Прошлая жизнь тарусского главврача - 2
Продолжение выборки из мемуаров М.М. Мелентьева. Начало здесь.
На сей раз речь о первых успехах социалистического строительства (до начала войны).
(Весна 1929 г., из письма сестры) «…чтобы получить хлеб, надо было вставать в 5 утра, стать в очередь и простоять на морозе часа 2-3, а часто и не достанешь. А потом очереди за картофелем, за крупой… А хлеб у нас темный, очень плохой, но мы к нему уже привыкли». (130)
Заседания врачей губернских лечебниц происходили в Москве и носили другой характер. И здесь не было места ни склоке, ни подсиживанию, ни дрязгам, и здесь атмосфера была деловая. Старики, земские врачи, держали знамя высоко, но уж потому, что заседания эти происходили в присутственном месте и в присутственные часы, они носили хотя и товарищеский характер, но более официальный, сухой. И вот не было тогда точной регламентации работы «от» и «до», не было никаких законов о труде, пугающих наказаниями, не было массы начальства, которое ловило бы тебя, следило за твоей работой и обследовало бы ее по пятнадцать раз в месяц, а работа шла. Суждения и наблюдения товарищей были такою силою и таким двигателем, которых и немыслимо было ослушаться. Несколько лет я был в Организационной комиссии врачей губернских лечебниц, ездил по всем лечебницам и видел и наблюдал, что значит товарищеский контроль.
... С 1928 года начался поход против этих врачебных организаций. Во главе здравотделов поставили товарищей от станков, он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и лишь только потому, что он коммунист и все может. Потом спохватились, стали требовать хотя бы фельдшерского звания, но дело было сделано и жизнь посерела, потеряла свои краски. (126)
(Кладбище в Острогожске, 1929 г.) Кладбищам в революцию особенно не повезло. Их разрушали бессмысленно и грубо… Вековечные памятники из чугуна и камня были повалены, расхищены, разрушены. Аллеи из чудесного старого клена вырублены. Решетки поломаны. Наша решетка и часовня над отцом и матушкой были еще целы, но в каком виде! (132)
(1939 г.) … в Москве все кладбища под угрозой. Кстати, передали недавно, что при реставрации лавры открыли гробницу знаменитого митрополита Филарета (Дроздова), вынули его прах, а куда дели - не знаю. (280)
(Из письма Т.В. Розановой, 1940 г.) «Сегодня закрывается одно, завтра другое… В утешение скажу вам одно, что от решения и постановления о закрытии кладбища до проведения в жизнь этих решений проходят годы. Так было и есть с Вознесенским кладбищем здесь, так будет и с Вашим Никольским.» (290)
(1941 г., кладбище в Загорске) Дали застраиваются, и скоро кладбище будет окружено жильем. Это предвестник того, что его закроют… (305)
(Из письма С. Цветкова, 1943 г.) «Кладбище, где похоронены В.В. [Розанов] и К. Леонтьев, снесено. Могилы их уравнены с землею.» (372)
(1946 г., Владимир) Недавно пришел с кладбища, где побродил… кладбище в буйной зелени. Запущенное, разгромленное, но не заброшенное, ибо другого кладбища в городе нет. И в городе восьмисотлетней давности самые старые надгробия половины прошлого столетия… А в Острогожске были и половины XVIII века. А героический 1812 год был представлен там очень хорошими памятниками и по форме, и по эпитафиям.
