытягиваюсь из сна, как из мягкой серой ямы... Песня есть: лето - это маленькая жизнь. Так вот, сон - это маленькая смерть.
Катя попросила описать, что это за - серая яма. Учительница долго молчала. Потом с содроганием сказала:
- Это - живое.
И отвернулась к стене.
Первый звоночек. Странное ощущение: такое же, когда она была беременна. Тошнота, ощущение пустоты, сосания в желудке. Хочется не пойми чего: сладкого, солёного, кисленького. И выражение глаз, как у беременной: повёрнутых, обращенных внутрь себя - в глубинное, неподвластное, таинственное, важное, что происходит внутри неё. В ней поселилось живое существо и требовало пищи, и стремительно росло. Как плод, жадно питалось ее соками, плотью, и ему было комфортно в ней. Только тогда в ней росла жизнь, ребёнок. А сейчас это была опухоль.
Машина шла мимо июльского луга, парящего после ливня. В полёгшей от собственной тяжести и дождевой влаги траве незатейливо играли жёлтые, розовые, лиловые бабочки. Тёплый, ликующий, оглушительно звенящий, стрекочущий луг распирало от жизни, любви и цветения. Но в луге, полном жизни и звуков - уже таилась смерть. Очень скоро это будет мёртвое поле с засыпанной снегом жухлой травой. Весной оно оживёт, но это будут другие цветы, другое поле...
Так ворковала матушка Евгеньюшка. С самого начала, увещевала она, не следовало делить жизнь и смерть. Много тому способствовали люди светские, пустые, никчёмные, трусоватые. Это они воздвигли искусственную границу. Они придумали красивые слова: "На краю смерти", "Между жизнью и смертью". Да нету никакого "между", - говорила матушка Евгеньюшка. Смерть оболгали, сделали из неё страшилку, преподнесли как не нормальное, противоестественное событие.
Катя не ожидала, что всё будет развиваться так быстро. Тошнота закидывала один, другой, череду пробных мучительных спазмов: выворачивающих наизнанку, как чулок. Хуже всякой боли. А вот и боль, куда ей спешить. Подступает, начинает с лицемерного поцелуя - засоса изнутри. А под конец туго скручивает спиралью, как будто выжимает бельё - живую плоть.... Отпустило. И снова - по нарастающей. Господи, сколько можно?! За что? Господи, не могу больше!
Тупое равнодушие облачено в крахмальный отутюженный медицинский халат. Боль имеет лицо и голос районной врачихи. Она смотрит на Катю, едва скрючившуюся на стуле, высидевшую долгую очередь из таких же скрюченных людей, и говорит:
- Поликлиника не продлила лицензию на наркотики.
Или:
- Лимит на обезболивающее до конца месяца выбран.
Или:
- Клавдия Афанасьевна в отпуске, без её подписи не могу. Не хватало ещё суд из-за вас идти. Что значит невыносимо? Попейте трамал, баралгинчик. Поколите кеторол.
Смотрит подозрительно поверх толстых плюсовых очковых стёкол:
- А может, она у вас наркоманка?
Тогда тихая, робкая мама кричит, что кеторол не помогал даже в начале болезни. И кричит: "Будьте вы все прокляты!"
-Женщина, что вы здесь хулиганите? Сейчас вызову милицию.
Но в её просторном кармане халата звонит мобильник, и она, прикрывая ладонью, ласково называет кого-то в трубку "лапонькой" и "заей". Тревожится, наказывает не простужаться, чмокает в мембрану, посылая воздушные поцелуи. От увиденной сцены к Кате подступает дурнота: значит, это не садист и не маньяк, не вампир, питающийся чужой энергией, не машина в белом халате... Живая тёплая уютная тётенька - кого-то, страшно подумать, любящая...
Мама и сестра склоняются, делают укол кеторола, великанские тени шевелятся на потолке. Только было утро, уже горит электрическая лампочка, плавится в слезах. В потоках дождя, как в слезах, плавится оконное стекло. "Сентябрь, - говорит сестра, - с утра темно".
Снова матушка Евгеньюшка. Милая. Её слова как пёрышко, смачивающее потрескавшиеся губы прохладной водой. Слушала бы да слушала её. Но как разумно продуман уход. Мучая, истаивая, изнуряя тело, боль смягчает, анестезирует, обезболивает саму мысль об уходе. Смиряет с уходом. Сердобольно уводит от вопросов, нет на которые всё равно ответа. Боль милосердно переключает внимание и остатки сил на себя. Отвлекает, туманит, глушит. Боль сокращает часы ожидания, вводит в забытьё, терпеливо приучает и подготавливает к неизбежному. Для изболевшегося, усталого человека уход - отдых, желанный конец...
Кругленькая сытенькая, умильная, в чёрном клобуке, пахнет кофе. Сама-то остаётся.
- Уведите же её, кто-нибудь, господи... Мама?!
Смущённый извиняющийся мамин голос в коридоре. Шуршание купюр, исчезающих под тяжёлыми многослойными юбками матушки Евгеньюшки... И нет просвета. И всё напрасно.
В начале болезни - тысячу лет назад, в другой жизни - в больничном холле теленовости показывали уничтожение задержанного на таможне героина. Чёрный дым клубился над горой мешков, туго набитых белым, как мукой.
- Мука и есть, - комментировали больные. - Дураки они - героин-то жечь? Вошли в долю с крёстным папиком...
- Чего это - дым больно чёрен?
- Горючим облили. Соляркой.
