семантическая революция
Рубен Александрович Будагов
Из истории политической терминологии во Франции
Краткий обзор лексикографических источников
Литературный критик. 1932. № 4. С.198-217
Продолание текста статьи и ссылки вынесены в комментарий к записи.
Веб-публикация: редакторы сайтов Vive Liberta и Век Просвещения, 2003
Современная европейская социально-политическая терминология возникла первоначально в Англии. С начала XVIII века она стала проникать во Францию, прежде всего через сочинения философов-просветителей, для которых политический строй тогдашней Англии представлялся во многих отношениях идеальным.
Вокруг политической терминологии, как и вокруг проблем языка вообще, завязалась страстная полемика. Лексикологическая работа, которая была проделана во Франции в течение XVIII века, оказала громадное воздействие на выработку современной буржуазной социально-политической терминологии, получившей широкое распространение по всей Европе с конца XVIII века, т.е. после французской буржуазной революции. Поэтому историческое изучение современной политической терминологии Европы немыслимо без изучения французской лексики накануне 1789 года. Между тем вряд ли возможно сомнение в том, что такое изучение очень важно и для историка литературы, и для переводчика.
1
К середине XVII столетия представителе французской абсолютной монархии стали уже отчетливо понимать, что каждая великая нация должна иметь свой обширный национальный словарь, систематическое руководство для правильной устной и письменной речи согласно требованиям «хорошего обычая» («bon usage»). Этот кодекс правил должен был также отделять язык высших классов от языка «простого» народа. В предисловии к первому изданию французского академического словаря «Dictionnaire de l`Académie francаise» (1694) мы уже находим мысль о необходимости создания такой языковой нормы, хотя эта мысль и аргументируется только желанием прославить «необычайные доблести» короля, перед которыми «бледнеют все возможности французского языка и слова оказываются бессильными».
Постепенно, от издания к изданию, забота о «королевских доблестях» все более и более отступает назад и все настойчивее выдвигаются более реальные интересы. В первых изданиях «универсальность» французского языка объяснялась личными качествами «короля-солнца», в предисловии к 4-му изданию того же словаря (1762) уже говорится, что «политика и коммерция заставляют иностранцев владеть нашим языком почти в такой же степени, как и родным». Общественные отношения, возникшие в связи с развитием капитализма во Франции, поставили задачу создания словаря, который дал бы образцовые определения слов в едином национальном языке и послужил нормой, Необходимой в торговых и политических сношениях как внутри страны, так и за, ее пределами. Вся дальнейшая история французского академического словаря XVIII века, история четырех его переизданий1 обнаруживает постепенное укрепление буржуазных философских принципов в учении о природе, общество и морали.
Правда, академический словарь на протяжении всего XVIII века остается, в основном, верным феодально-аристократическому мировоззрению и делает Просвещению лишь более или менее значительные уступки. Пересматривая от издания к изданию свои определения, редакторы и составители Академического словаря лишь постепенно насыщали соответственные слова новым содержанием, не принимая, однако, эти новые понятия целиком и не порывая окончательно с традицией, которой руководились составители и редакторы первого издания. Даже пятое, послереволюционное издание, в котором сдвиг, естественно, заметен более всего, но порывает окончательно со старой традицией, пытается примирить новые понятия со старыми, и скорее приспособляет повое к старому, чем заменяет новыми определениями определения устарелые.
Существенно отлична позиция знаменитой Энциклопедии Дидро и Даламбера (1751-1772) - предшественницы идей буржуазной революции 1789 года, своеобразного компендиума передовой мысли XVIII века.
Сравнение социально-политической терминологии Академии, с одной стороны, и Энциклопедии с другой, показывающее, как различие социальных позиций обусловило особый характер определений, интерпретацию социально-политической терминологии, общее различие лексикологических принципов имеет несомненный интерес.
2
Цель первого издания Академического словаря сводилась к тому, чтобы утвердить современное состояние языка, сделать его нормой «для всех времен». Как отмечал современник и противник этого издания, Фюртьер, Академия отрешилась от мысли о движении и развитии языка, стремясь лишь канонизировать определенные формы и обороты; при этом Академия напоминала собой цирюльника, который «был так медлителен в бритье бороды, что, пока он скоблил одну щеку, другая успевала покрыться щетиной».2 Эта пуристическая и реакционная тенденция французской Академии сильно разрастается в XVIII веке, поддерживаемая Вольтером, Грессе и многими другими философами и грамматиками. В своем «Философском словаре», в статье «Французский язык», Вольтер прямо доказывает, что если «в ту или иную эпоху имеется достаточное число хороших писателей, ставших классическими, то недопустимо употреблять выражения; у этих писателей не встречающиеся; мало того, необходимо придавать этим выражениям тот же смысл (le meme sens),- в противном случае различные поколения перестают понимать друг друга.3
Но такой точки зрения придерживалась отнюдь не вся философская грамматика XVIII века, как это обычно изображают буржуазные исследователи. Начиная с начала XVIII века (против академиков) и затем к середине XVIII века (против Вольтера), все более возрастала антипуристическая тенденция, учитывающая движение и развитие языка. Здесь прежде всего, в пределах философской грамматики, необходимо упомянуть Дидро и его единомышленников, а за пределами философской грамматики - школу Руссо.
Совершенно очевидно, что эти новые тенденции не могли не притти в столкновение с основами аристократически-реакционной грамматики Французской Академии, и Академия вынуждена была уступить. Если раньше, в первом издании своего словаря, Академия, например, тщательно оберегала литературный язык от проникновения в него технических слов, то, по подсчету Гоэна, из 7104 слов, включенных в издания 1762 и 1798 годов, две трети падает на технические и научные понятия (из них свыше 5200 слов вошло уже в издание 1762 года.4 Это была целая революция в языке.
Но здесь мы встречаемся с неожиданным и непонятным, на первый взгляд, фактом.
Как известно, школа Вожла относилась непримиримо ко всякого рода неологизмам, считая их несовместимыми с «чистотой» французского языка. Но и французская просветительная философия ставила целый ряд теоретических преград на пути новых слов: новое слово допускалось, если оно не имело равного себе в смысловом отношении (принцип необходимости); оно не должно было выходить за пределы морфологических аналогий данного языка (принцип аналогии); термин мог заимствоваться из других языков; наконец, брался за образец старый язык XVI века, из которого черпались нужные словечки. На этих принципах сходились почти все энциклопедисты. На практике энциклопедисты оказываются еще более осторожными по отношению к неологизмам. Например, Дидро, прибегая к новым понятиям, непременно оговаривается: «если мне разрешат подобное выражение» или «если позволительно так выразиться» и пр.5
На это обстоятельство неоднократно обращали внимание исследователи, и оно всегда повергало их в изумление. Возникал вопрос: чем объяснить такую робость перед словами у самых решительных обновителей философии своего времени? А между тем положение это имеет огромное значение для правильного понимания отношения энциклопедистов к, неологизмам, и следовательно для уяснения различия между позицией Академии и Энциклопедии в этом центральном вопросе французской лексикологии XVIII века.