Но это было до революции. Революция не пощадила кладбищ. (471)
(Пасха 1930 г.) Жизнь после некоторого взлета резко серела. Шла перестройка на колхозный лад. Кроме того, кругом Алабина сносился ряд деревень для нужд военного ведомства, и я никогда не забуду длинного обоза крестьянских телег со скарбом, стариками и детьми, в полном молчании перебирающихся на новое местожительство. (133)
(После ареста - 1933 г.) Народ оказался мне знакомый - крестьяне из окрестных деревень. Это был разгул применения закона от 7 августа 1932 года «О неприкосновенности священной социалистической собственности», когда давали по десять лет за десяток яблок, подобранных в колхозном саду, и килограмм манной крупы, украденной в кооперативной лавке. (141)
(1935 г.) На днях с начальством мы сделали прогулку на машине километров на 120 в глубь Карелии… Очень тяжелое впечатление от «спецпоселенцев». Это крестьяне, переброшенные с юго-западной границы вглубь карельских лесов. Они лишены всего: родины, церкви, отцовских могил; они забыли давно, как можно улыбнуться, и молчат, молчат… (183)
(1935 г. Речь об иллюстрациях В. Свитальского к «Борису Годунову»). Переделана заставка, где вместо царственного орла царя Ивана III вставлен старый московский герб - Георгий Победоносец. Изъяты “Academia” также два листа с «церковными мотивами». (186)
(1936 г.) В Ленинграде пробыл два дня. Расстояния, из-за плохого сообщения, брали все время. И потом, поражала и оскорбляла общая грубость. Все злы. В Москву въехал с трудом в до отказа набитом бесплацкартном жестком вагоне, имея на руках мягкое место. (192)
(1936 г, из письма Н.Н. Печкина) «Я живу удовлетворительно, работаю в местной городской больнице хирургом. Материал здесь «аграмадный». Сотоварищи - молодые врачи - очень хорошие люди, но безграмотны». (200)
(1936 г., поездка на Кавказ) Трудно и утомительно путешествовать у нас. Пути сообщения берутся с бою. Чтобы попасть на автобус из Владикавказа в Тифлис, нужны бессонные ночи и сутки усилий. Гостиниц нигде нет, т.е. они и есть, но остановиться в них можно с рангом разве что «народного артиста» или комиссара. Нелегко и с едою - она дорога и малодоступна. Рестораны и столовые большею частью типа «закрытых». Так называемые «турбазы» в лучшем случае дают койку в общем помещении, часто без уборных и воды, чтобы умыться, не говоря уже о кипятке. Притом, на всей жизни страны, куда бы мы ни приехали, густой налет «вторичного смесительного упрощения» (Константин Леонтьев). Она сера, примитивна, в ней что-то не то. Это не жизнь в движении вперед, это жизнь увядания. (203)
(тогда же) Эчмиадзин… произвел тяжелое впечатление своей заброшенностью, разрушенностью, постоем солдат. И все же в его соборе идет служба, а вот в Троице-Сергиевой лавре закрыто все. (205)
(1937 г., из письма Е. Аносовой) «Здесь, в Смоленске, квартирный кризис еще острее московского. Памятник Глинке цел. На памятнике же героям 12-го года все барельефы сняты, уцелел только чудный беклемишевский витязь с двумя орлами… Новостью же для меня были хлебные очереди и разговоры о них колхозников и городских жителей, кто из них имеет больше права на покупку хлеба». (237)
(1938 г.) Век доктора Гааза с его девизом «Спешите творить добро», - особенно, конечно, касавшегося врача, явно устарел для нашего времени и нашего врача. Увы, современный врач не только лечит, но и «дает бюллетени», а это значит - улавливать симулянтов, аггровантов и прогульщиков. Дело не очень приятное и с «добром» не очень связанное. (252)
(1937 г., из письма П. Осадчего) «В трех километрах от Белева село Мишенское - родина Жуковского. Дом, в котором он родился, разрушен, церковь полуразрушена… [В городе] улицы, кроме главной, поросли травой. Жизнь как будто остановилась. В базарный день окрестное крестьянство, такого же облика, как 30 лет назад, везет свою «продукцию» в город и покупает здесь черный хлеб. По утрам, с 6 до 8, я провожу время в очередях за ним и наблюдаю местную жизнь». (241)
