Цікавыя ўспаміны савецкага вайсковапалоннага, які потым партызаніў на Беларусі
Волков Юрий Сергеевич. Война без прикрас и героических подвигов
http://vadim-blin.narod.ru/papa/04_plen.htm
Начинаем разговор об одежде. Говорю, что мне нужно поменять военную форму на гражданскую одежду. Они сначала не понимают, чего я хочу, но потом оказывается, что у них нет слов «военная», «гражданская», а есть слова «войскَова», «цивَильна». С трудом начинаем понимать друг друга. Они, ссылаясь на свою бедность, говорят, что ничего не могут дать за мою шинель равноценного. Я говорю:
- Давайте, что у вас есть. Не идти же мне дальше в шинели, в пилотке, в обмотках. Меня же сразу заберут немцы!
- Немцев на хуторах не ма. Они тыльхо на «чугَунке» (железной дороге) и в мястََэчках, але пан может не захَодить в мястَэчки.
В конце концов, приносят своё старое, поношенное барахло. Что мне оставалось делать?
Останавливаюсь на залатанной-перелатанной кацавейке, которая когда-то была одного цвета, а сейчас в результате множества заплат стала просто пёстрой. Кроме неё, мне находят старенькую помятую кепку и неопределённого серого цвета заношенные штаны. Вместо гимнастёрки - сильно поношенную, серенькую, выцветшую рубашку без отложного воротника.
Хозяин сообщает мне, что ближайшие местечки, которые мне надо обойти при движении на восток - это Дрисвяты, Опса, Браслав, Слободка. Сообщил также, что местность эта раньше была в Польше, а когда пришли Советы, то её вместе с Вильно (теперь Вильнюс) передали Литве, что литовцев тут много, живут богато на хуторах, и к ним лучше не заходить: русских и всех советских они не любят, так как многих из них хотели раскулачить и выслать в Сибирь, но не успели. Пришли немцы.
Разговаривать с ним мне было трудно, так как многие выражения, которые он употреблял, мне были непонятны. Я понятия не имел ни о белорусском, ни о польском языках, из которых знал разве только слова «пан» да «бульба», вычитанные ещё у Гоголя.
...Отвечал же обычно, что дом мой на Урале, немцы туда никогда не дойдут, так что иду я не домой (многие вырывались из плена не только потому, что не хотели умирать голодной смертью, но и потому, что их родные места уже были захвачены немцами, и они собирались просто добраться до дома, до родных - дома и стены помогают - и там уже решить, что делать дальше). Говорил, что собираюсь дойти до нашей Советской Белоруссии, Всходней (Восточной), как её тут называли, где мне легче будет находиться среди своих советских людей, а то здесь на Западной (Заходней Беларуси) чувствую себя как бы чужим, даже языка местного не знаю и многое не совсем понимаю.
- А у нас язык мешаный: трохи российского, трохи польского, трохи украинского. Отَо наша бялоруска мَова. Алََе народ у нас добры. Нех пан ня мысли, что с тَамтей стрَоны границы народ лَепши (не думайте, что по ту сторону границы народ лучше).
Сообщили также, что мне нужно идти, по крайней мере, до Дриссы, где по Двине проходила граница до 1939 года, и на той стороне реки уже будет Восточная Белоруссия. Карты у меня, естественно, не было, да и в хатах, в которых я ночевал, нигде не видел даже подобия географической карты. Приходилось верить наслово, и на следующем ночлеге снова расспрашивать и советоваться, куда идти.
Больше всего поражало жителей, что в России (почему-то никто нашу страну не называл Советским Союзом) все грамотные, а когда узнавали, что я окончил 10 классов и даже учился в институте, то, обращаясь ко мне, называли меня не иначе, как «пан магистр». Не понимая значения этого слова, я старался больше не распространяться о своём образовании.
Но абсолютная тишина - даже «коловрَоты» переставали жужжать - наступала, как только кто-либо задавал вопрос о колхозах («калгасах» по-белорусски). Это был самый больной вопрос на Западной Белоруссии. Привыкшие к единоличному хозяйству, люди эти не представляли себе, как это можно объединиться и иметь всё общее. Как мог, я оправдывался, что вырос в городе, и про колхозы знаю совсем мало, и дипломатично пытался разъяснить, что есть и хорошие колхозы, где люди живут зажиточно, а есть и плохие, и жизнь там не сладкая.
... Выслушав мою историю, он стал расспрашивать о моих дальнейших планах. Я-то надеялся у него, как у советского человека, значительно старшего, бывшего председателя, получить совет, что делать дальше? Я откровенно признался, что не знаю, как быть, и надеюсь на его советы. Но из его советов, кроме как снова явиться к немцам, я ничего полезного не услышал. Заявив ему, что возвращаться в лагерь для военнопленных у меня нет никакого желания, что подохнуть от голода и холода лучше на воле, чем за колючей проволокой. Я дал ему понять, что жду от него чего-то другого. Так в разговорах прошёл ужин, затем, сославшись на поздний час и что «утро вечера мудренее», он предложил лечь спать.
Утром проснувшись, я понял, из хаты этого предателя я уже никуда не уйду. Два дюжих молодца, по разговору белорусы, доставили меня на немецкий пост в Полоцке по эту сторону Двины.
Допрос, на моё счастье, происходил без рукоприкладства: видимо, я у них был не первый, и они уже знали, как со мной поступить. Единственное что я услышал в качестве угрозы - это фразу: «Повесить бы тебя на этой верёвке!» Так выразился один из допрашивающих, когда в моём мешке, кроме традиционных продуктов, был обнаружен кусок верёвки, которой я собирался связать плот для переправы через Двину, а когда понял, что Двину на плоту не форсировать, забыл её выбросить из мешка.
...Приближалось 25-е декабря - Рождество Христово у католиков («Боже Народзэне» по-польски). Началась пора больших праздников. На Западной Белоруссии часть населения исповедовала православную веру и ходила в православные церкви, а другая часть исповедовала католическую веру - официальную религию Речи Посполитой (панской Польши) - и посещала католические церкви - костёлы. И тех и других было предостаточно в местечках. Несмотря на то, что шла война, пока сельское население ещё не почувствовало её тягот; боёв здесь не было, немцы проехали остановившись только помыться в ручье и пошутить с панёнками (девушками), в местечках их было также мало, все дела вершили войт и солтусы, полиция была тоже только в местечках, на хутора наезжала редко. Парни не были мобилизованы в Красную Армию и сидели по хатам. Вечеринок, правда, не было, но на посиделки собирались, а некоторые даже играли свадьбы. Никто не знал, то будет дальше: то ли вернутся Советы, так недолго существовавшие здесь и не успевшие ничего изменить в жизненном укладе деревенского населения, то ли будет снова Польша, то ли будет Германия, то ли ещё что.
А пока все заводили брагу и гнали самогон, готовясь к праздникам, которые тут следуют длинной чередой: сначала польское, т.е. католическое Рождество - 25-го декабря, затем польский Новый год - 1-е января, затем православное Рождество, затем православный Новый год (по старому стилю), затем польское крещение, затем православное крещение. И все ходят друг к другу в гости. Православные к католикам, те к православным, и в результате все пьянствуют несколько недель подряд.
У всех ещё было и зерно, и картошка, хрюкали в хлеву свиньи, доились коровы, кудахтали куры, как будто войны и не бывало. Вот в такой обстановке я ушёл от Глинских и попал «с корабля на бал», В каждой хате меня, как и всех приходящих, сажали за стол, келишек (стаканчик) с горелкой оббегал всех по кругу, каждый пил за здоровье соседа по столу и закусывал драниками (блины из тёртой картошки) с салом. Кто был побогаче, ставили на стол клёцки с дَушами (шарики из тёртой картошки с начинкой в виде шкварок, мяса и специй) или другие белорусские яства.
Когда люди поднапивались, развязывались языки, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Приходилось много выслушивать весьма не лестных замечаний в адрес Советов, которые тут были недолго, но по себе оставили далеко не очень хорошие воспоминания. Кое-кого раскулачили и отправили в Сибирь, причём далеко не кулаков (Глинского и его брата не тронули?), кое-где начали создавать колхозы. Понаехало из Советской (Восточной) Белоруссии большое количество всевозможных начальников («Заготскот», «Заготзерно» и др. Заготы), причём в качестве их приехали исключительно евреи, как наиболее пронырливый народ. Поэтому меня часто спрашивали, что у нас в России одни только евреи в начальниках?