Развивая в этом отношении учение Вожла об «обычае» (usage), Академия неоднократно заявляла в предисловиях ко второму, третьему и четвертому изданиям своего словаря, что «обычай в сфере языка сильнее разума»; поэтому новые слова, не принятые этим «обычаем», вызывали резко отрицательное отношение со стороны Академии. В предисловии ко второму изданию словаря Академия пишет: «Обычай это не что иное, как молчаливое предпочтение, отдаваемое людьми одной вещи перед другими по причинам, часто неизвестным, но от этого не менее реальным».6 Объяснить эти причины Академия считает невозможным, ссылаясь на авторитет Квинтилиана, полагавшего, что «есть настолько «капризные явления в грамматике, что разумный философ должен стараться их не замечать». Итак, «обычай» в языке, с точки зрения Академии, есть нечто более сильное, чем разум, - нечто, чему разум подчиняется и что устанавливается стихийно по необъяснимым для разума причинам. При этом Академия опиралась на учение Вожла о двух видах «обычая» в языке: о «хорошем» обычае и «плохом».
С точки зрения Вожла, «народ - носитель плохого обычая, тогда как властителем нашего языка является обычай хороший». Как здравый наблюдатель над языком, Вожла обнаруживал иногда известное противоречие между «хорошим обычаем» и разумом, но в этих случаях Вожла считал, что надо подчиняться только «обычаю». «Как только хороший обычай решает что-либо в ту или иную сторону, - говорит Вожла, - так нет больше вопроса и для грамматики».7 Это положение Вожла остается незыблемым и для Академии. С этих позиций она атакует новые слова, как термины, еще не принятые языковым обычаем, как понятия, па которых нет визы «хорошего тона».
Совсем иное понимание обычая в языке мы находим у энциклопедистов. Мармонтель в шестом томе своих «Элементов литературы» (1787) нападает на Вожла за то, что последний абсолютно подчинил разум обычаю. С точки зрения Мармонтеля нехороши обе крайности: полная свобода в языке опасна, но в такой же степени следует опасаться и крайнего насилия над языком. Мармонтель пытается примирить «обычай» и «свободу» в языке, доказать, что если правильно понимать эти два понятия, они нисколько друг другу не противоречат. Поэтому Мармонтель не соглашается с Вожла, что новые слова это только «мода», он считает, что изобретение новых слов оправдывается «необходимостью, пользою и действительной красотой».8 Мармонтель возражает против аристократически ограниченного понимания «обычая» у Вожла. Он считает, что словарь двора был слишком односторонний, что «тысячи нужных человеку оборотов в нем отсутствовали».9 В противовес Вожла, - Мармонтель настаивает, что постоянные сношения между различными классами общества приводят к тому, что народный язык все более и более впитывает в себя элементы литературного языка, в результате чего грани между письменным (литературным) и народным языком постепенно стираются. Таким образом, он настаивает на сближении литературного языка и языка народного, намечая, однако, и границы, разделяющие их. По Мармонтелю, в народном языке есть целый ряд оборотов (facons de parler), принадлежащих только народу, которые в литературный язык переносить ни в коем случае не следует.10 Впрочем, Мармонтеля больше интересуют моменты, сближающие эти языки, чем моменты их разделяющие. Необходимо согласовать «обычай» и «разум», добиться известной свободы языка для того, чтобы можно было смело «следовать за полетом мысли», - таков конечный вывод нашего автора.11
Подобную же точку зрения развивал Тома в статье «О поэтическом языке»12, ее же проводил в Энцкилопедии Дюмарсэ в нескольких своих статьях по языку.
Таким образом, пересматривая традиционное понимание языкового «обычая» и внося в это понимание принципиальные изменения, энциклопедисты, естественно, должны были выработать самостоятельную точку зрения на новые слова и переосмыслить с новых позиций старые понятия. Как увидим, революционное значение Энциклопедии выразилось не столько в утверждении новых понятий, сколько в переосмыслении старых значений, в насыщении социальной значимостью тех терминов, которые раньше выражали во французском литературном языке только естественно-научные, узко-бытовые или технические понятия.
Энциклопедисты, рационалистически ограничивая «обычай», считали, что лишь то слово, лишь тот термин может считаться общепринятым, которому соответствует какая-то «необходимость», какая-то «потребность разума». Энциклопедисты теоретически обосновывают термины, принятые «разумным обычаем». Этим и объясняется то обстоятельство, что мы не находим в Энциклопедии целого ряда таких социально-политических терминов, которые только начали проникать в литературный язык того времени.13 Но зато, если уж Энциклопедия принимала и включала в свои страницы новый термин, то в его истолковании она шла гораздо дальше и была гораздо последовательнее, чем Академия. В этом и заключается принципиальное отличие пуризма Академии от пуризма Энциклопедии. Оно вытекает из всего характера философии Просвещения и вовсе не требует для своего объяснения туманной теории «смешения умов», в которой буржуазные историки французского языка пытались найти объяснение, почему представители различных идеологий оказывались в области лексикологии почти в равной степени пуристами.14
3
В центре лексикологической работы Энциклопедии, как было отмечено, стоял вопрос о пересмотре уже существующих определений важнейших понятий.
Уже в 1690 году Фюртьер (в предисловии к своему словарю) жаловался на отсутствие во французском языке специальных научных терминов, - недостаток, который компенсировался чрезвычайно широким употреблением словечка «chose» (обозначение для любого неодушевленного предмета). Универсальные словари, которые существовали до появления Академического словаря, уже давно не удовлетворяли представителей передовой буржуазной мысли. Чтобы представить себе, по какому принципу давались определения в этих словарях, приведем один-два примера.
Ришелэ в своем «Французском словаре» (1680) дает, например, следующее «определение» слову купанье (le bain): «Когда лекарь не знает, как поступить, он предписывает своим больным ванны»; деятельность бакалейного торговца (un épicier) изображается у Ришелэ так: «Торговцы заворачивают свои товары в серую бумагу или в листки из безнравственных книг, которые продаются им вследствие невозможности найти других покупателей».15 Подобные определения уже в то время шокировали своей явной анекдотичностью и ненаучностью. Поэтому Пьер Бейль в предисловии к «Универсальному словарю» Фюртьера писал в 1690 году: «Главная задача истинного словаря заключается в том, чтобы дать правильные определения вещей через слова», а это была до сих пор самая слабая сторона всех толковых словарей.16 С точки зрения Бейля, необходимо вылепить сущность понятий - в этом главная задача.