(1937 г., из письма Е. Аносовой) «Видела колхозницу в очереди за хлебом, которая жаловалась, что с трудом продала, чтобы купить хлеба, за 6 рублей свою «мокрую курицу»: «Она, бедная, мокрая вся, дожди, и два дня не кормленная. А все говорят: куда шесть рублей, плоха твоя курочка». (241)
(1938 г.) Гораздо неприятнее добираться до работы троллейбусом и трамваем. Ожидание в очереди, азарт при посадке, теснота во время езды - все это мучительно не только физически, но и нравственно. Ругань, дикие разговоры, отсутствие взаимного уважения пачкают вашу душу, как бы ни старались не видеть, не слышать и не участвовать в этой несчастной и злой жизни Москвы. (252)
(1939 г. О знакомой, научной сотруднице Литературного музея) Живет впроголодь. Кормят научных работников плохо. (264)
(1940 г.) Страшно упала общественная мораль. Человек падал все ниже и ниже в чести, правде, искренности, простой порядочности. Все стали остерегаться друг друга, и чувство зависти, национальное наше чувство, расцвело махровым цветом. И потом страшно обострилось состояние «отцов и детей». Дети настолько «ушли вперед», что совершенно перестали понимать родителей, как те не научились понимать детей. Москва надоела мне. Надоело каждый день брать с бою место в троллейбусе, слушать сплошную ругань в трамваях и видеть общее озлобление. Надоело в поликлинике ловить «аггравантов» и «симулянтов». С каждым днем «совесть здоровья» понижалась, «воля к болезни» повышалась. А дома - в доме заселены все углы разношерстными, равноправными гражданами, «чистыми и нечистыми» бок-о-бок. Все время сталкиваются интересы у плиты, уборки помещения, освещения коридоров и т. д. без конца. И воровство детьми, да и взрослыми, при первой возможности всего, что плохо положено, случайно забыто, неосмотрительно не заперто. И дети развинченные, растущие на дикой воле, без удержу дерзкие и наглые до удивления. Они уничтожили все растения во дворе, вытоптали всю траву, поломали все изгороди, и наш прежде такой уютный дворик, обвитый виноградом по всем дворовым постройкам, с кустами сирени и с зеленой травкой,- превратился в затоптанный, загаженный выгон, проходной со всех сторон. А на террасе у моих окон с утра до вечера толпа детей, доламывающая террасу, выйти на которую просто уже было невозможно, разве только поздней ночью да ранним утром. И надо всем этим свободным раем свободных граждан рев радио, выставленных его любителями на окна и за окна. (284-285)
На сей раз речь о первых успехах социалистического строительства (до начала войны).
(Весна 1929 г., из письма сестры) «…чтобы получить хлеб, надо было вставать в 5 утра, стать в очередь и простоять на морозе часа 2-3, а часто и не достанешь. А потом очереди за картофелем, за крупой… А хлеб у нас темный, очень плохой, но мы к нему уже привыкли». (130)
Заседания врачей губернских лечебниц происходили в Москве и носили другой характер. И здесь не было места ни склоке, ни подсиживанию, ни дрязгам, и здесь атмосфера была деловая. Старики, земские врачи, держали знамя высоко, но уж потому, что заседания эти происходили в присутственном месте и в присутственные часы, они носили хотя и товарищеский характер, но более официальный, сухой. И вот не было тогда точной регламентации работы «от» и «до», не было никаких законов о труде, пугающих наказаниями, не было массы начальства, которое ловило бы тебя, следило за твоей работой и обследовало бы ее по пятнадцать раз в месяц, а работа шла. Суждения и наблюдения товарищей были такою силою и таким двигателем, которых и немыслимо было ослушаться. Несколько лет я был в Организационной комиссии врачей губернских лечебниц, ездил по всем лечебницам и видел и наблюдал, что значит товарищеский контроль.
