Театр "Сатирикон. "Маленькие трагедии".
UD 20.02.2012 Спасибо den_ned за хорошие места на спектакль и случайно подброшенную идею этого текста.
После спектакля я обсуждала его только с двумя людьми: бывшим коллегой и в настоящем мужем makarovm и просто бывшим коллегой (БК). И, если Мишка, как истинный негумманитарий, проснулся только на финале, спросив: "При чем здесь Фауст?", то БК заявил, что, хотя сама постановка очень неоднозначная, через какое-то время ее хочется пересмотреть, потому что она "остается в голове". На что уже мне в голову пришло следующее.
Спектакль "остается в голове" за счет знания зрителем текста и сюжета. Человеку более-менее образованному довольно сложно представить себе другого, который настолько пропустил Пушкина в школе, что не знает, кто такой Дон Жуан или Моцарт. Однако, сама форма этюда(-ов), в которой поставлен спектакль, не предполагает понимание широкой зрительской массой. Всегда достаточно, если студенческий этюд нравится руководителю или приемной (выпускной) комиссии. Чего нельзя сказать о постановке обычного спектакля: как бы не извратился постановщик, придя на "Чайку" или "Стеклянный зверинец", или хрен-еще-знает-что я должна понять сюжет в любом случае. Да, с теми нюансами, о которых расскажут (или просто намекнут) режиссер, актеры, рабочая команда спектакля и даже мое настроение в день просмотра. А вот теперь представьте, что сатиртконовские "Трагедии" пришел смотреть человек, который не читал ни Пушкина, ни Мериме, ни Лесю Украинку, ни... кто там еще про Дон Жуана писал? И, вообще, первый раз слышит это имя - Дон Жуан. Он поймет, о чем речь или уйдет после первого акта (если бы антракт, конечно же, был)?
Собственно, именно в таком положении и окажутся какие-нибудь школьники, которым этот самый "Дон Жуан" положен по программе, но которые еще не успели его прочитать. Некоторые почему-то считают, что дети должны рождаться со знанием биографий персонажей, ставших именами нарицательными. Но это совсем не так. У современных детей и без обязательного знания классиков выбор, чем образовываться и самообразовываться, огромный. Да, и вообще, мне, например, знание тех же произведений Пушкина пригодилось (я бы даже сказала: оказало практическую помощь) только шеснадцать лет спустя после окончания школы и десять - после института: я их читала своему новорожденному сыну вместо колыбельных. Потому что петь не умею.
Послевкусие просмотра для меня можно было б определить вопросом: зачем, вообще, театр, чьи корни уходят глубоко в сатиру, в юмор, в комедию, вдруг начал конвеерно ставить жанр, который именно здесь должен был бы идти в единичном экземпляре? Который простительно было бы наштамповать любому другому академическому заведению, но никак не тому, где даже на креслах значится имя гениального Аркадия Райкина? Зачем совмещать четыре разных произведения, если в этом объединении теряется даже явная параллель между храбростью Альбера на турнире и чувством гармонии Сальери? Или заворачивать текст в такую обертку, при которой настолько оригинальный образ Лауры окажется пустым и не будет нести никакой смысловой нагрузки? Зачем сшивать волшебную форму с многогранным содержанием так, чтобы они выглядели вместе, как криво и наскоро сметанные детали одежды от рабочего гардероба врача и бального платья красавицы? И то, и то - нужно и важно, и может быть даже красиво. Но не вместе и не здесь.
И все же есть момент, которые целиком и полностью реабилитирует спектакль. Это финал. Когда чумной пир оказывается единой трапезой актера и зрителя одновременно; столом, блюда для которого готовят сами же участники действа и они же его накрывают. Что приготовили - то и съели. А с другого берега, как из космоса, за ним вечно наблюдают Фауст с Мефистофелем. Чей автор родился на пятьдесят лет раньше Пушкина, а умер - всего на пять.
После спектакля я обсуждала его только с двумя людьми: бывшим коллегой и в настоящем мужем makarovm и просто бывшим коллегой (БК). И, если Мишка, как истинный негумманитарий, проснулся только на финале, спросив: "При чем здесь Фауст?", то БК заявил, что, хотя сама постановка очень неоднозначная, через какое-то время ее хочется пересмотреть, потому что она "остается в голове". На что уже мне в голову пришло следующее.
Спектакль "остается в голове" за счет знания зрителем текста и сюжета. Человеку более-менее образованному довольно сложно представить себе другого, который настолько пропустил Пушкина в школе, что не знает, кто такой Дон Жуан или Моцарт. Однако, сама форма этюда(-ов), в которой поставлен спектакль, не предполагает понимание широкой зрительской массой. Всегда достаточно, если студенческий этюд нравится руководителю или приемной (выпускной) комиссии. Чего нельзя сказать о постановке обычного спектакля: как бы не извратился постановщик, придя на "Чайку" или "Стеклянный зверинец", или хрен-еще-знает-что я должна понять сюжет в любом случае. Да, с теми нюансами, о которых расскажут (или просто намекнут) режиссер, актеры, рабочая команда спектакля и даже мое настроение в день просмотра. А вот теперь представьте, что сатиртконовские "Трагедии" пришел смотреть человек, который не читал ни Пушкина, ни Мериме, ни Лесю Украинку, ни... кто там еще про Дон Жуана писал? И, вообще, первый раз слышит это имя - Дон Жуан. Он поймет, о чем речь или уйдет после первого акта (если бы антракт, конечно же, был)?
Собственно, именно в таком положении и окажутся какие-нибудь школьники, которым этот самый "Дон Жуан" положен по программе, но которые еще не успели его прочитать. Некоторые почему-то считают, что дети должны рождаться со знанием биографий персонажей, ставших именами нарицательными. Но это совсем не так. У современных детей и без обязательного знания классиков выбор, чем образовываться и самообразовываться, огромный. Да, и вообще, мне, например, знание тех же произведений Пушкина пригодилось (я бы даже сказала: оказало практическую помощь) только шеснадцать лет спустя после окончания школы и десять - после института: я их читала своему новорожденному сыну вместо колыбельных. Потому что петь не умею.
Послевкусие просмотра для меня можно было б определить вопросом: зачем, вообще, театр, чьи корни уходят глубоко в сатиру, в юмор, в комедию, вдруг начал конвеерно ставить жанр, который именно здесь должен был бы идти в единичном экземпляре? Который простительно было бы наштамповать любому другому академическому заведению, но никак не тому, где даже на креслах значится имя гениального Аркадия Райкина? Зачем совмещать четыре разных произведения, если в этом объединении теряется даже явная параллель между храбростью Альбера на турнире и чувством гармонии Сальери? Или заворачивать текст в такую обертку, при которой настолько оригинальный образ Лауры окажется пустым и не будет нести никакой смысловой нагрузки? Зачем сшивать волшебную форму с многогранным содержанием так, чтобы они выглядели вместе, как криво и наскоро сметанные детали одежды от рабочего гардероба врача и бального платья красавицы? И то, и то - нужно и важно, и может быть даже красиво. Но не вместе и не здесь.
И все же есть момент, которые целиком и полностью реабилитирует спектакль. Это финал. Когда чумной пир оказывается единой трапезой актера и зрителя одновременно; столом, блюда для которого готовят сами же участники действа и они же его накрывают. Что приготовили - то и съели. А с другого берега, как из космоса, за ним вечно наблюдают Фауст с Мефистофелем. Чей автор родился на пятьдесят лет раньше Пушкина, а умер - всего на пять.