Но эту семантическую революцию была призвана совершить отнюдь не Академия, реакционно-пуристические тенденции которой в лексикологии были еще очень сильны вплоть до французской революции 1789 года и возродились вновь после небольшого перерыва, когда революционная волна пошла на убыль. Даже под напором революции Академия лишь постепенно отступала от своих прежних позиций. В 1798 году Академия отмечает свыше двухсот слов термином «житейские» (familiers), тогда как в предыдущих изданиях она считала эти слова «низменными» («bas»)17; а Феро в предисловии к своему «Критическому словарю французского языка» (1787) указывает, что за последние двадцать лет в литературный язык вошло около двух тысяч новых терминов, большинство которых принято языковым обычаем.18
В этом плане очень характерна синонимическая работа, которую проделала Академия над лексиконом. В предисловии к первому изданию словаря Академия понимает синонимы, как «слова того же значения» (qui sont de meme significations), хотя и рекомендует читателю эти слова между собой не смешивать. В предисловии к третьему изданию Академия как бы предостерегает от того понимания синонимов, которое она сама давала в первом издании своего словаря. Здесь, в третьем издании, уже указывается, что синонимы редко соответствуют друг другу, к ним не следует относиться безразлично, так как это в смысловом отношении разные слова. Поэтому никак нельзя согласиться с утверждением известного исследователя Брюно, что «неологизмы XVIII века опираются большей частью на синонимику».19 Даже для Академии это совершенно различные понятия. Охотно допуская синонимы, Академия очень осторожно и с большим опасением относится к неологизмам; точно так же Вольтер, культивируя синонимы, страстно выступает в своем «философском словаре» против новых слов, выражающих революционную идеологию «четвертого» сословия.20
Проблемы синонимов и неологизмов, имеющие огромное значение для общей истории всякого языка в ту или иную эпоху, являются центральными проблемами французской лексикологической мысли XVIII века.
Неправ Брюнетьер, высказывая в своей рецензии на книгу Гоэна (о трансформации французского языка в XVIII веке) убеждение, что словарь «не является важной частью языка», так как сущность языка определяется грамматикой и синтаксисом, но отнюдь не лексикой. С точки зрения Брюнетьера, французский язык в XVIII веке претерпел меньшие изменения, чем в XVII веке.21 Такой вывод, опровергаемый реальным историческим материалом и отношением к нему современников, мог быть сделан лишь на основе предвзятой и односторонне-формальной теории. В действительности же переосмысление понятий наряду с проблемами грамматических категорий является важнейшей частью истории языка вообще и французского языка в XVIII веке в особенности.
Как было указано выше, та работа над французской терминологией, которую проделала па протяжении XVIII века Академия, не удовлетворяла современников. Так, например, Феро в предисловии к цитированному ужи словарю (1737) упрекает Академию в том, что она только указывает «как следует говорить», и, на этом останавливается, не объясняя, «почему следует говорить так, а не иначе»; последнее представляется автору не менее важным.22
Позицией Академии была также очень недовольна и Энциклопедия, хотя они и не решалась нападать на Академию открыто. Не надо забывать, что Энциклопедия находилась в исключительно тяжелых цензурных условиях и вынуждена была часто прибегать к эзоповскому языку, чтобы спасти свое издание и довести словарь до конца. Как известно, несмотря на все тактические ухищрения, она не избежала преследований и два раза ее издание приостанавливалось. В постановлении королевского совета от 7 февраля 1752 года, коим запрещались вышедшие в свет два тома Энциклопедии, говорилось: «Его величество признало, что в этих двух томах излагаются многие положения, стремящиеся уничтожить королевский авторитет, укрепить дух независимости и возмущения и своими темными двусмысленными выражениями заложить основы заблуждений, порчи нравов и неверия».23 Ясно, что в таких условиях Энциклопедия не могла открыто нападать на своего противника, Академию, и была вынуждена выражаться очень осторожно.
Полемика смягчалась отчасти и тем, что социально-политические идеалы участников Энциклопедии были весьма разнообразны; среди них был ведь и Вольтер, пытавшийся в известной мере примирить Энциклопедию с Академией.
Но, как бы то ни было, Энциклопедия объединила вокруг себя людей, отрицательно относившихся к «старому режиму». Поэтому столкновение ее с Академией было совершенно неизбежным.
4
Посмотрим теперь на самом материале, как выразилось это столкновение двух идеологий в обосновании социально-политической терминологии. Мы проследим судьбу нескольких различных терминов и посмотрим, как они осмыслялись, обосновывались и видоизменялись. Чтобы не повторяться в дальнейшем, напомним еще раз, что первое издание французского академического словаря вышло в 1694 году, второе - в 1718 году, третье - в 1740 году. (Дальнейшие издания этого словаря нас в данной статье интересовать не будут.) Энциклопедия Дидро и Даламбера издавалась с 1752 по 1772 год.
Откроем первое издание Академического словаря и разыщем там слово «революция» (revolution). Мы читаем: «Революция - это возвращение планеты или светила в исходную точку своего движения». «Говорят также, - поясняет дальше словарь, - «революция соков, в смысле необычного движения телесных соков, которое приводит к изменению состояния здоровья».24 Термин означает также, в фигуральном смысле, изменение, большой сдвиг в судьбе, в ходе вещей (dans les choses du monde)». Примеры поясняют: «Неожиданная, странная, чудесная революция». Прилагательного «революционный» (revolutionnaire) не находим совсем.
Итак, в первом издании Академического словаря термин «революция» имеет астрономическое и естественно-медицинское значение. Во втором издании находим очень существенное дополнение: революция означает также, в фигуральном смысле25, изменение, происходящее в делах общественных (dans les affaires publiques).
Таким образом, социальное значение понятия «революция» рождается в Академическом словаре в 1718 году. В пятом, послереволюционном издании термин подвергается дальнейшим дополнительным разъяснениям:«революция может быть не только в делах общественных, но и во мнениях» (dans les opinions). Но, вынужденная так или иначе признать социальную значимость термина, Академия пытается всячески переключить его применение на другие страны и по возможности ни разу не упомянуть о французской революции. Под словом «правительство» (gouvernement) даже в послереволюционном издании читаем, например: «правительство во Франции монархическое». Ясно, что Академия, по возможности, революцию игнорировала. Поэтому, объясняя слово «революция» в пятом издании, Академия говорит о римских, шведских и английских революциях, как о «значительных и сильных изменениях, потрясших эти страны», ни словом не упоминая о революции французской. Следовательно, наметай социальный оттенок словак уже во втором издании своего словаря, Академия даже в пятом издании не доходит до понимания революции как изменения политического строя и социальной структуры общества.
Между тем, если для Академии «революция» остается термином главным образом астрономическим, вплоть до наших дней (издание 1929 года), то для Энциклопедии уже в 1765 году это прежде всего «термин политический» (подчеркнуто Энциклопедией). «Революция - это значительное изменение, происшедшее в государственном правлении». Таким образом, Энциклопедия дает открыто политическое толкование понятия «революция». Если у Академии социальное значение термина «революция» отмечалось как самое последнее фигуральное значение, то у Энциклопедии, наоборот, сперва идет политическое истолкование понятия, а затем его значение в геометрии, естествознании и пр.