...Население Западной Белоруссии весьма равнодушно, а скорее с неприязнью, относилось к своей, явно временной, родине - Польше. Даже католики, часто считавшие себя поляками, не выявляли своего патриотизма, даже показного, а белорусы православные, особенно под хмельком, пели первый куплет гимна в следующей, весьма едкой, интерпретации:
Еще Польска не сгинела,
Але сгинуть мусит,
Кеды москаль не забие,
То холера здуси...,
что в переводе будет означать:
Ещё Польша не погибла,
Но должна погибнуть.
Если москаль не убьёт,
То холера задавит...
Или другой вариант, более веселый:
Еще Польска не сгинела,
Кеды мы жиемы.
Еще вудка не скваснела
Кеды мы пиемы...,
то есть:
Ещё Польша не погибла,
Пока мы живы.
Ещё водка не прокисла,
Пока мы пьём...
...В Дисне нас привезли на постерунок полиции (отделение полиции). Допрос вёл комендант полиции, которого я уже раз видел в Дисне осенью 1941 года. Говорил и задавал вопросы он почему-то только по-польски, и мне его вопросы переводил один из полицаев. Спрашивал он немного: фамилию, имя, кто такой, как сюда попал и т.п. Подробности ему были не нужны. Видимо, его дело было задержать и передать немецким властям, а далее пусть они сами разбираются. Меня тщательно обыскали, забрали всё, что было в мешке, а главное забрали со всем остальным и очки. А без них из меня вояка никудышный.
После допроса привели в подвал под постерунком, где было уже несколько человек задержанных. К сожалению, не могу уже вспомнить никого из задержанных. Помню только, что один из них не мог ни сидеть, ни лежать на спине. За какие-то провинности ему дали двадцать пять «гум», т.е. 25 ударов резиновой палкой (гума) пониже спины. Типичное немецкое наказание тех времён.
В подвале была дверь в соседнее помещение, где, как потом выяснилось, лежали запасы картошки для полиции. Почти каждый день приходили две или три еврейские девушки, набирали по ведру картошки и уносили их готовить еду личному составу постерунка. Иногда, когда полицай, сопровождавший их, не спускался в наш затхлый подвал, а оставался наверху, греясь на солнышке, удавалось перекинуться с ними парой слов. По-прежнему евреи жили в гетто, хотя их частично уже увезли «в Германию», как говорили девушки, и они с родителями ждут своей очереди, а пока работают здесь на кухне, готовя пишу для полиции. Тут же и питаются и кое-что утаивают и для своих семей.
Бедные девчонки! Если б они знали какую «Германию» готовят им и всем их соплеменникам немцы!
Нас кормили, видимо, остатками от стола полицаев, и это никак нельзя было сравнивать с тем пайком, какой получали пленные в лагере, т.е. голодными мы не были, но та неопределённость, которая была впереди, угнетала больше всего.
Комендант нас больше не беспокоил. Иногда мы его видели через подвальное окно, когда он выстраивал своё «воинство» и командовал строем только на польском языке. Сам он и его команда одеты были в польскую форму, на головах «рогатувки» - польские фуражки с квадратным верхом.
Алёйзы Фурс уже после войны рассказывал мне, что он с ним вместе служили «в войску» (т.е. в польской армии), и ничего хорошего о нём припомнить не мог.
...На второй повозке, ехавшей сзади, сопровождали нас четверо полицаев, один из них часто подсаживался на нашу повозку. Оружие, т.е. винтовки, были у них разные: и наши, и немецкие, а может ещё чьи-либо.
...В Лужках, скорее большой деревне, а не местечке, лежащем почти на середине пути от Дисны до Глубокого, нас, развязав наши отёкшие руки, покормили в обычной крестьянской хате, обычной крестьянской едой, причём хозяйка ласково приговаривала:
- Кушайте, хлопчики, кушайте!
Полицаев покормили раньше. Опять собралась вся семья в хате, а может и соседи, и смотрели на нас, о чём-то тихо переговариваясь.
Снова нам связали руки, и мы поехали дальше. В местах, где дорога проходила через лес или рядом с лесом, полицаи притихали, настораживались, чаще слезали с телеги и шли пешком, держа оружие наготове. Да и наши возчики начинали нервничать. Явно чувствовалось, что полицаи боятся чего-то, и это «чего-то» может быть только в лесу. Видимо, уже и в этом районе, который отнюдь не изобилует лесами, появились «сталинские бандиты», как немцы окрестили появляющихся партизан.
Глубокое - небольшое местечко блистало чистотой. Был настоящий жаркий летний день. На улицах наводили порядок евреи, работая метлами, лопатами и другим несложным оборудованием. У каждого из них на одежде были нашиты на груди и на спине большие, жёлтые, шестиконечные звезды Давида. Каждому встречному немецкому чину - а последние здесь были выхоленные тыловики, большей частью немолодые, отъевшиеся на белорусских харчах чиновники, ходившие по городку, как у себя дома, ничего не опасаясь, с махоньким пистолетом на поясе - евреи подобострастно вскидывали руку в гитлеровском приветствии и громко кричали: «Хайль Гитлер!» Так их вымуштровало местное начальство гебитскомиссариата. Войной тут и не пахло, солдат было мало и даже каски они не носили, ограничиваясь пилотками.
...Быстрым шагом направились мы в условленное место встречи. Там нас уже ждали, готовые выступить. Мой знакомый лежал на телеге, заботливо укрытый от ночного холода и сырости. По дороге провели небольшую «продуктовую» операцию на относительно богатых хуторах, которые мы уже хорошо знали. Хуторяне тут уже привыкли к наскокам партизан за продовольствием, делились им, правда, без всякого энтузиазма, и много времени у нас на это не ушло.
...Страшное это было время. Жизнь каждого из нас не стоила ни копейки. Могли убить немцы могли убить и свои. Сам с дрожью вспоминаю, как меня тоже ставили к стенке: в первый раз перепившийся бандит (как его ещё называть?), а в другой - отнюдь не пьяные ребята из партизанской группы, подозревая, что я подосланный немцами шпион. Такова была обстановка осенью 1942 года в партизанских группировках на Белоруссии, да, наверное, и не только на Белоруссии.
Буквально на другой день мне в составе группы человек из восьми пришлось отправиться на заготовку картошки для лагеря. Захватив с собой оружие и мешки, мы под руководством бородача Шелковского (Шелковский Павел Николаевич) отправились километров за пять на хутора в лесу, хозяева которых как раз убирали на поле картофель. Без особых возражений они поделились с нами «бульбой», своим: «вторым хлебом». Закинув за спину винтовки и примерно по пуду бульбы в мешке, пробирались мы по едва приметным тропам к нашему лагерю, где картофель сразу пустили в дело. С продуктами в отряде было не весело.
...Без особых приключений добрались мы до железной дороги Молодечно - Минск, Вася Белевский в кромешной тьме перевёл нас через неё, и через какую-то речушку по плотине или мосту, затем ещё долго шли разными тропами, пересекли мощёную булыжником дорогу, которую все уважительно называли «шоссе» и, наконец, достигли длиннющей, не расселённой на хутора деревни Путники. Последовала команда «пробомбить» деревню, т.е. запастись съестным, так как дальше долго никуда заходить не будем. Разбуженные нашим приходом собаки заливались лаем, а жители делились с нами нехитрыми продуктами деревенского производства, недостатка в которых тогда ещё не ощущалось. Чаще всего это был хлеб, сало, иногда масло и самодельный сыр из творога. Кое-кто успел наспех перекусить или выпить стакан молока у гостеприимных хозяев. Увы! Далеко не все были так гостеприимны.
...Потянулись однообразные серые будни: стояние на постах, продовольственные и фуражные операции (сено, овёс для лошадей). Зимой ходить пешком по занесённым снегом тропам и дорогам было тяжело, поэтому почти у каждой группы была своя лошадь с розвальнями, а для командования достали даже «кошовку» - лёгкие санки с сидениями и облучком. Коней приводили из богатых западных имений, отбирали у богачей, скрывающихся от партизан в местечках под защитой полиции.
...С продовольствием было сложно. Брать его в соседних деревнях - рубить сук, на котором сидишь. Поэтому приходилось производить эти операции, как можно дальше от «базы» - местонахождения отряда и как можно ближе к немецким гарнизонам, т.е. под Молодечно, Ильей, Красным, Радошковичами и др. Неприятное это было занятие брать у крестьян муку, крупу, картошку, ещё хуже - корову, забивать свинью, хотя последнюю скотину, как правило, никогда не брали. Всё это расходовалось очень бережно, так как доставалось с трудом и большой опасностью. Сколько ребят погибло на этих «продуктовых» операциях! Нарывались на засады, отстреливались от погони, так как взять и доставить на базу корову откуда-нибудь из околицы Красного или другого местечка, где стоит немецкий гарнизон или постерунок полиции, считалось шиком, да и морально действовало на население: «Если уже за коровой добрались до Красного, то партизаны всё могут, и ни немцы, ни полиция не могут, бессильны им воспрепятствовать».
