Почему?
Когда покупаешь настоящий свежий ржаной хлеб, испеченный по старому рецепту и не задушенный пакетом, то в эту же секунду хочется съесть его корочку. И я всегда ем. Точнее, ела. Сейчас ест Алиса. Потому что корочка одна, нас две, а муж смирился. А если хлеб еще и горячий, то вместе с корочкой хочется съесть его весь полностью. Я так никогда не делала, потому что хлеба много, а жопа у меня одна.
А в детстве всё было не так. Мама никогда не разрешала есть свежий хлеб, если еще не закончился предыдущий. Говорила: «Нельзя! Съешь корочку завтра». А завтра корочка уже не такая. Когда тебя всю ночь душат пакетом, сложно оставаться хрустящей. И ее завтрашнюю есть совершенно не хочется. Она становится обычной.
И вот я выросла, стала жить одна и первое, что стала делать, - это сразу же есть корочку свежего хлеба и есть столько апельсинов, сколько мне хочется. Потому что в детстве можно было только один в день. И я помню, как в первый год самостоятельной жизни ехала с работы и всегда заходила в магазин, чтобы купить себе апельсины. Иногда это и был весь мой ужин. Как меня не разбил диатез, я не знаю. При этом наша семья не была какой-то особенно бедной. Да, мы доводили до зрелости зеленые бананы в темном шкафу. И они были невероятными на вкус. Потому что когда стоишь за чем-то два часа в очереди, то потом ешь это очень медленно и зажмурившись, растягивая удовольствие и откусывая маленькими кусочками. Так делали все советские люди. Ничего особенного.
Я помню, как-то по телевизору шла передача «До 16 и старше» и там показывали американского мальчика, который после школы заходил в магазин и покупал себе бананы. Он тогда поразил мое воображение. Спелые бананы! Просто шел, покупал и ел. И самое ужасное - не доедал до конца и выбрасывал. Потому что наелся. Как можно наесться бананами, думала я? Каково это жить в мире, где можно наесться бананами и где вот они, пожалуйста, продаются на каждом углу и стоят копейки? Тогда это было так же невообразимо, как, например, сейчас сидишь в Питере, где зафиксировано самое дождливое лето за всю историю, и дождь уже из ушей льется. Сидишь и не можешь поверить, что где-то на Мальдивах кто-то живет. Просто родился там и живет. Идет с работы домой и от нечего делать заходит на уже опостылевший пляж, снимает носки, небрежно кидает их на белоснежный песок и заходит по щиколотку в воду, которая такого невероятно-голубого цвета, что хочется съесть ее глазами. Кажется, что счастливее быть уже просто некуда. А он выходит из воды, сворачивает свои носки в улитку и, ни разу не подняв глаза, идет дальше. Просто ноги зашел помыть.
И вот этот хлеб - это как пульт, завернутый в полиэтилен. Как красивые трусы на случай «а вдруг надо будет сходить к врачу». Как безвкусное покрывало на красивом диване. Как шкафы, забитые одеждой 40-летней давности - «а вдруг война». Как защитная пленка на экране телефона.
Много лет я отбиваюсь от бабушки, которая хочет отдать мне огромный сервиз на столько персон, что можно застрелиться, если придет столько гостей. Он страшный. Новый и страшный. Когда-то, 50 лет назад, он был мечтой каждой советской женщины. А сейчас он до такой степени некрасивый, до такой степени не в моем вкусе и до такой степени огромный, что его даже ни в какой дурацкий сериал по первому каналу не возьмут сниматься, потому что там и так у героев всё плохо и жизнь дерьмо, а тут еще эти бесконечные неказистые тарелки.
Я не хочу из такого есть. Мне негде его хранить. И ни один нормальный человек не использует в обычной жизни такое количество тарелок, подтарелок, подподтарелок, блюдец, салатников, пиал, тарелочек под хлеб и тарелочек под тарелочку под хлеб. Но бабушка хранит его 50 лет. Она считает его великолепным. Он - признак роскоши и достатка, но она ни разу ничего из него не ела и даже на праздники не доставала. Он такой некрасивый, что мне, жителю 21 века, понятно, почему он девственник. А бабушка хранила его до лучших времен, настолько он для нее прекрасен.
И я могу её понять, потому что она дитя войны и немцы жили прямо в её доме, в оккупированной деревне, под Москвой. Она пошла в школу в пальто, перешитом из мундира, который сняли с трупа немца. Его слегка укоротили и оторвали нашивки со свастикой. Не было другого выхода, потому что ходить было не в чем, а зиму никто не отменял. И всё это, про сервиз и пульт в пакете, становится логичным и понятным. С этим ничего нельзя сделать. Только внутренне сжаться.
Но каким же заразным это оказалось. Хуже чумы. Одно поколение за другим не ест свежую корочку хлеба. И я знаю, когда Алиса вырастет, она будет думать точно так же. Будет возмущаться: «Мама, почему ты никогда не ешь вторую корочку, с обратной стороны? Она же такая вкусная! Сегодня она особенная, а завтра станет как все. Почему? Почему ты ешь только одну?»
И я не найдусь, что ответить. А и правда, почему?
А моя правнучка, наверное, будет первой женщиной в нашем роду, которая съест всю буханку целиком, пока мякоть дымится, а корочка хрустит.