... С 1928 года начался поход против этих врачебных организаций. Во главе здравотделов поставили товарищей от станков, он и швец, и жнец, и на дуде игрец, и лишь только потому, что он коммунист и все может. Потом спохватились, стали требовать хотя бы фельдшерского звания, но дело было сделано и жизнь посерела, потеряла свои краски. (126)
(Кладбище в Острогожске, 1929 г.) Кладбищам в революцию особенно не повезло. Их разрушали бессмысленно и грубо… Вековечные памятники из чугуна и камня были повалены, расхищены, разрушены. Аллеи из чудесного старого клена вырублены. Решетки поломаны. Наша решетка и часовня над отцом и матушкой были еще целы, но в каком виде! (132)
(1939 г.) … в Москве все кладбища под угрозой. Кстати, передали недавно, что при реставрации лавры открыли гробницу знаменитого митрополита Филарета (Дроздова), вынули его прах, а куда дели - не знаю. (280)
(Из письма Т.В. Розановой, 1940 г.) «Сегодня закрывается одно, завтра другое… В утешение скажу вам одно, что от решения и постановления о закрытии кладбища до проведения в жизнь этих решений проходят годы. Так было и есть с Вознесенским кладбищем здесь, так будет и с Вашим Никольским.» (290)
(1941 г., кладбище в Загорске) Дали застраиваются, и скоро кладбище будет окружено жильем. Это предвестник того, что его закроют… (305)
(Из письма С. Цветкова, 1943 г.) «Кладбище, где похоронены В.В. [Розанов] и К. Леонтьев, снесено. Могилы их уравнены с землею.» (372)
(1946 г., Владимир) Недавно пришел с кладбища, где побродил… кладбище в буйной зелени. Запущенное, разгромленное, но не заброшенное, ибо другого кладбища в городе нет. И в городе восьмисотлетней давности самые старые надгробия половины прошлого столетия… А в Острогожске были и половины XVIII века. А героический 1812 год был представлен там очень хорошими памятниками и по форме, и по эпитафиям.
Но это было до революции. Революция не пощадила кладбищ. (471)
(Пасха 1930 г.) Жизнь после некоторого взлета резко серела. Шла перестройка на колхозный лад. Кроме того, кругом Алабина сносился ряд деревень для нужд военного ведомства, и я никогда не забуду длинного обоза крестьянских телег со скарбом, стариками и детьми, в полном молчании перебирающихся на новое местожительство. (133)
(После ареста - 1933 г.) Народ оказался мне знакомый - крестьяне из окрестных деревень. Это был разгул применения закона от 7 августа 1932 года «О неприкосновенности священной социалистической собственности», когда давали по десять лет за десяток яблок, подобранных в колхозном саду, и килограмм манной крупы, украденной в кооперативной лавке. (141)
(1935 г.) На днях с начальством мы сделали прогулку на машине километров на 120 в глубь Карелии… Очень тяжелое впечатление от «спецпоселенцев». Это крестьяне, переброшенные с юго-западной границы вглубь карельских лесов. Они лишены всего: родины, церкви, отцовских могил; они забыли давно, как можно улыбнуться, и молчат, молчат… (183)
(1935 г. Речь об иллюстрациях В. Свитальского к «Борису Годунову»). Переделана заставка, где вместо царственного орла царя Ивана III вставлен старый московский герб - Георгий Победоносец. Изъяты “Academia” также два листа с «церковными мотивами». (186)
(1936 г.) В Ленинграде пробыл два дня. Расстояния, из-за плохого сообщения, брали все время. И потом, поражала и оскорбляла общая грубость. Все злы. В Москву въехал с трудом в до отказа набитом бесплацкартном жестком вагоне, имея на руках мягкое место. (192)
(1936 г, из письма Н.Н. Печкина) «Я живу удовлетворительно, работаю в местной городской больнице хирургом. Материал здесь «аграмадный». Сотоварищи - молодые врачи - очень хорошие люди, но безграмотны». (200)
(1936 г., поездка на Кавказ) Трудно и утомительно путешествовать у нас. Пути сообщения берутся с бою. Чтобы попасть на автобус из Владикавказа в Тифлис, нужны бессонные ночи и сутки усилий. Гостиниц нигде нет, т.е. они и есть, но остановиться в них можно с рангом разве что «народного артиста» или комиссара. Нелегко и с едою - она дорога и малодоступна. Рестораны и столовые большею частью типа «закрытых». Так называемые «турбазы» в лучшем случае дают койку в общем помещении, часто без уборных и воды, чтобы умыться, не говоря уже о кипятке. Притом, на всей жизни страны, куда бы мы ни приехали, густой налет «вторичного смесительного упрощения» (Константин Леонтьев). Она сера, примитивна, в ней что-то не то. Это не жизнь в движении вперед, это жизнь увядания. (203)