Но уж когда немцы и полицаи устраивали прочёсывание партизанских районов, собрав побольше сил или используя фронтовые части, расквартированные на отдых в данном районе, то у населения могли вычистить иногда всё, что оно не успело унести и увести в лес. Поэтому в деревнях партизанских районов и скота, и лошадей было мало, жили бедно, часто партизаны приводили из разгромленных имений, из подместечковых деревень скот и лошадей и раздавали их в своих деревнях с условием, что могут в любое время забрать.
...Вообще, я очень не любил сидеть на базе, стоять в караулах, дежурить, в отличие от некоторых наших партизан, которых из неё на задания и силой нельзя было вытащить - они обзавелись в ближайших деревнях подружками, «тёщами» и прочим «родством», которое их и подкармливало и подпаивало, несли караульную службу, ходили на продовольственные операции в более или менее безопасные места и считали, что этим выполняют свой долг.
...Видимо, пока мы беспечно дремали в деревне, кто-то успел сообщить немцам или полиции о нашем присутствии, и они успели организовать засаду именно на той тропинке, которая вела к лесу. Кто сообщил о нас противнику, так и осталось невыясненным. Со временем я забыл название деревни, и уже много лет спустя, встретившись с Золотухиным, выяснил, что деревня называлась Решетки, но в правильности названия я не уверен, так как на карте Генерального штаба этого района Белоруссии - мне её подарил Петя Трошков - я её не нашёл.
...Постепенно мы знакомились также и с деревнями, расположенными уже не в лесу, а лежащими ниже по Вилии по направлению на Жодишки. Это были также расселённые на хутора Заболотье, Мартышки, Овечки, Черняты, Горыденяты, Козеняты. Здесь нам доверительно сообщали, что к ним, кроме советских (т.е. русских) партизан, заявляются иногда и другие, говорящие на польском, а то и на литовском языках. Ещё раньше ребята из отряда капитана Черкасова рассказывали нам, что в этом районе действуют также и польские партизаны, с которыми они иногда даже проводили совместные операции, а иногда сталкивались и с вооружёнными литовскими националистами - «зелёными», как всех их тут тогда называли.
...Если думать, что мы только тем и занимались, что каждую ночь лазили на «железку», а днём отсыпались где-нибудь в укромном уголке - то может создаться совершенно неправильное представление о нашей жизни и боевых действиях.
Во-первых: нужно было чем-то питаться. Любая деревенская семья, конечно, найдёт картошки и молока, чтобы накормить группу из пяти-шести человек - молодых, здоровых мужчин. Но не может же она кормить их несколько дней. Не так богаты были деревенские жители, у которых мы были «постояльцами». Поэтому приходилось заниматься и самой неприятной работой - ездить за мясом и салом на продовольственные операции по богатым хуторам.
Чем богаче были хозяева хуторов, тем более неохотно делились они с нами своим богатством. Слышались традиционные для этого случая фразы, к которым мы уже привыкли:
- Ниц нема. Вшистко герман забрал! (Нет ничего. Всё немец забрал!). Приходилось, без санкции прокурора естественно, проводить небольшой обыск, пока не находилась припрятанная кадка с салом или засоленным мясом, или другие калорийные продукты. Чего только не приходилось обнаруживать во время этих вызывающих отвращение обысков: от запасов сахарина или махорки на сотню лет вперёд до новенького радиоприёмника, увы, без батарей. Из одежды реквизировали только самое необходимое: брезентовые плащи, кожанки; из обуви - только сапоги, которые от жизни в лесу, от ходьбы по болотам горели на нас, как на огне.
Как правило, богатые хутора концентрировались вокруг местечек, поэтому ездили под Войстом, или под Жодшики, где были постерунки полиции, а могли быть и немцы; или перебирались через железную дорогу на богатые хутора под Крево, где не было лесов, практически не было и партизан; или приходилось шарить буквально на окраине Сморгони. На каждую такую операцию «за хлебом насущным» уходила целая ночь.
...Наше появление вызвало замешательство: все с опаской поглядывали на наше автоматическое оружие (пять автоматов!). Срочно освободили места за столом, мы, даже не присаживаясь, подняли только «келишки» с мутноватой жидкостью за счастье жениха и невесты, затем наполнили ещё раз и заставили всех выпить «За Родину, за Сталина! За нашу победу!» После этого, закинув автоматы за спину, участвовали в танцах, как могли, танцуя, болтали с панёнками, а сами высматривали... сапоги на молодых и пожилых гостях. Обувь всегда была самым слабым звеном в нашей экипировке. Из Москвы её почти не присылали, а если и присылали несколько пар, то они расходились по начальству. Нам же приходилось доставать её путём «обмена» наших разбитых опорок, на сапоги у местных жителей. Но в сорок третьем уже никто из них сапог не носил: либо партизаны забрали, либо они были далеко запрятаны до лучших времён.
А тут сразу столько добротных модных по западным вкусам, начищенных до блеска таких желанных «бутов». Правда, не очень-то мы любили эти «модные» с узким голенищем сапоги, из которых приходилось выдирать заднюю стойку, не позволяющую сминаться голенищу в «гармошку», так привычную в наших сапогах. Как известно, «гармошка» позволяет использовать сапог даже для раздувания самовара; к сожалению, в Западной Белоруссии об этом способе никто не имел понятия, так как там не было и самоваров.
Для «обмена» вызывали облюбованные сапоги, то есть их хозяина, во двор, где и производили «обмен» по возможности без шума, действуя методами «убеждений», что нам сапоги нужнее, а наши они могут починить и пользоваться ими до конца войны.
...Дошло до того, что наши знакомые вышли на немецкого кладовщика, в каптёрку которого стекалась вся взрывчатка, снятая немцами с железной дороги от неудачно поставленных партизанских мин. Этот немец оказался поляком из Силезии, присоединённой к Германии после образования Польши. Мобилизованный, как германский подданный, он не горел желанием воевать, и когда к нему обращались (польский язык он не забыл) с просьбой дать несколько шашек тола, якобы глушить рыбу, и добавляли к просьбе бутыль самогона, он пускал взрывчатку «налево», а что и кого ей будут глушить - на это он закрывал глаза.
И вообще, немцы, особенно тыловики и солдаты, и даже офицеры, как мы понимали из рассказов наших осведомителей, в конце 1943 года были скорее не солдатами, а торгашами, часто и просто мародёрами. Каждый из них старался как можно больше урвать для себя и для своих близких в далёкой Германии, чувствуя, то скоро Красная Армия выкинет их и из Белоруссии, как это уже случилось на Украине. Каждый из них жил сегодняшним днём, в страхе ожидая завтрашнего. За деньги, за сало, даже за самогон они не стеснялись продавать всё, вплоть до оружия.
Именно таким путём через перекупщиков мне достался за четыреста марок новенький длинноствольный парабеллум, и я часто ощущал на себе завистливые взгляды, когда появлялся с ним на базе, не говоря уже о ребятах из других отрядов.
Небезынтересно будет вспомнить также о том, что за деньги у немцев была «выкуплена» наша радистка Сима, которая, видимо, для немецкого командования к тому времени уже не представляла большого интереса, так как была рядовой радисткой. В одно из своих возвращений из-под Сморгони нам сообщили, что в Мачулище находится Сима, хотя и под охраной. Мы на правах старослужащих преодолели барьер в виде молодого часового из одного нашего отряда и ворвались к Симе. Поговорили, ободрили, не вспоминая ни о чём, что ей пришлось перенести в лапах фашистов из-за своей самонадеянности, приведшей к трагедии.
Насколько я знаю, её отправили в Москву и судили. Ходили слухи, что она расстреляна. Но уже после войны кто-то мне рассказывал, что слухи не подтвердились, и что Симу видели там же в Москве.
...Вечеринка устраивалась, как правило, в самой большой хате на опушке леса. Танцевали вальсы, танго, оберек (польский народный танец) и другие, но самым любимым танцем молодежи, да и не только молодежи, конечно же, была «полька». Причём в Белоруссии скорость, с какой вращаются пары в этом танце так велика, что у нас без привычки сразу начинала кружиться голова, и приходилось бросать танец к неподдельному удивлению и явному неудовольствию партнёрши. В шутку мы называли польку «сто сорок четыре оборота в минуту».
