Отношение одного братского народа к украинцам и их языку в цитатах из классиков
Садов у нас, конешно, нету, это разве у мурзы какого, а что холодно, - это да. Проникает. Валенки прохудились, нога снег слышит. Вот бежишь шибко-шибко, через Поганый Мосток, вверх на горку, потом опять вниз, мимо кохинорской слободы. Если кохинорец высунется, кинешь в него камнем для потехи, вроде согреешься, и дальше бежать. А почему кинешь, потому как кохинорцы эти не по-нашему говорят. Бал-бал-бал да бал-бал-бал, - да и все тут, да и ничего не разберешь. А почему они так говорят, почему по-нашему не хотят, - кто ж их знает. Может, назло. А может привычка такая вредная, это тоже бывает.
А и то сказать, сами себе вредят. Что они там по-кохинорски-то сказать могут? По-нашему куда сподручней: сел, рассудил не спеша: вот так, дескать, и так; это вот и то-то. И все ясно.
А эти - вот поди ж ты, уперлись и все тут. Ну а кто говорит, что им просто носы мешают; дескать, они бы и рады сесть да побеседовать по-нашему, да вот носы. Носы у них до полу, - право, смех один. Такое у них Последствие.
Наши, бывало, как делать нечего, соберутся вечерком у кохинорской слободы, на плетнях висят, головами крутят, хохочут. Эй, дескать, кохинорцы, чего носы-то поразвесили, ай лапти нюхать?.. А вот мы вам сопелки поотрываем!.. Те, бывало, забегают, сердитые такие, - смех, - ставни затворяют, детей в дом загоняют, да все бал-бал-бал! А если удачно камнем кинешь да в лоб такому попадешь, он айййй! - и за шишку не руками, а носом хватается, ну тут вообще потеха, с плетней ребята наши падают.
А Иван Говядич, что на Мусорном Пруду избушку держит, - тот так эти шутки любит, что каменьями загодя запасается, - нароет у себя в огороде и в бочки складывает. Ребята, если в слободу собрались, мимо него нипочем не пройдут, он уж знает, в окошко поглядывает. Стой, ребята, меня возьмите, сам не дойду!
У Ивана Говядича Последствия уж очень тяжелые. Голова, руки, плечи, - и это все крепкое такое, ладное, могучее, в три дня, как говорится, не обгадишь, а из-под мышек сразу - ступни, а посередке - вымя. Это Никита Иванович так сказал: "вымя", а мы такого слова не знаем, да и ни к чему нам, да и в книгах такого слова нету, а по-нашему это сиська.
Ну, бывает и конфуз, конечно. Раз наши собрались дразнить кохинорцев, прихватили, кто ходячий, Ивана Говядича на закукорки, тот две полные шапки камушков набрал, поет, - а он и мастер же старинные песни распевать, бывало как заведет: "Эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, Ду, била Дуня Ваню колом на леду!" - да плечами-то поводит, да глазами-то поигрывает, зубы белые, сверкают, - удаль молодецкая, да и только! - поет он, стало быть, а кохинорцы уж заслышали, окна-двери позатворяли, попрятались, одного только старика на дворе позабыли. Ясно, ему от ребят за всех досталось. А этот старик вредный осерчал, да носом-то своим каменюгу, все равно как рукой, хвать! - да и звезданул Ивану Говядичу по вымени. Тот: бульк! - и лежит. Ребята наши тоже обозлились: что это, наших бить, - и пол-слободы кохинорцам разворотили.
Ну это все больше в праздник, когда настроение хорошее, а в будни у всех дел полно, наши на службу государеву ходят, после суп варят или ржавь курят, а кохинорцы из мышиных хвостов торбочки плетут, туески, да такие искусные, заковыристые, - а после на торжище обменивают. А больше они ни на что не годятся, кохинорцы.
(Татьяна Толстая, "Кысь", глава "Есть")
- Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?
- Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они говорят, ни единого слова!
- Вот это да! Отчего же это так получается?
- Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про ихнюю тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: “Парле ву франсе?” - ты что подумаешь?
- Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по башке, - то есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!
- Да что ты, это не ругань. Это просто значит: “Говорите ли вы по-французски”?
- Так почему же он не спросит по-человечески?
- Он так и спрашивает. Только по-французски.
- Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу. Чушь какая-то!
- Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?
- Нет, не умеет.
- А корова?
- И корова не умеет.
- А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
- Нет, не говорят.
- Это уж само собой так полагается, что они говорят по-разному, верно ведь?
- Конечно, верно.
- И, само собой, так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему?
- Ну еще бы, конечно.
- Так почему же и французу нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!
- А кошка разве человек?
- Нет, Джим.
- Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка?
- Конечно, ни то, ни другое.
- Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А француз человек или нет?
- Человек.
- Ну вот видишь! Так почему же, черт возьми, он не говорит по-человечески? Вот ты что мне скажи!
Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром - все равно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.
(Марк Твен, «Приключения Гекльберри Финна», глава 14)
А и то сказать, сами себе вредят. Что они там по-кохинорски-то сказать могут? По-нашему куда сподручней: сел, рассудил не спеша: вот так, дескать, и так; это вот и то-то. И все ясно.
А эти - вот поди ж ты, уперлись и все тут. Ну а кто говорит, что им просто носы мешают; дескать, они бы и рады сесть да побеседовать по-нашему, да вот носы. Носы у них до полу, - право, смех один. Такое у них Последствие.
Наши, бывало, как делать нечего, соберутся вечерком у кохинорской слободы, на плетнях висят, головами крутят, хохочут. Эй, дескать, кохинорцы, чего носы-то поразвесили, ай лапти нюхать?.. А вот мы вам сопелки поотрываем!.. Те, бывало, забегают, сердитые такие, - смех, - ставни затворяют, детей в дом загоняют, да все бал-бал-бал! А если удачно камнем кинешь да в лоб такому попадешь, он айййй! - и за шишку не руками, а носом хватается, ну тут вообще потеха, с плетней ребята наши падают.
А Иван Говядич, что на Мусорном Пруду избушку держит, - тот так эти шутки любит, что каменьями загодя запасается, - нароет у себя в огороде и в бочки складывает. Ребята, если в слободу собрались, мимо него нипочем не пройдут, он уж знает, в окошко поглядывает. Стой, ребята, меня возьмите, сам не дойду!
У Ивана Говядича Последствия уж очень тяжелые. Голова, руки, плечи, - и это все крепкое такое, ладное, могучее, в три дня, как говорится, не обгадишь, а из-под мышек сразу - ступни, а посередке - вымя. Это Никита Иванович так сказал: "вымя", а мы такого слова не знаем, да и ни к чему нам, да и в книгах такого слова нету, а по-нашему это сиська.
Ну, бывает и конфуз, конечно. Раз наши собрались дразнить кохинорцев, прихватили, кто ходячий, Ивана Говядича на закукорки, тот две полные шапки камушков набрал, поет, - а он и мастер же старинные песни распевать, бывало как заведет: "Эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня, Ду, била Дуня Ваню колом на леду!" - да плечами-то поводит, да глазами-то поигрывает, зубы белые, сверкают, - удаль молодецкая, да и только! - поет он, стало быть, а кохинорцы уж заслышали, окна-двери позатворяли, попрятались, одного только старика на дворе позабыли. Ясно, ему от ребят за всех досталось. А этот старик вредный осерчал, да носом-то своим каменюгу, все равно как рукой, хвать! - да и звезданул Ивану Говядичу по вымени. Тот: бульк! - и лежит. Ребята наши тоже обозлились: что это, наших бить, - и пол-слободы кохинорцам разворотили.
Ну это все больше в праздник, когда настроение хорошее, а в будни у всех дел полно, наши на службу государеву ходят, после суп варят или ржавь курят, а кохинорцы из мышиных хвостов торбочки плетут, туески, да такие искусные, заковыристые, - а после на торжище обменивают. А больше они ни на что не годятся, кохинорцы.
(Татьяна Толстая, "Кысь", глава "Есть")
- Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?
- Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они говорят, ни единого слова!
- Вот это да! Отчего же это так получается?
- Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про ихнюю тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: “Парле ву франсе?” - ты что подумаешь?
- Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по башке, - то есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!
- Да что ты, это не ругань. Это просто значит: “Говорите ли вы по-французски”?
- Так почему же он не спросит по-человечески?
- Он так и спрашивает. Только по-французски.
- Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу. Чушь какая-то!
- Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?
- Нет, не умеет.
- А корова?
- И корова не умеет.
- А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
- Нет, не говорят.
- Это уж само собой так полагается, что они говорят по-разному, верно ведь?
- Конечно, верно.
- И, само собой, так полагается, чтобы кошка и корова говорили не по-нашему?
- Ну еще бы, конечно.
- Так почему же и французу нельзя говорить по-другому, не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!
- А кошка разве человек?
- Нет, Джим.
- Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве человек? Или она кошка?
- Конечно, ни то, ни другое.
- Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А француз человек или нет?
- Человек.
- Ну вот видишь! Так почему же, черт возьми, он не говорит по-человечески? Вот ты что мне скажи!
Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром - все равно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.
(Марк Твен, «Приключения Гекльберри Финна», глава 14)