Проследим теперь историю термина «народ» (peuple).
В первом издании Академического словаря находим: «Собирательный термин. Множество людей одной и той же страны, пребывающих под одними законами». Это определение понятия «народ» остается основным во всех изданиях. Интересны лишь подробности комментария к этому определению. В первом издании отмечается, что слово «народ» употребляется иногда для обозначения «наименее достойной части населения»; в этом смысле говорят; «мелкий народ, подлый народ». Правда, в этом же издании приводится выражение «глас народа - глас божий», с пояснением, что «общее мнение основано на истине»; однако все же положительное значение этого, своеобразного vox media в первом издании еще не раскрыто, хотя и указывается, что слово приобретает самые разнообразные смысловые оттенки в зависимости от определенного контекста, и этом же издании находим следующий пример: «имея в виду государя и его подданных, говорят ему: «Ваш народ». На этом пример оканчивается. Только в пятом издании находим непосредственное продолжение этого примера: «...говорят королю «Ваш народ» не для того, чтобы подчеркнуть, что народ - это собственность короля, а для того, чтобы показать, что народ составляет предмет королевских забот (l'objet de ses soins)». Приводя это дополнение, пятое издание словаря подчеркивает значение данного понятия в его положительном аспекте: приводятся слова о величии и суверенности народа; но монархическая тенденция сохранена в полной мере, хотя пример - «этот король горячо любим своим народом», - приводившийся во всех четырех предыдущих изданиях, в послереволюционном издании уничтожается. Впоследствии, в 1801 году, С.Мерсье в своей «Неологии, или словаре новых терминов» жестоко высмеял академическое понимание термина «народ». Академики, говорит Мерсье, - подходили с двумя мерками к этому понятию. Когда та или иная их работа имела успех, они хором кричали: «Какой великий судья народ!», когда же их работа терпела фиаско, они считали, что «только избранные имеют вкус и разум».26
Иначе подходит к определению понятия «народ» Энциклопедия. Она отмечает, что трудность определения этого понятия заключается в том, что «в разные времена ив разных странах в этот термин вкладывались различные представления в зависимости от природы правления (selon la nature des gouvernements)». Энциклопедия указывает, что до сих пор понятие «народ» включает «земледельцев, рабочих, ремесленников, купцов, финансистов, писателей и законодателей». В действительности же, с точки зрения Энциклопедии, в понятие «народ» входят «только земледельцы и рабочие, так как «финансисты» - это золотые метки, купцы - это люди, покупающие за деньги титулы, законодатели - это те же дворяне, а литераторы, по примеру Горация, стремятся всячески отделить себя от народа». Остаются поэтому только «земледельцы и рабочие, являющиеся наиболее преданными подданными и лучшими друзьями короля». Эта концовка весьма характерна для умеренности политических идеалов просветительской философии XVIII века. Но конкретизация, социальное уточнение термина, которое заключалось в определении Энциклопедии, сыграли положительную роль в общем становлении и развитии этого понятия. Эта конкретизация становится особенно заметной при сравнении определения Энциклопедии с приведенным объяснением этого же термина, данным Академией. Бесспорно, что в этом отношении, если отбросить монархическую концовку, Энциклопедия явилась предшественницей революционно-демократического понимания слова «народ».
5
Обратимся теперь к слову «отечество» (la patrie). Первое издание Академического словаря определяет: «отечество - это место рождения, страна, в которой человек родился». Слово «патриот» в этом издании отсутствует и появляется только в издании 1762 года. «Патриот, - читаем мы здесь, - тот, кто любит свою родину и стремится быть ей полезным»; «патриотизм» определяется как «характер патриота», а «патриотический» - «относящийся к патриотизму». Таким образом, во всех изданиях Академического словаря, в том числе и послереволюционном, слово «отечество» определяется только как место рождения, а понятие появившегося в четвертом издании (т.е. накануне революции) слова «патриот» остается неразвернутым.
Между тем Энциклопедия, не называя своего противника, страстно нападает на «тех вульгарных лексикографов, которые определяют отечество как место рождения». «Философ, - продолжает Энциклопедия, - знает, что это слово происходит от латинского pater (отец. - Р.Б.), а поэтому оно выражает идею, которую мы связываем со свободным государством, членами которого мы являемся и законы которого обеспечивают нашу свободу и наше счастье. Не может быть отечества под игом деспотизма, поэтому деспотические восточные государства не знают, что такое отечество, и даже не имеют соответствующего термина, являющегося истинным выражением счастья». И далее, если для Академии «патриотизм»- это только «характер патриота», то для Энциклопедии это собирательное слово для выражения любви к отечеству.
Революционная эпоха 1789-1793 годов развила и углубила те черты национального самосознания, которые были заложены уже Энциклопедией в понимание терминов «отечество» и «патриот». Так, например, «Словарь французской конституции и правительства» (1791) поясняет: «любовь к отечеству - это привязанность к стране, где господствуют законы справедливости и человечности, где разрешается любить всех людей, которые того заслуживают, где бы они ни родились, каковы бы ни были их обычаи, их религия.27 Но это уже был голос революционного народа. Нам же важно подчеркнуть, что Энциклопедия, выступая против академического определения понятия «отечества», явилась предшественницей революционного осознания этого термина. Таким образом, если Академический словарь употребляет слово «отечество» в смысле «страны» (pays), то Энциклопедия настаивает на принципиальном различии этих двух понятий в зависимости от социально-политического строя.
Непосредственно к этому слову примыкает и слово «гражданин» (citoyen). В первом издании Академического словаря находим: «гражданин - буржуа, обитатель города», т.е. горожанин. Во втором издании слово «буржуа» из этого определения исчезает: «гражданин - обитатель города». Здесь же определение развертывается: «Когда говорят о человеке, что он добрый гражданин, то хотят этим сказать, что это человек, трудящийся на благо отечества». Таким образом в Академическом словаре это понятие получает социальный оттенок, начиная со второго издания. В пятом издании термин уточняется: «имя гражданина, в точном и определенном смысле слова, дается жителю города, жителю свободного государства, который имеет право избирать в публичные собрания и является представителем высшей власти».
Этот гражданский и патриотический оттенок слова «гражданин» гораздо последовательнее проводится в Энциклопедии. Здесь, прежде всего, вскрывается различие между «гражданином» и «буржуа».
Чтобы понять значение этого разграничения, нужно иметь и виду, что слово «буржуа» получило в устах придворных людей XVII века уничижительное значение, сохранившееся отчасти и в XVIII веке. Так, например, в словаре Леру «Словарь комический, сатирический, критический, шуточный, свободный и провербиальный (т.е. «поговорочный». - Р.Б.), который вышел в 1718 году и выдержал целый ряд изданий, читаем: «Выражение - это буржуазно - означает: это плохо, глупо, просто, не изысканно».28 Академия учитывала различные значения термина «буржуа», однако в ее интерпретации акцент падал на отрицательное значение этого понятия. Поэтому, если в первом издании словаря Академия отождествляла «гражданина» и «буржуа», это показывает, что Академия не высоко ставила понятие «гражданина».