Самые же кульминационные мгновения вечеринки наступали когда музыканты объявляли «польку для резерва». В этом танце могли участвовать только супружеские пары, независимо от возраста. Молодежь расступалась по сторонам на круг выходили часто совсем пожилые люди и даже старики со своими старушками. Музыканты, зная все тонкости этого танца - соревнования, начинали в медленном темпе, постепенно убыстряя и убыстряя его. Через несколько минут перед глазами уже кружился дикий вихрь танцующих с топотом и залихватскими выкриками в такт музыке. Из круга танцующих пара за парой отходили те, кто уже не в состоянии были поспевать за искромётной мелодией, а музыканты, наоборот, подгоняемые возгласами окружающей молодежи, всё взвинчивали темп.
Когда оставалась одна пара, крутящаяся в бешеном вихре, все с удивлением обнаруживали, что победу в этом танцевальном соперничестве одерживал тщедушный старичок со своей старушкой. Им бурно аплодировали и поздравляли.
... Вдруг из динамика полились чистые и ясные звуки песни, которой мы просто заслушались:
... На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза...
Ты теперь далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Песня была как будто про нас сочинённая. Откуда тогда нам было знать, что это за песня, и кто её сочинил? Ведь с сорок первого года мы были оторваны от Родины и мало что знали о ней.
Окончилось пение. Неужели так хорошо слышно здесь Москву? С нетерпением ожидали мы, что скажет диктор. И вдруг из приёмника послышался хрипловатый с еврейским акцентом белорусский выговор:
- Увَага, увََага! Говَорит Остлянд, Барановичи-Менск...
...Над нашей группой начали сгущаться хмурые тучи. Наше присутствие здесь и наша «работа» многим портила теперь настроение. Обыкновенная чёрная зависть играла во всём этом далеко не последнюю роль. Командиры групп и бойцы отряда им.Фрунзе и других отрядов, появляющиеся здесь, завидовали нашим успехам, созданным нами «удобствам» для «взрывной» работы, нашему снабжению взрывчаткой, нашим прочным связям в Сморгони, наличию у нас лодки для переправы - всему, что было создано нашей группой, её тяжёлым и опасным трудом в течение длительного времени с лета 1943 года, и чего у них не было.
Мы в их глазах были пришельцами издалека и сильными конкурентами по диверсионной работе, а это подчёркивало их слабость. Вместо того, чтобы радоваться успехам всех, кто проводит диверсии, выполняя общее дело борьбы с ненавистными захватчиками, личные амбиции взяли верх.
Хотя с Михайлюком и Черакаевым (командиром и комиссаром отряда им.Фрунзе) у меня были прекрасные отношения, однако с самого начала они были испорчены с начальником штаба этого отряда - Ильиным (Ильин Александр Яковлевич), грубым, нахальным невоздержанным человеком, хотя и старым партизаном. Кроме всего прочего, уже тогда он не пропускал ни одного случая, когда представлялась возможность «заложить за галстук». К сожалению, после войны эта пагубная привычка привела к тому, что он окончательно спился и умер.
Сначала он был уличен нами в мелком воровстве, а затем уже в крупном мошенничестве - попытке приписать наши взрывы на боевой счёт своего отряда. Всё это приводило к постоянной ругани с ним по различным поводам.
Но я никак не ожидал, что в своих действиях он дойдёт до явной подлости, чтобы только избавиться от нас.
Насколько мне известно, не без его участия было сфабриковано дело об изнасиловании одной жительницы Трилесины якобы Виктором Демидовичем из нашей группы. Случаи изнасилования карались у нас самым жестоким образом. Сам был свидетелем, как перед строем Тюриным Александром был расстрелян один из партизан его отряда, на которого поступила такая жалоба.
Местная партизанская власть, осуществляемая прибывшей в этот район новой для него партизанской бригадой (насколько помню, второй партизанской бригадой им.Суворова - заранее извиняюсь, если меня подвела память) бесцеремонно выставила нас из этой нашей «земли обетованной».
...В приехавшей группе незнакомых нам людей, одетых в чёрные полупальто, русские шапки-ушанки, добротные сапоги, держались как-то особняком, насколько помню, человек шесть, чем-то отличающихся от остальных. Возглавлял всех полковник Громыко (Комаров Аркадий Григорьевич), других офицеров уже не помню. Мы все с интересом рассматривали новую офицерскую форму: гимнастёрки без отложного воротника из канадской шерсти, погоны, которых мы ещё не видели, хотя и слышали о их введении в Красной Армии.
Каково же было наше удивление, когда и остальные, приехавшие с полковником, скинули свои чёрные полупальто и оказались... в немецком обмундировании! Да ещё и говорили между собой тоже только по-немецки. Мы недоумённо смотрели на них, пока нам не разъяснили, что это немецкие товарищи, коммунисты, и прилетели сюда для выполнения спецзадания. Тут же нас предупредили что о нахождении у нас немцев не должен знать никто: ни в деревне ни в соседних отрядах. Для выполнения какого спецзадания прибыли эти «геноссен» тоже никто не распространялся.
...Уже много лет спустя после войны, где-то в 1973 году рассказывал мне Романкевич Пётр Адамович, участник этого похода с немцами, что целью его был разгром какого-то крупного немецкого штаба, возможно даже штаба группы немецких армий «Центр» перед наступлением наших войск (операция «Багратион»). Группа наших ребят, порядка роты, соответствующим образом переодетых в форму противника, во главе которой и шли эти немцы, возглавляемая «оберстом» (был ли он действительно полковником немецкой армии, я далеко не уверен: коммунист и... полковник?), только ночами должна была по второстепенным дорогам, а где и просто без дорог, продвигаться к расположению этого штаба. При встречах ночью с настоящими немецкими подразделениями или патрулями высокое звание «оберста» обеспечивало его превосходство над другими немецкими командирами. У немцев было принято так: при встрече двух подразделений передвигающихся в условиях плохой видимости, сначала выясняются звания их командиров, и младший по званию направляется докладывать старшему по званию. Погоны полковника обеспечивали при встрече с ним вытягивание «во фрунт» и щелчок каблуками любого командира встречного подразделения, так как ни полковники, ни генералы сами, как известно, свои подразделения ночью не водят, поручая это своим подчинённым рангом пониже.
И это было принято в расчёт нашим командованием при организации этой беспримерной операции. Думаю, что полковник Громыко, конечно, был и лично заинтересован в успехе операции, так как разгром такого важного объекта весил, по крайней мере, звания Героя. А так как с боевой работой нашего отряда уже было связано присвоение этого высокого звания трем возглавлявшим его командирам: Линькову Григорию Матвеевичу, Щербине Василию Васильевичу и Фёдорову Николаю Петровичу, то становилось понятным, почему именно опять-таки наш отряд был выбран в Москве для выполнения замыслов высшего командования.
Увы, поход этот не решил поставленной перед ним задачи. До намеченной цели нашей колонне во вражеском обмундировании добраться без «шума» не удалось. Не знаю по какой причине, но по пути продвижения произошло несколько стычек с противником, закончившихся для него весьма плачевно. Слух о том, что какая-то «немецкая часть» немцев же уничтожает, распространялся и достиг штаба немецкого командования - цели похода - быстрее, чем наша колонна.
Возможно также, что и на нашей базе мог находиться тайный осведомитель и предупредить командование оккупантов о появлении в отряде немцев из Москвы. А может, сыграло свою роль ЧП (чрезвычайное происшествие), когда наши «геноссен», гуляя по лесу, недалеко от своей «дачи» обнаружили еврейский лагерь и наделали там переполох своим появлением, чтобы посмотреть, на быт беженцев и поговорить почти на своём родном языке (еврейский и немецкий языки очень похожи), за что получили нагоняй от Громыко.
Факт тот, что внезапность нападения - главный козырь успеха операции по разгрому вражеского штаба - исчезла. У немцев ещё свежи были в памяти воспоминания об родионовцах, так траурно закончившиеся для оккупантов: охрана штаба была предупреждена о появлении «странной» немецкой части и усилена. Прорваться же с боем к штабу через кольцо охраны, значительно превышающей контингент нашей колонны - это значило идти на верную гибель.
Все эти соображения я привожу по рассказу Романкевича П.А., участника этого похода, увы, уже покойного.
...Нас сняли с довольствия, выдали кое-что сухим пайком, снабдили коллективным предписанием и мы - группа человек десять, в которую, насколько помню, входили Амиев, Кузяев, Батурин, Якимов - отправились в Москву на пересыльный пункт, Стромынка,32, мало чем отличающийся от ленинградской «пересылки» на Фонтанке,90. Оттуда нас выпроводили в районный военкомат в Перово, и уже отсюда поездом во Владимир, в запасной полк.
