Имя героини изменено...
"Наклонись немного вперед, пожалуйста", - попросил я и ударом ладони выбил спинку сидения, на которое она опиралась. Положил эту алюминиевую штуковину вдоль борта байдарки, затем взял ее за плечи и потянул к себе. Саша подалась назад и легла на мои колени. Я просунул руку под ее спину и расстегнул лифчик купальника. Спустил влажные матерчатые чашечки с ее груди. Запустил руки в ее короткую стрижку и стал ерошить волосы. Она закрыла глаза. Ненадолго, на одну минуту. Затем подтянула купальник и сказала: "Не надо". "Давай пристанем к берегу?" - спросил я. "Давай", - откликнулась она.
На реке мы были одни. Не сезон, будний день, холодная весна. Истра была спокойна и еще очень холодна. Спешить нам было некуда. Мы поставили палатку, расстелили коврик, на него - спальник. Забрались внутрь. Я вновь расстегнул ее купальник. Саша потянулась под моими руками, закусила губу. Я целовал ее, она принимала мои поцелуи почти не отвечая на них. Когда все закончилось, она закуталась в спальник, грустная и какая-то неприкаянная. "А, может быть, мы не будем здесь ночевать?" - полуутверждающе спросила она, - "Может быть, вернемся в Москву?".
У меня внезапно разболелась щека и висок. Очень сильно. Я промычал в ответ что-то совершенно невразумительное. Саша приложила руку к моей щеке, но легче не стало. Разламывалась вся левая половина головы. Я упал головой в спальник. Мы лежали молча. Прошло полчаса, час... Голова не проходила... Мне становилось все хуже и хуже... "Поехали!" - сказал я. Мы быстро собрали палатку, закинули вещи в байдарку и поплыли. К вечеру мы были уже в городе.
Меня немного отпустило, а, может быть, я просто привык к боли. В метро Саша сказала: "Я еду в общагу". "Почему?" - спросил я сквозь боль. "Я не хочу больше быть с тобой," - сказала она. "Да почему же?" - в глазах стояли слезы. От боли, не от прощания... Прощание я еще не осознал. "Я так решила и все".
На следующий день она мне позвонила. "С тобой все в порядке?". "Да. Приезжай, пожалуйста, мне нужно тебя видеть. Мне плохо без тебя!". "Хорошо, но я приеду в последний раз". Я стоял у окна и смотрел с девятого этажа как холодный дождь обнимает ее летнее черное платье, прижимает легкую ткань к такой нескладной, любимой и милой фигурке, мочит ее волосы...
Когда Саша вошла, я раздел ее и потащил в душ. Она слабо сопротивлялась. Под горячей водой она расслабилась, я вытер ее и понес в кровать. "Не надо, пожалуйста, не надо!" Я не слушал. Забрался вместе с ней под одеяло. Она не хотела меня. "Объясни мне, в чем дело?" - попросил я. "Ты не устраиваешь меня физически", - ответила она. "Я что-то делаю не так? Тебе плохо все полгода, что мы вместе?" "Я не знаю". Мы тогда оба были еще очень молоды - я на втором курсе, она на первом и не умели говорить "об этом". "Игорь, ну пожалуйста, мы не будем вместе. Это окончательно". А я не мог в это поверить..
Саша уехала домой на короткие каникулы. Я поехал вслед за ней в ее родную Вологду - через несколько дней. Приехал ранним ночным поездом, взял такси, нашел ее дом, позвонил в дверь. Она открыла, словно бы и ничуть не удивившись. "Будешь яичницу?" "Давай". "Игорь, ты зря приехал, у нас все равно ничего не получится... Уезжай, пожалуйста." Я уехал.
Остаток лета Саша работала в стройотряде, который стриг кусты на проспекте Мира. Я приезжал туда и наблюдал за ней. Издалека. Я пытался говорить с ней - она отказывалась. Наконец я понял, что уже действительно все. Лили сильный летний дождь. Я шел по Крестовскому мосту и крупные тяжелые капли ливня перемешивались на моем лице со слезами. Я плакал и сочинял стихи. О ней, о проспекте Мира, о Крестовском мосте, о кустах, которые она подстригала... Я шел вдоль мокрых подстриженных кустов и видел, как каждого из них касалась ее легкая рука.
Я больше никогда не видел ее, мне неизвестна ее дальнейшая судьба, я ушел из института, перевелся в другой, у меня были встречи и любви, радость и горе, но еще целый год я сочинял ей стихи, зная, что она никогда их не прочитает. У меня до сих пор сохранилась целая тетрадка этих стихов, посвященных ей, только ей, Саше Пермяковой, самой обычной девочке, которая стала настолько мне родной, что осталась ею до сих пор. Я до сих пор помню ее скошенный чубчик, ее глаза, ее фигуру, ее большой рот, ее виноватый взгляд, когда она говорила мне свои последние слова...