(no subject)
"ах, мой милый Августин - все прошло, всё"
сегодня "Пиковую даму" смотрела новую - с Ягодиным, который конечно так же селен как и всегда - ему досталась вторая половина второго акта - и вспоминала старую.
совсем другую - но по той же пьесе Коляды.
"Тройка, семерка, туз" в постановке Юрия Еремина на малой сцене Пушкинского театра - ее тогда как раз недавно открыли, эту сцену.
столько не живут. театр Коляды появился по крайней мере, кажется мне, позже...
там такой был тогда - вой. не внешний - внутренний. внешне все было тихо. да и вообще - кажется, ничего уже я не помню оттуда, кроме Лизы.
но я помню книгу "Хорошая хозяйка".
я помню каким адом - не личным, как здесь у Ягодина, личный всегда есть - каким общим, необъясняемым, потому что всем понятным стоном, каким воем боли была эта история.
умирающий в пустыне тянулся так к миражу, как та Лиза - и они все - к этой призрачной Германии.
как голод и невозможность жить здесь - сдавливали сердце.
не женщине - выйти замуж, всем - выжить.
дай нам этой немецкой речи, земли обетованной, дай, дай - хотя всем понятно было, что там - ничего нет. в спектакле было понятно - но умирающих не судят.
а сегодня - все сытые. даже вот эти мальчики в бане - или где они там, в зале для игры в штосс - они сытые, им хорошо бы пришлись бабушкины деньги - но у них что-то есть уже.
тогда не было ни у кого.
и тогда казалось, что не может быть такого, чтобы не знать - про что и зачем. про что например ставить спектакли
юность знала - она нашла бы про что, она сама была на пороге бездны - всегда
это я про тогда и про себя, разумеется
сегодня "Пиковую даму" смотрела новую - с Ягодиным, который конечно так же селен как и всегда - ему досталась вторая половина второго акта - и вспоминала старую.
совсем другую - но по той же пьесе Коляды.
"Тройка, семерка, туз" в постановке Юрия Еремина на малой сцене Пушкинского театра - ее тогда как раз недавно открыли, эту сцену.
столько не живут. театр Коляды появился по крайней мере, кажется мне, позже...
там такой был тогда - вой. не внешний - внутренний. внешне все было тихо. да и вообще - кажется, ничего уже я не помню оттуда, кроме Лизы.
но я помню книгу "Хорошая хозяйка".
я помню каким адом - не личным, как здесь у Ягодина, личный всегда есть - каким общим, необъясняемым, потому что всем понятным стоном, каким воем боли была эта история.
умирающий в пустыне тянулся так к миражу, как та Лиза - и они все - к этой призрачной Германии.
как голод и невозможность жить здесь - сдавливали сердце.
не женщине - выйти замуж, всем - выжить.
дай нам этой немецкой речи, земли обетованной, дай, дай - хотя всем понятно было, что там - ничего нет. в спектакле было понятно - но умирающих не судят.
а сегодня - все сытые. даже вот эти мальчики в бане - или где они там, в зале для игры в штосс - они сытые, им хорошо бы пришлись бабушкины деньги - но у них что-то есть уже.
тогда не было ни у кого.
и тогда казалось, что не может быть такого, чтобы не знать - про что и зачем. про что например ставить спектакли
юность знала - она нашла бы про что, она сама была на пороге бездны - всегда
это я про тогда и про себя, разумеется