Воспоминания о нём самые смутные и нерадостные: голодный паёк по какой-то тыловой норме, почти как в лагере «кригсгефангене»; страшно исхудавшие молодые солдаты двадцать шестого года рождения, которых на таком пайке гоняли на обычные армейские занятия. Пока мы там находились, проели всё, что у нас ещё оставалось от «партизанки».
http://vadim-blin.narod.ru/papa/04_plen.htm
Начинаем разговор об одежде. Говорю, что мне нужно поменять военную форму на гражданскую одежду. Они сначала не понимают, чего я хочу, но потом оказывается, что у них нет слов «военная», «гражданская», а есть слова «войскَова», «цивَильна». С трудом начинаем понимать друг друга. Они, ссылаясь на свою бедность, говорят, что ничего не могут дать за мою шинель равноценного. Я говорю:
- Давайте, что у вас есть. Не идти же мне дальше в шинели, в пилотке, в обмотках. Меня же сразу заберут немцы!
- Немцев на хуторах не ма. Они тыльхо на «чугَунке» (железной дороге) и в мястََэчках, але пан может не захَодить в мястَэчки.
В конце концов, приносят своё старое, поношенное барахло. Что мне оставалось делать?
Останавливаюсь на залатанной-перелатанной кацавейке, которая когда-то была одного цвета, а сейчас в результате множества заплат стала просто пёстрой. Кроме неё, мне находят старенькую помятую кепку и неопределённого серого цвета заношенные штаны. Вместо гимнастёрки - сильно поношенную, серенькую, выцветшую рубашку без отложного воротника.
Хозяин сообщает мне, что ближайшие местечки, которые мне надо обойти при движении на восток - это Дрисвяты, Опса, Браслав, Слободка. Сообщил также, что местность эта раньше была в Польше, а когда пришли Советы, то её вместе с Вильно (теперь Вильнюс) передали Литве, что литовцев тут много, живут богато на хуторах, и к ним лучше не заходить: русских и всех советских они не любят, так как многих из них хотели раскулачить и выслать в Сибирь, но не успели. Пришли немцы.
Разговаривать с ним мне было трудно, так как многие выражения, которые он употреблял, мне были непонятны. Я понятия не имел ни о белорусском, ни о польском языках, из которых знал разве только слова «пан» да «бульба», вычитанные ещё у Гоголя.
...Отвечал же обычно, что дом мой на Урале, немцы туда никогда не дойдут, так что иду я не домой (многие вырывались из плена не только потому, что не хотели умирать голодной смертью, но и потому, что их родные места уже были захвачены немцами, и они собирались просто добраться до дома, до родных - дома и стены помогают - и там уже решить, что делать дальше). Говорил, что собираюсь дойти до нашей Советской Белоруссии, Всходней (Восточной), как её тут называли, где мне легче будет находиться среди своих советских людей, а то здесь на Западной (Заходней Беларуси) чувствую себя как бы чужим, даже языка местного не знаю и многое не совсем понимаю.
- А у нас язык мешаный: трохи российского, трохи польского, трохи украинского. Отَо наша бялоруска мَова. Алََе народ у нас добры. Нех пан ня мысли, что с тَамтей стрَоны границы народ лَепши (не думайте, что по ту сторону границы народ лучше).
Сообщили также, что мне нужно идти, по крайней мере, до Дриссы, где по Двине проходила граница до 1939 года, и на той стороне реки уже будет Восточная Белоруссия. Карты у меня, естественно, не было, да и в хатах, в которых я ночевал, нигде не видел даже подобия географической карты. Приходилось верить наслово, и на следующем ночлеге снова расспрашивать и советоваться, куда идти.
Больше всего поражало жителей, что в России (почему-то никто нашу страну не называл Советским Союзом) все грамотные, а когда узнавали, что я окончил 10 классов и даже учился в институте, то, обращаясь ко мне, называли меня не иначе, как «пан магистр». Не понимая значения этого слова, я старался больше не распространяться о своём образовании.
Но абсолютная тишина - даже «коловрَоты» переставали жужжать - наступала, как только кто-либо задавал вопрос о колхозах («калгасах» по-белорусски). Это был самый больной вопрос на Западной Белоруссии. Привыкшие к единоличному хозяйству, люди эти не представляли себе, как это можно объединиться и иметь всё общее. Как мог, я оправдывался, что вырос в городе, и про колхозы знаю совсем мало, и дипломатично пытался разъяснить, что есть и хорошие колхозы, где люди живут зажиточно, а есть и плохие, и жизнь там не сладкая.
... Выслушав мою историю, он стал расспрашивать о моих дальнейших планах. Я-то надеялся у него, как у советского человека, значительно старшего, бывшего председателя, получить совет, что делать дальше? Я откровенно признался, что не знаю, как быть, и надеюсь на его советы. Но из его советов, кроме как снова явиться к немцам, я ничего полезного не услышал. Заявив ему, что возвращаться в лагерь для военнопленных у меня нет никакого желания, что подохнуть от голода и холода лучше на воле, чем за колючей проволокой. Я дал ему понять, что жду от него чего-то другого. Так в разговорах прошёл ужин, затем, сославшись на поздний час и что «утро вечера мудренее», он предложил лечь спать.
Утром проснувшись, я понял, из хаты этого предателя я уже никуда не уйду. Два дюжих молодца, по разговору белорусы, доставили меня на немецкий пост в Полоцке по эту сторону Двины.
Допрос, на моё счастье, происходил без рукоприкладства: видимо, я у них был не первый, и они уже знали, как со мной поступить. Единственное что я услышал в качестве угрозы - это фразу: «Повесить бы тебя на этой верёвке!» Так выразился один из допрашивающих, когда в моём мешке, кроме традиционных продуктов, был обнаружен кусок верёвки, которой я собирался связать плот для переправы через Двину, а когда понял, что Двину на плоту не форсировать, забыл её выбросить из мешка.
...Приближалось 25-е декабря - Рождество Христово у католиков («Боже Народзэне» по-польски). Началась пора больших праздников. На Западной Белоруссии часть населения исповедовала православную веру и ходила в православные церкви, а другая часть исповедовала католическую веру - официальную религию Речи Посполитой (панской Польши) - и посещала католические церкви - костёлы. И тех и других было предостаточно в местечках. Несмотря на то, что шла война, пока сельское население ещё не почувствовало её тягот; боёв здесь не было, немцы проехали остановившись только помыться в ручье и пошутить с панёнками (девушками), в местечках их было также мало, все дела вершили войт и солтусы, полиция была тоже только в местечках, на хутора наезжала редко. Парни не были мобилизованы в Красную Армию и сидели по хатам. Вечеринок, правда, не было, но на посиделки собирались, а некоторые даже играли свадьбы. Никто не знал, то будет дальше: то ли вернутся Советы, так недолго существовавшие здесь и не успевшие ничего изменить в жизненном укладе деревенского населения, то ли будет снова Польша, то ли будет Германия, то ли ещё что.
А пока все заводили брагу и гнали самогон, готовясь к праздникам, которые тут следуют длинной чередой: сначала польское, т.е. католическое Рождество - 25-го декабря, затем польский Новый год - 1-е января, затем православное Рождество, затем православный Новый год (по старому стилю), затем польское крещение, затем православное крещение. И все ходят друг к другу в гости. Православные к католикам, те к православным, и в результате все пьянствуют несколько недель подряд.
У всех ещё было и зерно, и картошка, хрюкали в хлеву свиньи, доились коровы, кудахтали куры, как будто войны и не бывало. Вот в такой обстановке я ушёл от Глинских и попал «с корабля на бал», В каждой хате меня, как и всех приходящих, сажали за стол, келишек (стаканчик) с горелкой оббегал всех по кругу, каждый пил за здоровье соседа по столу и закусывал драниками (блины из тёртой картошки) с салом. Кто был побогаче, ставили на стол клёцки с дَушами (шарики из тёртой картошки с начинкой в виде шкварок, мяса и специй) или другие белорусские яства.
Когда люди поднапивались, развязывались языки, а что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Приходилось много выслушивать весьма не лестных замечаний в адрес Советов, которые тут были недолго, но по себе оставили далеко не очень хорошие воспоминания. Кое-кого раскулачили и отправили в Сибирь, причём далеко не кулаков (Глинского и его брата не тронули?), кое-где начали создавать колхозы. Понаехало из Советской (Восточной) Белоруссии большое количество всевозможных начальников («Заготскот», «Заготзерно» и др. Заготы), причём в качестве их приехали исключительно евреи, как наиболее пронырливый народ. Поэтому меня часто спрашивали, что у нас в России одни только евреи в начальниках?
...Население Западной Белоруссии весьма равнодушно, а скорее с неприязнью, относилось к своей, явно временной, родине - Польше. Даже католики, часто считавшие себя поляками, не выявляли своего патриотизма, даже показного, а белорусы православные, особенно под хмельком, пели первый куплет гимна в следующей, весьма едкой, интерпретации:
Еще Польска не сгинела,
Але сгинуть мусит,
Кеды москаль не забие,
То холера здуси...,
что в переводе будет означать:
Ещё Польша не погибла,
Но должна погибнуть.