(тогда же) Эчмиадзин… произвел тяжелое впечатление своей заброшенностью, разрушенностью, постоем солдат. И все же в его соборе идет служба, а вот в Троице-Сергиевой лавре закрыто все. (205)
(1937 г., из письма Е. Аносовой) «Здесь, в Смоленске, квартирный кризис еще острее московского. Памятник Глинке цел. На памятнике же героям 12-го года все барельефы сняты, уцелел только чудный беклемишевский витязь с двумя орлами… Новостью же для меня были хлебные очереди и разговоры о них колхозников и городских жителей, кто из них имеет больше права на покупку хлеба». (237)
(1938 г.) Век доктора Гааза с его девизом «Спешите творить добро», - особенно, конечно, касавшегося врача, явно устарел для нашего времени и нашего врача. Увы, современный врач не только лечит, но и «дает бюллетени», а это значит - улавливать симулянтов, аггровантов и прогульщиков. Дело не очень приятное и с «добром» не очень связанное. (252)
(1937 г., из письма П. Осадчего) «В трех километрах от Белева село Мишенское - родина Жуковского. Дом, в котором он родился, разрушен, церковь полуразрушена… [В городе] улицы, кроме главной, поросли травой. Жизнь как будто остановилась. В базарный день окрестное крестьянство, такого же облика, как 30 лет назад, везет свою «продукцию» в город и покупает здесь черный хлеб. По утрам, с 6 до 8, я провожу время в очередях за ним и наблюдаю местную жизнь». (241)
(1937 г., из письма Е. Аносовой) «Видела колхозницу в очереди за хлебом, которая жаловалась, что с трудом продала, чтобы купить хлеба, за 6 рублей свою «мокрую курицу»: «Она, бедная, мокрая вся, дожди, и два дня не кормленная. А все говорят: куда шесть рублей, плоха твоя курочка». (241)
(1938 г.) Гораздо неприятнее добираться до работы троллейбусом и трамваем. Ожидание в очереди, азарт при посадке, теснота во время езды - все это мучительно не только физически, но и нравственно. Ругань, дикие разговоры, отсутствие взаимного уважения пачкают вашу душу, как бы ни старались не видеть, не слышать и не участвовать в этой несчастной и злой жизни Москвы. (252)
(1939 г. О знакомой, научной сотруднице Литературного музея) Живет впроголодь. Кормят научных работников плохо. (264)
(1940 г.) Страшно упала общественная мораль. Человек падал все ниже и ниже в чести, правде, искренности, простой порядочности. Все стали остерегаться друг друга, и чувство зависти, национальное наше чувство, расцвело махровым цветом. И потом страшно обострилось состояние «отцов и детей». Дети настолько «ушли вперед», что совершенно перестали понимать родителей, как те не научились понимать детей. Москва надоела мне. Надоело каждый день брать с бою место в троллейбусе, слушать сплошную ругань в трамваях и видеть общее озлобление. Надоело в поликлинике ловить «аггравантов» и «симулянтов». С каждым днем «совесть здоровья» понижалась, «воля к болезни» повышалась. А дома - в доме заселены все углы разношерстными, равноправными гражданами, «чистыми и нечистыми» бок-о-бок. Все время сталкиваются интересы у плиты, уборки помещения, освещения коридоров и т. д. без конца. И воровство детьми, да и взрослыми, при первой возможности всего, что плохо положено, случайно забыто, неосмотрительно не заперто. И дети развинченные, растущие на дикой воле, без удержу дерзкие и наглые до удивления. Они уничтожили все растения во дворе, вытоптали всю траву, поломали все изгороди, и наш прежде такой уютный дворик, обвитый виноградом по всем дворовым постройкам, с кустами сирени и с зеленой травкой,- превратился в затоптанный, загаженный выгон, проходной со всех сторон. А на террасе у моих окон с утра до вечера толпа детей, доламывающая террасу, выйти на которую просто уже было невозможно, разве только поздней ночью да ранним утром. И надо всем этим свободным раем свободных граждан рев радио, выставленных его любителями на окна и за окна. (284-285)