Лишь Энциклопедия окончательно разграничивает эти два термина, считая, что «гражданин» это не просто «обитатель города» и не просто член представительного учреждения, а человек, который «живет интересами своего города и защищает его от всяких покушений». Если Академия, для того чтобы истолковать интересующий нас термин в положительном значении, считала необходимым прибавить к понятию «гражданин» прилагательное «добрый» (bon), то для Энциклопедии высокие общественно-моральные качества заключались уже в самом представлении о гражданине.
Не менее любопытна судьба другого понятия, относящегося непосредственно к философии. Это термины «философия» и «философ» (philosophie, philosophy).
«Философ, - читаем мы в первом издании Академического словаря, - «тот, кто занимается науками и кто стремится постигнуть сущность вещей. Философом также называют человека умного, который ведет спокойную и уединенную жизнь, сторонясь суетных дел (hors de l'embarras des affaires)». «Так называют иногда и человека, становящегося, по причине распущенности ума, над обязанностями обычной жизни». Основное определение проходит через все издания.29 Но поправки к нему опять-таки весьма любопытны и существенны. В первых изданиях говорится: «В химии употребляется философский камень, философская пыль», а в четвертое издание вносится поправка: «в алхимии говорится - философский камень, философская пыль». В послереволюционном, пятом издании понятие термина уточняется при помощи раскрытия содержания прилагательного «философский». «Философским умом называется ум, отличающийся ясностью и методичностью, лишенный всяких предрассудков и страстей», в то время как в четвертом издании прилагательное «философский» объяснялось лишь так: «то, что относится к философии».
Не называя и в этом случае имени своего противника, Энциклопедия обрушивается на ходячее понимание термина «философ», как человека, «ведущего уединенную и мрачную жизнь и почитывающего книжки (avec un peu de lecture)». Энциклопедия печально соглашается, что в настоящее время этого достаточно, чтобы «прослыть философом». Энциклопедия равно не приемлет и того мнения, согласно которому всякий, «кто стремится опрокинуть священные границы религии и разорвать преграды, установленные верой перед разумом, является философом». Энциклопедия настаивает, что надо иметь «более правильное представление о философе», и таким отличительным признаком истинного философа считает прежде всего разум, «позволяющий истину принять за истину, а ложь объявить ложью». Вторая отличительная черта «философа», по убеждению Энциклопедии, это любовь к отечеству: «Народы станут счастливыми лишь тогда, когда короли станут философами, а философы - королями». Итак, «разум» и «любовь к обществу» - таковы основные особенности настоящего философа. В понимании этого термина «Энциклопедия» стремилась, с одной стороны, показать различные толкования понятия и его историческое возникновение, с другой - установить значение термина «правильным определением».
Если Академия дает абстрактно-схематическое определение понятия, то Энциклопедия насыщает термин социальным содержанием и наделяет конкретными характерными признаками, в которых выступают характерные особенности французской просветительной философии, с ее сильными и ограниченными сторонами.
Понятие «правительства», «образа правления» (gouvernement) претерпело также на протяжении XVIII века ряд весьма показательных изменений.
«Правление, - говорит первое издание Академического словаря, - это власть правителя в местности, в городе, в крепости. Gouvernement означает также город или страну, которые находятся под властью правителя.» Во втором издании Академического словаря это лаконическое определение поясняется примерами. Буквальный перевод одного из примеров сводится к следующему: «Офицер имеет в своем распоряжении (en son gouvernement) белье и другие принадлежности». В этой фразу слово gouvernement имеет чисто житейское, бытовое значение, равное нашему «распоряжение», «ведение», потому что фраза означает: офицер заведует или распоряжается и пр. В третьем издании словаря находим дополнение: «слово gouvernement употребляется также в значении способа управления, для обозначения определенного государственного строя» (la condition d`un Etat). Итак, понятие «gouvernement» получает в Академическом словаре значение государственного правления лишь в третьем издании. До этого оно имеет в этом словаре значение «власти правителя», а не «способа управления», не «государственного строя».
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция #ВекПросвещения
Из истории политической терминологии во Франции
Краткий обзор лексикографических источников
Литературный критик. 1932. № 4. С.198-217
Продолание текста статьи и ссылки вынесены в комментарий к записи.
Веб-публикация: редакторы сайтов Vive Liberta и Век Просвещения, 2003
Современная европейская социально-политическая терминология возникла первоначально в Англии. С начала XVIII века она стала проникать во Францию, прежде всего через сочинения философов-просветителей, для которых политический строй тогдашней Англии представлялся во многих отношениях идеальным.
Вокруг политической терминологии, как и вокруг проблем языка вообще, завязалась страстная полемика. Лексикологическая работа, которая была проделана во Франции в течение XVIII века, оказала громадное воздействие на выработку современной буржуазной социально-политической терминологии, получившей широкое распространение по всей Европе с конца XVIII века, т.е. после французской буржуазной революции. Поэтому историческое изучение современной политической терминологии Европы немыслимо без изучения французской лексики накануне 1789 года. Между тем вряд ли возможно сомнение в том, что такое изучение очень важно и для историка литературы, и для переводчика.
1
К середине XVII столетия представителе французской абсолютной монархии стали уже отчетливо понимать, что каждая великая нация должна иметь свой обширный национальный словарь, систематическое руководство для правильной устной и письменной речи согласно требованиям «хорошего обычая» («bon usage»). Этот кодекс правил должен был также отделять язык высших классов от языка «простого» народа. В предисловии к первому изданию французского академического словаря «Dictionnaire de l`Académie francаise» (1694) мы уже находим мысль о необходимости создания такой языковой нормы, хотя эта мысль и аргументируется только желанием прославить «необычайные доблести» короля, перед которыми «бледнеют все возможности французского языка и слова оказываются бессильными».
Постепенно, от издания к изданию, забота о «королевских доблестях» все более и более отступает назад и все настойчивее выдвигаются более реальные интересы. В первых изданиях «универсальность» французского языка объяснялась личными качествами «короля-солнца», в предисловии к 4-му изданию того же словаря (1762) уже говорится, что «политика и коммерция заставляют иностранцев владеть нашим языком почти в такой же степени, как и родным». Общественные отношения, возникшие в связи с развитием капитализма во Франции, поставили задачу создания словаря, который дал бы образцовые определения слов в едином национальном языке и послужил нормой, Необходимой в торговых и политических сношениях как внутри страны, так и за, ее пределами. Вся дальнейшая история французского академического словаря XVIII века, история четырех его переизданий1 обнаруживает постепенное укрепление буржуазных философских принципов в учении о природе, общество и морали.