Если москаль не убьёт,
То холера задавит...
Или другой вариант, более веселый:
Еще Польска не сгинела,
Кеды мы жиемы.
Еще вудка не скваснела
Кеды мы пиемы...,
то есть:
Ещё Польша не погибла,
Пока мы живы.
Ещё водка не прокисла,
Пока мы пьём...
...В Дисне нас привезли на постерунок полиции (отделение полиции). Допрос вёл комендант полиции, которого я уже раз видел в Дисне осенью 1941 года. Говорил и задавал вопросы он почему-то только по-польски, и мне его вопросы переводил один из полицаев. Спрашивал он немного: фамилию, имя, кто такой, как сюда попал и т.п. Подробности ему были не нужны. Видимо, его дело было задержать и передать немецким властям, а далее пусть они сами разбираются. Меня тщательно обыскали, забрали всё, что было в мешке, а главное забрали со всем остальным и очки. А без них из меня вояка никудышный.
После допроса привели в подвал под постерунком, где было уже несколько человек задержанных. К сожалению, не могу уже вспомнить никого из задержанных. Помню только, что один из них не мог ни сидеть, ни лежать на спине. За какие-то провинности ему дали двадцать пять «гум», т.е. 25 ударов резиновой палкой (гума) пониже спины. Типичное немецкое наказание тех времён.
В подвале была дверь в соседнее помещение, где, как потом выяснилось, лежали запасы картошки для полиции. Почти каждый день приходили две или три еврейские девушки, набирали по ведру картошки и уносили их готовить еду личному составу постерунка. Иногда, когда полицай, сопровождавший их, не спускался в наш затхлый подвал, а оставался наверху, греясь на солнышке, удавалось перекинуться с ними парой слов. По-прежнему евреи жили в гетто, хотя их частично уже увезли «в Германию», как говорили девушки, и они с родителями ждут своей очереди, а пока работают здесь на кухне, готовя пишу для полиции. Тут же и питаются и кое-что утаивают и для своих семей.
Бедные девчонки! Если б они знали какую «Германию» готовят им и всем их соплеменникам немцы!
Нас кормили, видимо, остатками от стола полицаев, и это никак нельзя было сравнивать с тем пайком, какой получали пленные в лагере, т.е. голодными мы не были, но та неопределённость, которая была впереди, угнетала больше всего.
Комендант нас больше не беспокоил. Иногда мы его видели через подвальное окно, когда он выстраивал своё «воинство» и командовал строем только на польском языке. Сам он и его команда одеты были в польскую форму, на головах «рогатувки» - польские фуражки с квадратным верхом.
Алёйзы Фурс уже после войны рассказывал мне, что он с ним вместе служили «в войску» (т.е. в польской армии), и ничего хорошего о нём припомнить не мог.
...На второй повозке, ехавшей сзади, сопровождали нас четверо полицаев, один из них часто подсаживался на нашу повозку. Оружие, т.е. винтовки, были у них разные: и наши, и немецкие, а может ещё чьи-либо.
...В Лужках, скорее большой деревне, а не местечке, лежащем почти на середине пути от Дисны до Глубокого, нас, развязав наши отёкшие руки, покормили в обычной крестьянской хате, обычной крестьянской едой, причём хозяйка ласково приговаривала:
- Кушайте, хлопчики, кушайте!
Полицаев покормили раньше. Опять собралась вся семья в хате, а может и соседи, и смотрели на нас, о чём-то тихо переговариваясь.
Снова нам связали руки, и мы поехали дальше. В местах, где дорога проходила через лес или рядом с лесом, полицаи притихали, настораживались, чаще слезали с телеги и шли пешком, держа оружие наготове. Да и наши возчики начинали нервничать. Явно чувствовалось, что полицаи боятся чего-то, и это «чего-то» может быть только в лесу. Видимо, уже и в этом районе, который отнюдь не изобилует лесами, появились «сталинские бандиты», как немцы окрестили появляющихся партизан.
Глубокое - небольшое местечко блистало чистотой. Был настоящий жаркий летний день. На улицах наводили порядок евреи, работая метлами, лопатами и другим несложным оборудованием. У каждого из них на одежде были нашиты на груди и на спине большие, жёлтые, шестиконечные звезды Давида. Каждому встречному немецкому чину - а последние здесь были выхоленные тыловики, большей частью немолодые, отъевшиеся на белорусских харчах чиновники, ходившие по городку, как у себя дома, ничего не опасаясь, с махоньким пистолетом на поясе - евреи подобострастно вскидывали руку в гитлеровском приветствии и громко кричали: «Хайль Гитлер!» Так их вымуштровало местное начальство гебитскомиссариата. Войной тут и не пахло, солдат было мало и даже каски они не носили, ограничиваясь пилотками.
...Быстрым шагом направились мы в условленное место встречи. Там нас уже ждали, готовые выступить. Мой знакомый лежал на телеге, заботливо укрытый от ночного холода и сырости. По дороге провели небольшую «продуктовую» операцию на относительно богатых хуторах, которые мы уже хорошо знали. Хуторяне тут уже привыкли к наскокам партизан за продовольствием, делились им, правда, без всякого энтузиазма, и много времени у нас на это не ушло.
...Страшное это было время. Жизнь каждого из нас не стоила ни копейки. Могли убить немцы могли убить и свои. Сам с дрожью вспоминаю, как меня тоже ставили к стенке: в первый раз перепившийся бандит (как его ещё называть?), а в другой - отнюдь не пьяные ребята из партизанской группы, подозревая, что я подосланный немцами шпион. Такова была обстановка осенью 1942 года в партизанских группировках на Белоруссии, да, наверное, и не только на Белоруссии.
Буквально на другой день мне в составе группы человек из восьми пришлось отправиться на заготовку картошки для лагеря. Захватив с собой оружие и мешки, мы под руководством бородача Шелковского (Шелковский Павел Николаевич) отправились километров за пять на хутора в лесу, хозяева которых как раз убирали на поле картофель. Без особых возражений они поделились с нами «бульбой», своим: «вторым хлебом». Закинув за спину винтовки и примерно по пуду бульбы в мешке, пробирались мы по едва приметным тропам к нашему лагерю, где картофель сразу пустили в дело. С продуктами в отряде было не весело.
...Без особых приключений добрались мы до железной дороги Молодечно - Минск, Вася Белевский в кромешной тьме перевёл нас через неё, и через какую-то речушку по плотине или мосту, затем ещё долго шли разными тропами, пересекли мощёную булыжником дорогу, которую все уважительно называли «шоссе» и, наконец, достигли длиннющей, не расселённой на хутора деревни Путники. Последовала команда «пробомбить» деревню, т.е. запастись съестным, так как дальше долго никуда заходить не будем. Разбуженные нашим приходом собаки заливались лаем, а жители делились с нами нехитрыми продуктами деревенского производства, недостатка в которых тогда ещё не ощущалось. Чаще всего это был хлеб, сало, иногда масло и самодельный сыр из творога. Кое-кто успел наспех перекусить или выпить стакан молока у гостеприимных хозяев. Увы! Далеко не все были так гостеприимны.
...Потянулись однообразные серые будни: стояние на постах, продовольственные и фуражные операции (сено, овёс для лошадей). Зимой ходить пешком по занесённым снегом тропам и дорогам было тяжело, поэтому почти у каждой группы была своя лошадь с розвальнями, а для командования достали даже «кошовку» - лёгкие санки с сидениями и облучком. Коней приводили из богатых западных имений, отбирали у богачей, скрывающихся от партизан в местечках под защитой полиции.
...С продовольствием было сложно. Брать его в соседних деревнях - рубить сук, на котором сидишь. Поэтому приходилось производить эти операции, как можно дальше от «базы» - местонахождения отряда и как можно ближе к немецким гарнизонам, т.е. под Молодечно, Ильей, Красным, Радошковичами и др. Неприятное это было занятие брать у крестьян муку, крупу, картошку, ещё хуже - корову, забивать свинью, хотя последнюю скотину, как правило, никогда не брали. Всё это расходовалось очень бережно, так как доставалось с трудом и большой опасностью. Сколько ребят погибло на этих «продуктовых» операциях! Нарывались на засады, отстреливались от погони, так как взять и доставить на базу корову откуда-нибудь из околицы Красного или другого местечка, где стоит немецкий гарнизон или постерунок полиции, считалось шиком, да и морально действовало на население: «Если уже за коровой добрались до Красного, то партизаны всё могут, и ни немцы, ни полиция не могут, бессильны им воспрепятствовать».