- Охо-хо, - вздохнула женщина в цыплячьем жёлтеньком халате. - Сколько людей перед смертушкой страдает. Такие муки переносят - не приведи господи. А эти - сжигают. Изуверы, нелюди. - И сердито ушла в палату.
... - Лиза, - быстро говорила она сестре, когда боль отпустила, и стихло непрерывное, из закушенной, изжёванной, сырой от слюны подушки "Ы-Ы". - Лиза. Сделай то, что я прошу... У нас в подъезде парень... Он колется... Лиза. У меня на книжке накопленное на квартиру... Понимаешь? Сними всё. Лиза, я не могу больше...
Ныка (Николай) был самое жалкое, забитое и презираемое существо, когда либо жившее на Земле. Ныкой его прозвали потому, что мог заныкать дозу так - мент лысый не отыщет. Ныка знал, что на этом свете не жилец. Либо лягавые, не рассчитав, форменным сапогом порвут селезёнку, либо сам загнётся: уже чернели и разлагались кукляки в подмышках и паху. Либо пришьют свои же: он гапонил (работал у ментов агентом), потому его известную в микрорайоне точку не трогали.
Время от времени Ныку заметали в камеру, мутузили не до смерти. Потом дожидались пика ломки, клали перед ним на стол полный баян. Трясущийся как паралитик Ныка, косясь на шприц, спаливал имена, явки, клиентуру - от усердия сухая зелёная пена в углах рта крошилась. Ошарашенных гонцов ловили, ставили раком и из всевозможных отверстий нежненько вытягивали за верёвочки резиновые оболочки.
Галочка поставлена, месячный план отдела по борьбе с наркотиками отбарабанен. Благодарность начальства, звёздочка на погоны, прибавка жалованья, внеплановые отпуска и прочие удовольствия. Ныка давно жалостно просился у ментов "на пенсию", но куда бы они без Ныки и его хануриков? Это их хлебушек, его беречь надо.
-Ты только настоящий, чистый давай, - сердито, как в магазине, сказала Лиза.
- Больную обмануть - бог накажет. Не понимаем, что ли, - сочувственно почмокал - вернее, пошлёпал, из-за отсутствия зубов, Ныка. - Совсем плохая Катька-то?- Он хотел подпустить в голосе сочувствия, но уж давно никому не сочувствовал.
Всё-таки он дал Лизе бумажку с почти неразбодяженным лекарством (о чём потом жестоко пожалел - сколько лишних порций могло получиться).
- И это... Ко мне больше не приходи. Я предупрежу Старого, у него выход на аптеки. Только о золотой дозе его заранее предупреди.
- Предупрежу, - буркнула Лиза.
Первым из небытия возник ветерок. Лёгкий, ласковый, он отдувал занавеску и перебирал пальчиками прядь на влажном Катином лбу. Потом проявились звуки. Со двора послышались детские крики и тугой звон прыгающего мяча. На подушке лежал жёлтый треугольник солнца. Щеке от него было тепло. Катя перекатила голову на согретое место и долго, прищурившись, смотрела на отдуваемую занавеску, на сухо и звонко шуршащую в окне листву. И незаметно для себя провалилась в равнодушное, приятное забытьё.
Лиза сидела рядом наготове, караулила боль. Лизу сменяла мама. О чём они только не переговорил. Вспоминали детство, по просьбе Кати смотрели фотографии, планировали будущее Антошки (Катиного сына), плакали. Во время разговора Катя часто отдыхала, переводила взгляд к окну, к которому передвинули койку.
- Как хорошо... Целая неделя - солнышко... Небо... Никогда не видела такое синее...
- Это божья благодать, ради тебя, Катюша... Больно, доченька?
-Так... Не сравнить, что раньше. Главное, тут, - она слабой рукой прикоснулась к голове, - отпустило. И яма... отпустила. Только страшная слабость... Плакать всё время хочется... Мама. Ты, как будешь ходить в церковь, ставь свечку за раба божьего Николая, ладно? Ты знаешь за кого.
Скинуты удушливые телесные одежды. И пылинка неумолимо, головокружительно устремляется, втягивается в гигантский ослепительный столб, где уже вьются мириады других пылинок. Там свобода. Там нет страдания, сомнения, одиночества. И, безошибочно узнанная, в окружении ушедших милых родных, лёгкая и прозрачная, плывёт она в Вечный свет.
======================================================================
======================================================================
Россия занимает первое место в мире по онкологическим заболеваниям. Число больных приближается к 3 миллионам. Ежегодно эта армия пополняется более чем на 455 тысяч больных. 80 процентов из них страдают от сильнейших болевых синдромов.
В Европе, Америке и Канаде на миллион жителей приходится от 30 до 50 килограмм наркотиков. В России - 500 грамм, из которых не все доходят до пациентов.
В год от рака умирает 300 тысяч человек. По мнению зарубежных учёных, медицинская инфраструктура русской провинции находится на уровне 19 века. В регионах лишь 1-2 процента онкобольных получают в полном объёме поддерживающие и обезболивающие препараты. Методика ведения российских онкологических больных, как она осуществляется на практике, тщательно засекречена.
В Лиссабонской декларации прав пациента, принятой в 1981 году, записано: пациент имеет право на получение медпомощи и на смерть с достоинством. Пока вы читали этот текст, от рака в стране умерло 12 человек. Диагноз поставлен 20 "новеньким".
=============================================================
источник : http://samlib.ru/n/nelidowa_n_g/