Правда, академический словарь на протяжении всего XVIII века остается, в основном, верным феодально-аристократическому мировоззрению и делает Просвещению лишь более или менее значительные уступки. Пересматривая от издания к изданию свои определения, редакторы и составители Академического словаря лишь постепенно насыщали соответственные слова новым содержанием, не принимая, однако, эти новые понятия целиком и не порывая окончательно с традицией, которой руководились составители и редакторы первого издания. Даже пятое, послереволюционное издание, в котором сдвиг, естественно, заметен более всего, но порывает окончательно со старой традицией, пытается примирить новые понятия со старыми, и скорее приспособляет повое к старому, чем заменяет новыми определениями определения устарелые.
Существенно отлична позиция знаменитой Энциклопедии Дидро и Даламбера (1751-1772) - предшественницы идей буржуазной революции 1789 года, своеобразного компендиума передовой мысли XVIII века.
Сравнение социально-политической терминологии Академии, с одной стороны, и Энциклопедии с другой, показывающее, как различие социальных позиций обусловило особый характер определений, интерпретацию социально-политической терминологии, общее различие лексикологических принципов имеет несомненный интерес.
2
Цель первого издания Академического словаря сводилась к тому, чтобы утвердить современное состояние языка, сделать его нормой «для всех времен». Как отмечал современник и противник этого издания, Фюртьер, Академия отрешилась от мысли о движении и развитии языка, стремясь лишь канонизировать определенные формы и обороты; при этом Академия напоминала собой цирюльника, который «был так медлителен в бритье бороды, что, пока он скоблил одну щеку, другая успевала покрыться щетиной».2 Эта пуристическая и реакционная тенденция французской Академии сильно разрастается в XVIII веке, поддерживаемая Вольтером, Грессе и многими другими философами и грамматиками. В своем «Философском словаре», в статье «Французский язык», Вольтер прямо доказывает, что если «в ту или иную эпоху имеется достаточное число хороших писателей, ставших классическими, то недопустимо употреблять выражения; у этих писателей не встречающиеся; мало того, необходимо придавать этим выражениям тот же смысл (le meme sens),- в противном случае различные поколения перестают понимать друг друга.3
Но такой точки зрения придерживалась отнюдь не вся философская грамматика XVIII века, как это обычно изображают буржуазные исследователи. Начиная с начала XVIII века (против академиков) и затем к середине XVIII века (против Вольтера), все более возрастала антипуристическая тенденция, учитывающая движение и развитие языка. Здесь прежде всего, в пределах философской грамматики, необходимо упомянуть Дидро и его единомышленников, а за пределами философской грамматики - школу Руссо.
Совершенно очевидно, что эти новые тенденции не могли не притти в столкновение с основами аристократически-реакционной грамматики Французской Академии, и Академия вынуждена была уступить. Если раньше, в первом издании своего словаря, Академия, например, тщательно оберегала литературный язык от проникновения в него технических слов, то, по подсчету Гоэна, из 7104 слов, включенных в издания 1762 и 1798 годов, две трети падает на технические и научные понятия (из них свыше 5200 слов вошло уже в издание 1762 года.4 Это была целая революция в языке.
Но здесь мы встречаемся с неожиданным и непонятным, на первый взгляд, фактом.
Как известно, школа Вожла относилась непримиримо ко всякого рода неологизмам, считая их несовместимыми с «чистотой» французского языка. Но и французская просветительная философия ставила целый ряд теоретических преград на пути новых слов: новое слово допускалось, если оно не имело равного себе в смысловом отношении (принцип необходимости); оно не должно было выходить за пределы морфологических аналогий данного языка (принцип аналогии); термин мог заимствоваться из других языков; наконец, брался за образец старый язык XVI века, из которого черпались нужные словечки. На этих принципах сходились почти все энциклопедисты. На практике энциклопедисты оказываются еще более осторожными по отношению к неологизмам. Например, Дидро, прибегая к новым понятиям, непременно оговаривается: «если мне разрешат подобное выражение» или «если позволительно так выразиться» и пр.5
На это обстоятельство неоднократно обращали внимание исследователи, и оно всегда повергало их в изумление. Возникал вопрос: чем объяснить такую робость перед словами у самых решительных обновителей философии своего времени? А между тем положение это имеет огромное значение для правильного понимания отношения энциклопедистов к, неологизмам, и следовательно для уяснения различия между позицией Академии и Энциклопедии в этом центральном вопросе французской лексикологии XVIII века.
Развивая в этом отношении учение Вожла об «обычае» (usage), Академия неоднократно заявляла в предисловиях ко второму, третьему и четвертому изданиям своего словаря, что «обычай в сфере языка сильнее разума»; поэтому новые слова, не принятые этим «обычаем», вызывали резко отрицательное отношение со стороны Академии. В предисловии ко второму изданию словаря Академия пишет: «Обычай это не что иное, как молчаливое предпочтение, отдаваемое людьми одной вещи перед другими по причинам, часто неизвестным, но от этого не менее реальным».6 Объяснить эти причины Академия считает невозможным, ссылаясь на авторитет Квинтилиана, полагавшего, что «есть настолько «капризные явления в грамматике, что разумный философ должен стараться их не замечать». Итак, «обычай» в языке, с точки зрения Академии, есть нечто более сильное, чем разум, - нечто, чему разум подчиняется и что устанавливается стихийно по необъяснимым для разума причинам. При этом Академия опиралась на учение Вожла о двух видах «обычая» в языке: о «хорошем» обычае и «плохом».
С точки зрения Вожла, «народ - носитель плохого обычая, тогда как властителем нашего языка является обычай хороший». Как здравый наблюдатель над языком, Вожла обнаруживал иногда известное противоречие между «хорошим обычаем» и разумом, но в этих случаях Вожла считал, что надо подчиняться только «обычаю». «Как только хороший обычай решает что-либо в ту или иную сторону, - говорит Вожла, - так нет больше вопроса и для грамматики».7 Это положение Вожла остается незыблемым и для Академии. С этих позиций она атакует новые слова, как термины, еще не принятые языковым обычаем, как понятия, па которых нет визы «хорошего тона».