Но уж когда немцы и полицаи устраивали прочёсывание партизанских районов, собрав побольше сил или используя фронтовые части, расквартированные на отдых в данном районе, то у населения могли вычистить иногда всё, что оно не успело унести и увести в лес. Поэтому в деревнях партизанских районов и скота, и лошадей было мало, жили бедно, часто партизаны приводили из разгромленных имений, из подместечковых деревень скот и лошадей и раздавали их в своих деревнях с условием, что могут в любое время забрать.
...Вообще, я очень не любил сидеть на базе, стоять в караулах, дежурить, в отличие от некоторых наших партизан, которых из неё на задания и силой нельзя было вытащить - они обзавелись в ближайших деревнях подружками, «тёщами» и прочим «родством», которое их и подкармливало и подпаивало, несли караульную службу, ходили на продовольственные операции в более или менее безопасные места и считали, что этим выполняют свой долг.
...Видимо, пока мы беспечно дремали в деревне, кто-то успел сообщить немцам или полиции о нашем присутствии, и они успели организовать засаду именно на той тропинке, которая вела к лесу. Кто сообщил о нас противнику, так и осталось невыясненным. Со временем я забыл название деревни, и уже много лет спустя, встретившись с Золотухиным, выяснил, что деревня называлась Решетки, но в правильности названия я не уверен, так как на карте Генерального штаба этого района Белоруссии - мне её подарил Петя Трошков - я её не нашёл.
...Постепенно мы знакомились также и с деревнями, расположенными уже не в лесу, а лежащими ниже по Вилии по направлению на Жодишки. Это были также расселённые на хутора Заболотье, Мартышки, Овечки, Черняты, Горыденяты, Козеняты. Здесь нам доверительно сообщали, что к ним, кроме советских (т.е. русских) партизан, заявляются иногда и другие, говорящие на польском, а то и на литовском языках. Ещё раньше ребята из отряда капитана Черкасова рассказывали нам, что в этом районе действуют также и польские партизаны, с которыми они иногда даже проводили совместные операции, а иногда сталкивались и с вооружёнными литовскими националистами - «зелёными», как всех их тут тогда называли.
...Если думать, что мы только тем и занимались, что каждую ночь лазили на «железку», а днём отсыпались где-нибудь в укромном уголке - то может создаться совершенно неправильное представление о нашей жизни и боевых действиях.
Во-первых: нужно было чем-то питаться. Любая деревенская семья, конечно, найдёт картошки и молока, чтобы накормить группу из пяти-шести человек - молодых, здоровых мужчин. Но не может же она кормить их несколько дней. Не так богаты были деревенские жители, у которых мы были «постояльцами». Поэтому приходилось заниматься и самой неприятной работой - ездить за мясом и салом на продовольственные операции по богатым хуторам.
Чем богаче были хозяева хуторов, тем более неохотно делились они с нами своим богатством. Слышались традиционные для этого случая фразы, к которым мы уже привыкли:
- Ниц нема. Вшистко герман забрал! (Нет ничего. Всё немец забрал!). Приходилось, без санкции прокурора естественно, проводить небольшой обыск, пока не находилась припрятанная кадка с салом или засоленным мясом, или другие калорийные продукты. Чего только не приходилось обнаруживать во время этих вызывающих отвращение обысков: от запасов сахарина или махорки на сотню лет вперёд до новенького радиоприёмника, увы, без батарей. Из одежды реквизировали только самое необходимое: брезентовые плащи, кожанки; из обуви - только сапоги, которые от жизни в лесу, от ходьбы по болотам горели на нас, как на огне.
Как правило, богатые хутора концентрировались вокруг местечек, поэтому ездили под Войстом, или под Жодшики, где были постерунки полиции, а могли быть и немцы; или перебирались через железную дорогу на богатые хутора под Крево, где не было лесов, практически не было и партизан; или приходилось шарить буквально на окраине Сморгони. На каждую такую операцию «за хлебом насущным» уходила целая ночь.
...Наше появление вызвало замешательство: все с опаской поглядывали на наше автоматическое оружие (пять автоматов!). Срочно освободили места за столом, мы, даже не присаживаясь, подняли только «келишки» с мутноватой жидкостью за счастье жениха и невесты, затем наполнили ещё раз и заставили всех выпить «За Родину, за Сталина! За нашу победу!» После этого, закинув автоматы за спину, участвовали в танцах, как могли, танцуя, болтали с панёнками, а сами высматривали... сапоги на молодых и пожилых гостях. Обувь всегда была самым слабым звеном в нашей экипировке. Из Москвы её почти не присылали, а если и присылали несколько пар, то они расходились по начальству. Нам же приходилось доставать её путём «обмена» наших разбитых опорок, на сапоги у местных жителей. Но в сорок третьем уже никто из них сапог не носил: либо партизаны забрали, либо они были далеко запрятаны до лучших времён.
А тут сразу столько добротных модных по западным вкусам, начищенных до блеска таких желанных «бутов». Правда, не очень-то мы любили эти «модные» с узким голенищем сапоги, из которых приходилось выдирать заднюю стойку, не позволяющую сминаться голенищу в «гармошку», так привычную в наших сапогах. Как известно, «гармошка» позволяет использовать сапог даже для раздувания самовара; к сожалению, в Западной Белоруссии об этом способе никто не имел понятия, так как там не было и самоваров.
Для «обмена» вызывали облюбованные сапоги, то есть их хозяина, во двор, где и производили «обмен» по возможности без шума, действуя методами «убеждений», что нам сапоги нужнее, а наши они могут починить и пользоваться ими до конца войны.
...Дошло до того, что наши знакомые вышли на немецкого кладовщика, в каптёрку которого стекалась вся взрывчатка, снятая немцами с железной дороги от неудачно поставленных партизанских мин. Этот немец оказался поляком из Силезии, присоединённой к Германии после образования Польши. Мобилизованный, как германский подданный, он не горел желанием воевать, и когда к нему обращались (польский язык он не забыл) с просьбой дать несколько шашек тола, якобы глушить рыбу, и добавляли к просьбе бутыль самогона, он пускал взрывчатку «налево», а что и кого ей будут глушить - на это он закрывал глаза.
И вообще, немцы, особенно тыловики и солдаты, и даже офицеры, как мы понимали из рассказов наших осведомителей, в конце 1943 года были скорее не солдатами, а торгашами, часто и просто мародёрами. Каждый из них старался как можно больше урвать для себя и для своих близких в далёкой Германии, чувствуя, то скоро Красная Армия выкинет их и из Белоруссии, как это уже случилось на Украине. Каждый из них жил сегодняшним днём, в страхе ожидая завтрашнего. За деньги, за сало, даже за самогон они не стеснялись продавать всё, вплоть до оружия.
Именно таким путём через перекупщиков мне достался за четыреста марок новенький длинноствольный парабеллум, и я часто ощущал на себе завистливые взгляды, когда появлялся с ним на базе, не говоря уже о ребятах из других отрядов.
Небезынтересно будет вспомнить также о том, что за деньги у немцев была «выкуплена» наша радистка Сима, которая, видимо, для немецкого командования к тому времени уже не представляла большого интереса, так как была рядовой радисткой. В одно из своих возвращений из-под Сморгони нам сообщили, что в Мачулище находится Сима, хотя и под охраной. Мы на правах старослужащих преодолели барьер в виде молодого часового из одного нашего отряда и ворвались к Симе. Поговорили, ободрили, не вспоминая ни о чём, что ей пришлось перенести в лапах фашистов из-за своей самонадеянности, приведшей к трагедии.
Насколько я знаю, её отправили в Москву и судили. Ходили слухи, что она расстреляна. Но уже после войны кто-то мне рассказывал, что слухи не подтвердились, и что Симу видели там же в Москве.
...Вечеринка устраивалась, как правило, в самой большой хате на опушке леса. Танцевали вальсы, танго, оберек (польский народный танец) и другие, но самым любимым танцем молодежи, да и не только молодежи, конечно же, была «полька». Причём в Белоруссии скорость, с какой вращаются пары в этом танце так велика, что у нас без привычки сразу начинала кружиться голова, и приходилось бросать танец к неподдельному удивлению и явному неудовольствию партнёрши. В шутку мы называли польку «сто сорок четыре оборота в минуту».
Самые же кульминационные мгновения вечеринки наступали когда музыканты объявляли «польку для резерва». В этом танце могли участвовать только супружеские пары, независимо от возраста. Молодежь расступалась по сторонам на круг выходили часто совсем пожилые люди и даже старики со своими старушками. Музыканты, зная все тонкости этого танца - соревнования, начинали в медленном темпе, постепенно убыстряя и убыстряя его. Через несколько минут перед глазами уже кружился дикий вихрь танцующих с топотом и залихватскими выкриками в такт музыке. Из круга танцующих пара за парой отходили те, кто уже не в состоянии были поспевать за искромётной мелодией, а музыканты, наоборот, подгоняемые возгласами окружающей молодежи, всё взвинчивали темп.
