r
Только когда никуда не идёшь, ты действительно, по-настоящему приходишь куда-то.
Я попыталась снять в Риме видео, но для видео нужно движение, а двигалась будто бы только я, а он - застыл ещё едва родившись, и всё в нём застыло или хочет застыть. Я прошла миллиарды шагов, и мысли мои были цветными стенами, оранжевой, песочной, охрой, потёрто-красной и прочими, плохо поддающимися односложному обозначению.
Убежать от возраста уже было - встретить его, прийти к нему, и всякий раз это было хорошим решением.
За всю мою жизнь не было года грустнее, чем мой 27, могло ли это быть клубом, неважно, всякое случалось, но никогда так глубоко и долго грустно телу и душе не бывало. В Риме это перестало работать. Счастлив бываешь в любви и в странствии, и это, кажется, вдруг проникает одно в другое, как диффузия, сливается в пятно громкого яркого света, и ты сам - свет, ты сам - странствие, ты оранжевая стена и бьющееся сердце, миллиард первый шаг.
Я люблю чётные, да и некоторые нечётные тоже, и как бы там ни было, вытаскиваешь себя за косичку, как Мюнхгаузен, на свет божий, и рисовать светом, и быть им, это может быть одной из целей.
Рим застыл в своём детстве, только так, наверное, становишься вечным, во всяком случае если ты - город. Быть в нём - жить в картине, и как будто всё это не померкнет через сто, через тысячу, ведь остались же те яркие краски.
Приехать сюда, чтобы стать на год старше и вернуться кем-то немножко другим, как это бывает после уезда. По руке ползёт муравей, я сижу на траве высоко над городом, а ещё чуть выше солнце садится куда-то в Ватикан. Так оно всё и вертится. Завтра 28.
Я попыталась снять в Риме видео, но для видео нужно движение, а двигалась будто бы только я, а он - застыл ещё едва родившись, и всё в нём застыло или хочет застыть. Я прошла миллиарды шагов, и мысли мои были цветными стенами, оранжевой, песочной, охрой, потёрто-красной и прочими, плохо поддающимися односложному обозначению.
Убежать от возраста уже было - встретить его, прийти к нему, и всякий раз это было хорошим решением.
За всю мою жизнь не было года грустнее, чем мой 27, могло ли это быть клубом, неважно, всякое случалось, но никогда так глубоко и долго грустно телу и душе не бывало. В Риме это перестало работать. Счастлив бываешь в любви и в странствии, и это, кажется, вдруг проникает одно в другое, как диффузия, сливается в пятно громкого яркого света, и ты сам - свет, ты сам - странствие, ты оранжевая стена и бьющееся сердце, миллиард первый шаг.
Я люблю чётные, да и некоторые нечётные тоже, и как бы там ни было, вытаскиваешь себя за косичку, как Мюнхгаузен, на свет божий, и рисовать светом, и быть им, это может быть одной из целей.
Рим застыл в своём детстве, только так, наверное, становишься вечным, во всяком случае если ты - город. Быть в нём - жить в картине, и как будто всё это не померкнет через сто, через тысячу, ведь остались же те яркие краски.
Приехать сюда, чтобы стать на год старше и вернуться кем-то немножко другим, как это бывает после уезда. По руке ползёт муравей, я сижу на траве высоко над городом, а ещё чуть выше солнце садится куда-то в Ватикан. Так оно всё и вертится. Завтра 28.