Совсем иное понимание обычая в языке мы находим у энциклопедистов. Мармонтель в шестом томе своих «Элементов литературы» (1787) нападает на Вожла за то, что последний абсолютно подчинил разум обычаю. С точки зрения Мармонтеля нехороши обе крайности: полная свобода в языке опасна, но в такой же степени следует опасаться и крайнего насилия над языком. Мармонтель пытается примирить «обычай» и «свободу» в языке, доказать, что если правильно понимать эти два понятия, они нисколько друг другу не противоречат. Поэтому Мармонтель не соглашается с Вожла, что новые слова это только «мода», он считает, что изобретение новых слов оправдывается «необходимостью, пользою и действительной красотой».8 Мармонтель возражает против аристократически ограниченного понимания «обычая» у Вожла. Он считает, что словарь двора был слишком односторонний, что «тысячи нужных человеку оборотов в нем отсутствовали».9 В противовес Вожла, - Мармонтель настаивает, что постоянные сношения между различными классами общества приводят к тому, что народный язык все более и более впитывает в себя элементы литературного языка, в результате чего грани между письменным (литературным) и народным языком постепенно стираются. Таким образом, он настаивает на сближении литературного языка и языка народного, намечая, однако, и границы, разделяющие их. По Мармонтелю, в народном языке есть целый ряд оборотов (facons de parler), принадлежащих только народу, которые в литературный язык переносить ни в коем случае не следует.10 Впрочем, Мармонтеля больше интересуют моменты, сближающие эти языки, чем моменты их разделяющие. Необходимо согласовать «обычай» и «разум», добиться известной свободы языка для того, чтобы можно было смело «следовать за полетом мысли», - таков конечный вывод нашего автора.11
Подобную же точку зрения развивал Тома в статье «О поэтическом языке»12, ее же проводил в Энцкилопедии Дюмарсэ в нескольких своих статьях по языку.
Таким образом, пересматривая традиционное понимание языкового «обычая» и внося в это понимание принципиальные изменения, энциклопедисты, естественно, должны были выработать самостоятельную точку зрения на новые слова и переосмыслить с новых позиций старые понятия. Как увидим, революционное значение Энциклопедии выразилось не столько в утверждении новых понятий, сколько в переосмыслении старых значений, в насыщении социальной значимостью тех терминов, которые раньше выражали во французском литературном языке только естественно-научные, узко-бытовые или технические понятия.
Энциклопедисты, рационалистически ограничивая «обычай», считали, что лишь то слово, лишь тот термин может считаться общепринятым, которому соответствует какая-то «необходимость», какая-то «потребность разума». Энциклопедисты теоретически обосновывают термины, принятые «разумным обычаем». Этим и объясняется то обстоятельство, что мы не находим в Энциклопедии целого ряда таких социально-политических терминов, которые только начали проникать в литературный язык того времени.13 Но зато, если уж Энциклопедия принимала и включала в свои страницы новый термин, то в его истолковании она шла гораздо дальше и была гораздо последовательнее, чем Академия. В этом и заключается принципиальное отличие пуризма Академии от пуризма Энциклопедии. Оно вытекает из всего характера философии Просвещения и вовсе не требует для своего объяснения туманной теории «смешения умов», в которой буржуазные историки французского языка пытались найти объяснение, почему представители различных идеологий оказывались в области лексикологии почти в равной степени пуристами.14
3
В центре лексикологической работы Энциклопедии, как было отмечено, стоял вопрос о пересмотре уже существующих определений важнейших понятий.
Уже в 1690 году Фюртьер (в предисловии к своему словарю) жаловался на отсутствие во французском языке специальных научных терминов, - недостаток, который компенсировался чрезвычайно широким употреблением словечка «chose» (обозначение для любого неодушевленного предмета). Универсальные словари, которые существовали до появления Академического словаря, уже давно не удовлетворяли представителей передовой буржуазной мысли. Чтобы представить себе, по какому принципу давались определения в этих словарях, приведем один-два примера.
Ришелэ в своем «Французском словаре» (1680) дает, например, следующее «определение» слову купанье (le bain): «Когда лекарь не знает, как поступить, он предписывает своим больным ванны»; деятельность бакалейного торговца (un épicier) изображается у Ришелэ так: «Торговцы заворачивают свои товары в серую бумагу или в листки из безнравственных книг, которые продаются им вследствие невозможности найти других покупателей».15 Подобные определения уже в то время шокировали своей явной анекдотичностью и ненаучностью. Поэтому Пьер Бейль в предисловии к «Универсальному словарю» Фюртьера писал в 1690 году: «Главная задача истинного словаря заключается в том, чтобы дать правильные определения вещей через слова», а это была до сих пор самая слабая сторона всех толковых словарей.16 С точки зрения Бейля, необходимо вылепить сущность понятий - в этом главная задача.
Но эту семантическую революцию была призвана совершить отнюдь не Академия, реакционно-пуристические тенденции которой в лексикологии были еще очень сильны вплоть до французской революции 1789 года и возродились вновь после небольшого перерыва, когда революционная волна пошла на убыль. Даже под напором революции Академия лишь постепенно отступала от своих прежних позиций. В 1798 году Академия отмечает свыше двухсот слов термином «житейские» (familiers), тогда как в предыдущих изданиях она считала эти слова «низменными» («bas»)17; а Феро в предисловии к своему «Критическому словарю французского языка» (1787) указывает, что за последние двадцать лет в литературный язык вошло около двух тысяч новых терминов, большинство которых принято языковым обычаем.18
В этом плане очень характерна синонимическая работа, которую проделала Академия над лексиконом. В предисловии к первому изданию словаря Академия понимает синонимы, как «слова того же значения» (qui sont de meme significations), хотя и рекомендует читателю эти слова между собой не смешивать. В предисловии к третьему изданию Академия как бы предостерегает от того понимания синонимов, которое она сама давала в первом издании своего словаря. Здесь, в третьем издании, уже указывается, что синонимы редко соответствуют друг другу, к ним не следует относиться безразлично, так как это в смысловом отношении разные слова. Поэтому никак нельзя согласиться с утверждением известного исследователя Брюно, что «неологизмы XVIII века опираются большей частью на синонимику».19 Даже для Академии это совершенно различные понятия. Охотно допуская синонимы, Академия очень осторожно и с большим опасением относится к неологизмам; точно так же Вольтер, культивируя синонимы, страстно выступает в своем «философском словаре» против новых слов, выражающих революционную идеологию «четвертого» сословия.20
Проблемы синонимов и неологизмов, имеющие огромное значение для общей истории всякого языка в ту или иную эпоху, являются центральными проблемами французской лексикологической мысли XVIII века.
Неправ Брюнетьер, высказывая в своей рецензии на книгу Гоэна (о трансформации французского языка в XVIII веке) убеждение, что словарь «не является важной частью языка», так как сущность языка определяется грамматикой и синтаксисом, но отнюдь не лексикой. С точки зрения Брюнетьера, французский язык в XVIII веке претерпел меньшие изменения, чем в XVII веке.21 Такой вывод, опровергаемый реальным историческим материалом и отношением к нему современников, мог быть сделан лишь на основе предвзятой и односторонне-формальной теории. В действительности же переосмысление понятий наряду с проблемами грамматических категорий является важнейшей частью истории языка вообще и французского языка в XVIII веке в особенности.