Когда оставалась одна пара, крутящаяся в бешеном вихре, все с удивлением обнаруживали, что победу в этом танцевальном соперничестве одерживал тщедушный старичок со своей старушкой. Им бурно аплодировали и поздравляли.
... Вдруг из динамика полились чистые и ясные звуки песни, которой мы просто заслушались:
... На поленьях смола, как слеза,
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза...
Ты теперь далеко, далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.
Песня была как будто про нас сочинённая. Откуда тогда нам было знать, что это за песня, и кто её сочинил? Ведь с сорок первого года мы были оторваны от Родины и мало что знали о ней.
Окончилось пение. Неужели так хорошо слышно здесь Москву? С нетерпением ожидали мы, что скажет диктор. И вдруг из приёмника послышался хрипловатый с еврейским акцентом белорусский выговор:
- Увَага, увََага! Говَорит Остлянд, Барановичи-Менск...
...Над нашей группой начали сгущаться хмурые тучи. Наше присутствие здесь и наша «работа» многим портила теперь настроение. Обыкновенная чёрная зависть играла во всём этом далеко не последнюю роль. Командиры групп и бойцы отряда им.Фрунзе и других отрядов, появляющиеся здесь, завидовали нашим успехам, созданным нами «удобствам» для «взрывной» работы, нашему снабжению взрывчаткой, нашим прочным связям в Сморгони, наличию у нас лодки для переправы - всему, что было создано нашей группой, её тяжёлым и опасным трудом в течение длительного времени с лета 1943 года, и чего у них не было.
Мы в их глазах были пришельцами издалека и сильными конкурентами по диверсионной работе, а это подчёркивало их слабость. Вместо того, чтобы радоваться успехам всех, кто проводит диверсии, выполняя общее дело борьбы с ненавистными захватчиками, личные амбиции взяли верх.
Хотя с Михайлюком и Черакаевым (командиром и комиссаром отряда им.Фрунзе) у меня были прекрасные отношения, однако с самого начала они были испорчены с начальником штаба этого отряда - Ильиным (Ильин Александр Яковлевич), грубым, нахальным невоздержанным человеком, хотя и старым партизаном. Кроме всего прочего, уже тогда он не пропускал ни одного случая, когда представлялась возможность «заложить за галстук». К сожалению, после войны эта пагубная привычка привела к тому, что он окончательно спился и умер.
Сначала он был уличен нами в мелком воровстве, а затем уже в крупном мошенничестве - попытке приписать наши взрывы на боевой счёт своего отряда. Всё это приводило к постоянной ругани с ним по различным поводам.
Но я никак не ожидал, что в своих действиях он дойдёт до явной подлости, чтобы только избавиться от нас.
Насколько мне известно, не без его участия было сфабриковано дело об изнасиловании одной жительницы Трилесины якобы Виктором Демидовичем из нашей группы. Случаи изнасилования карались у нас самым жестоким образом. Сам был свидетелем, как перед строем Тюриным Александром был расстрелян один из партизан его отряда, на которого поступила такая жалоба.
Местная партизанская власть, осуществляемая прибывшей в этот район новой для него партизанской бригадой (насколько помню, второй партизанской бригадой им.Суворова - заранее извиняюсь, если меня подвела память) бесцеремонно выставила нас из этой нашей «земли обетованной».
...В приехавшей группе незнакомых нам людей, одетых в чёрные полупальто, русские шапки-ушанки, добротные сапоги, держались как-то особняком, насколько помню, человек шесть, чем-то отличающихся от остальных. Возглавлял всех полковник Громыко (Комаров Аркадий Григорьевич), других офицеров уже не помню. Мы все с интересом рассматривали новую офицерскую форму: гимнастёрки без отложного воротника из канадской шерсти, погоны, которых мы ещё не видели, хотя и слышали о их введении в Красной Армии.
Каково же было наше удивление, когда и остальные, приехавшие с полковником, скинули свои чёрные полупальто и оказались... в немецком обмундировании! Да ещё и говорили между собой тоже только по-немецки. Мы недоумённо смотрели на них, пока нам не разъяснили, что это немецкие товарищи, коммунисты, и прилетели сюда для выполнения спецзадания. Тут же нас предупредили что о нахождении у нас немцев не должен знать никто: ни в деревне ни в соседних отрядах. Для выполнения какого спецзадания прибыли эти «геноссен» тоже никто не распространялся.
...Уже много лет спустя после войны, где-то в 1973 году рассказывал мне Романкевич Пётр Адамович, участник этого похода с немцами, что целью его был разгром какого-то крупного немецкого штаба, возможно даже штаба группы немецких армий «Центр» перед наступлением наших войск (операция «Багратион»). Группа наших ребят, порядка роты, соответствующим образом переодетых в форму противника, во главе которой и шли эти немцы, возглавляемая «оберстом» (был ли он действительно полковником немецкой армии, я далеко не уверен: коммунист и... полковник?), только ночами должна была по второстепенным дорогам, а где и просто без дорог, продвигаться к расположению этого штаба. При встречах ночью с настоящими немецкими подразделениями или патрулями высокое звание «оберста» обеспечивало его превосходство над другими немецкими командирами. У немцев было принято так: при встрече двух подразделений передвигающихся в условиях плохой видимости, сначала выясняются звания их командиров, и младший по званию направляется докладывать старшему по званию. Погоны полковника обеспечивали при встрече с ним вытягивание «во фрунт» и щелчок каблуками любого командира встречного подразделения, так как ни полковники, ни генералы сами, как известно, свои подразделения ночью не водят, поручая это своим подчинённым рангом пониже.
И это было принято в расчёт нашим командованием при организации этой беспримерной операции. Думаю, что полковник Громыко, конечно, был и лично заинтересован в успехе операции, так как разгром такого важного объекта весил, по крайней мере, звания Героя. А так как с боевой работой нашего отряда уже было связано присвоение этого высокого звания трем возглавлявшим его командирам: Линькову Григорию Матвеевичу, Щербине Василию Васильевичу и Фёдорову Николаю Петровичу, то становилось понятным, почему именно опять-таки наш отряд был выбран в Москве для выполнения замыслов высшего командования.
Увы, поход этот не решил поставленной перед ним задачи. До намеченной цели нашей колонне во вражеском обмундировании добраться без «шума» не удалось. Не знаю по какой причине, но по пути продвижения произошло несколько стычек с противником, закончившихся для него весьма плачевно. Слух о том, что какая-то «немецкая часть» немцев же уничтожает, распространялся и достиг штаба немецкого командования - цели похода - быстрее, чем наша колонна.
Возможно также, что и на нашей базе мог находиться тайный осведомитель и предупредить командование оккупантов о появлении в отряде немцев из Москвы. А может, сыграло свою роль ЧП (чрезвычайное происшествие), когда наши «геноссен», гуляя по лесу, недалеко от своей «дачи» обнаружили еврейский лагерь и наделали там переполох своим появлением, чтобы посмотреть, на быт беженцев и поговорить почти на своём родном языке (еврейский и немецкий языки очень похожи), за что получили нагоняй от Громыко.
Факт тот, что внезапность нападения - главный козырь успеха операции по разгрому вражеского штаба - исчезла. У немцев ещё свежи были в памяти воспоминания об родионовцах, так траурно закончившиеся для оккупантов: охрана штаба была предупреждена о появлении «странной» немецкой части и усилена. Прорваться же с боем к штабу через кольцо охраны, значительно превышающей контингент нашей колонны - это значило идти на верную гибель.
Все эти соображения я привожу по рассказу Романкевича П.А., участника этого похода, увы, уже покойного.
...Нас сняли с довольствия, выдали кое-что сухим пайком, снабдили коллективным предписанием и мы - группа человек десять, в которую, насколько помню, входили Амиев, Кузяев, Батурин, Якимов - отправились в Москву на пересыльный пункт, Стромынка,32, мало чем отличающийся от ленинградской «пересылки» на Фонтанке,90. Оттуда нас выпроводили в районный военкомат в Перово, и уже отсюда поездом во Владимир, в запасной полк.
Воспоминания о нём самые смутные и нерадостные: голодный паёк по какой-то тыловой норме, почти как в лагере «кригсгефангене»; страшно исхудавшие молодые солдаты двадцать шестого года рождения, которых на таком пайке гоняли на обычные армейские занятия. Пока мы там находились, проели всё, что у нас ещё оставалось от «партизанки».