Как было указано выше, та работа над французской терминологией, которую проделала па протяжении XVIII века Академия, не удовлетворяла современников. Так, например, Феро в предисловии к цитированному ужи словарю (1737) упрекает Академию в том, что она только указывает «как следует говорить», и, на этом останавливается, не объясняя, «почему следует говорить так, а не иначе»; последнее представляется автору не менее важным.22
Позицией Академии была также очень недовольна и Энциклопедия, хотя они и не решалась нападать на Академию открыто. Не надо забывать, что Энциклопедия находилась в исключительно тяжелых цензурных условиях и вынуждена была часто прибегать к эзоповскому языку, чтобы спасти свое издание и довести словарь до конца. Как известно, несмотря на все тактические ухищрения, она не избежала преследований и два раза ее издание приостанавливалось. В постановлении королевского совета от 7 февраля 1752 года, коим запрещались вышедшие в свет два тома Энциклопедии, говорилось: «Его величество признало, что в этих двух томах излагаются многие положения, стремящиеся уничтожить королевский авторитет, укрепить дух независимости и возмущения и своими темными двусмысленными выражениями заложить основы заблуждений, порчи нравов и неверия».23 Ясно, что в таких условиях Энциклопедия не могла открыто нападать на своего противника, Академию, и была вынуждена выражаться очень осторожно.
Полемика смягчалась отчасти и тем, что социально-политические идеалы участников Энциклопедии были весьма разнообразны; среди них был ведь и Вольтер, пытавшийся в известной мере примирить Энциклопедию с Академией.
Но, как бы то ни было, Энциклопедия объединила вокруг себя людей, отрицательно относившихся к «старому режиму». Поэтому столкновение ее с Академией было совершенно неизбежным.
4
Посмотрим теперь на самом материале, как выразилось это столкновение двух идеологий в обосновании социально-политической терминологии. Мы проследим судьбу нескольких различных терминов и посмотрим, как они осмыслялись, обосновывались и видоизменялись. Чтобы не повторяться в дальнейшем, напомним еще раз, что первое издание французского академического словаря вышло в 1694 году, второе - в 1718 году, третье - в 1740 году. (Дальнейшие издания этого словаря нас в данной статье интересовать не будут.) Энциклопедия Дидро и Даламбера издавалась с 1752 по 1772 год.
Откроем первое издание Академического словаря и разыщем там слово «революция» (revolution). Мы читаем: «Революция - это возвращение планеты или светила в исходную точку своего движения». «Говорят также, - поясняет дальше словарь, - «революция соков, в смысле необычного движения телесных соков, которое приводит к изменению состояния здоровья».24 Термин означает также, в фигуральном смысле, изменение, большой сдвиг в судьбе, в ходе вещей (dans les choses du monde)». Примеры поясняют: «Неожиданная, странная, чудесная революция». Прилагательного «революционный» (revolutionnaire) не находим совсем.
Итак, в первом издании Академического словаря термин «революция» имеет астрономическое и естественно-медицинское значение. Во втором издании находим очень существенное дополнение: революция означает также, в фигуральном смысле25, изменение, происходящее в делах общественных (dans les affaires publiques).
Таким образом, социальное значение понятия «революция» рождается в Академическом словаре в 1718 году. В пятом, послереволюционном издании термин подвергается дальнейшим дополнительным разъяснениям:«революция может быть не только в делах общественных, но и во мнениях» (dans les opinions). Но, вынужденная так или иначе признать социальную значимость термина, Академия пытается всячески переключить его применение на другие страны и по возможности ни разу не упомянуть о французской революции. Под словом «правительство» (gouvernement) даже в послереволюционном издании читаем, например: «правительство во Франции монархическое». Ясно, что Академия, по возможности, революцию игнорировала. Поэтому, объясняя слово «революция» в пятом издании, Академия говорит о римских, шведских и английских революциях, как о «значительных и сильных изменениях, потрясших эти страны», ни словом не упоминая о революции французской. Следовательно, наметай социальный оттенок словак уже во втором издании своего словаря, Академия даже в пятом издании не доходит до понимания революции как изменения политического строя и социальной структуры общества.
Между тем, если для Академии «революция» остается термином главным образом астрономическим, вплоть до наших дней (издание 1929 года), то для Энциклопедии уже в 1765 году это прежде всего «термин политический» (подчеркнуто Энциклопедией). «Революция - это значительное изменение, происшедшее в государственном правлении». Таким образом, Энциклопедия дает открыто политическое толкование понятия «революция». Если у Академии социальное значение термина «революция» отмечалось как самое последнее фигуральное значение, то у Энциклопедии, наоборот, сперва идет политическое истолкование понятия, а затем его значение в геометрии, естествознании и пр.
Проследим теперь историю термина «народ» (peuple).
В первом издании Академического словаря находим: «Собирательный термин. Множество людей одной и той же страны, пребывающих под одними законами». Это определение понятия «народ» остается основным во всех изданиях. Интересны лишь подробности комментария к этому определению. В первом издании отмечается, что слово «народ» употребляется иногда для обозначения «наименее достойной части населения»; в этом смысле говорят; «мелкий народ, подлый народ». Правда, в этом же издании приводится выражение «глас народа - глас божий», с пояснением, что «общее мнение основано на истине»; однако все же положительное значение этого, своеобразного vox media в первом издании еще не раскрыто, хотя и указывается, что слово приобретает самые разнообразные смысловые оттенки в зависимости от определенного контекста, и этом же издании находим следующий пример: «имея в виду государя и его подданных, говорят ему: «Ваш народ». На этом пример оканчивается. Только в пятом издании находим непосредственное продолжение этого примера: «...говорят королю «Ваш народ» не для того, чтобы подчеркнуть, что народ - это собственность короля, а для того, чтобы показать, что народ составляет предмет королевских забот (l'objet de ses soins)». Приводя это дополнение, пятое издание словаря подчеркивает значение данного понятия в его положительном аспекте: приводятся слова о величии и суверенности народа; но монархическая тенденция сохранена в полной мере, хотя пример - «этот король горячо любим своим народом», - приводившийся во всех четырех предыдущих изданиях, в послереволюционном издании уничтожается. Впоследствии, в 1801 году, С.Мерсье в своей «Неологии, или словаре новых терминов» жестоко высмеял академическое понимание термина «народ». Академики, говорит Мерсье, - подходили с двумя мерками к этому понятию. Когда та или иная их работа имела успех, они хором кричали: «Какой великий судья народ!», когда же их работа терпела фиаско, они считали, что «только избранные имеют вкус и разум».26
Иначе подходит к определению понятия «народ» Энциклопедия. Она отмечает, что трудность определения этого понятия заключается в том, что «в разные времена ив разных странах в этот термин вкладывались различные представления в зависимости от природы правления (selon la nature des gouvernements)». Энциклопедия указывает, что до сих пор понятие «народ» включает «земледельцев, рабочих, ремесленников, купцов, финансистов, писателей и законодателей». В действительности же, с точки зрения Энциклопедии, в понятие «народ» входят «только земледельцы и рабочие, так как «финансисты» - это золотые метки, купцы - это люди, покупающие за деньги титулы, законодатели - это те же дворяне, а литераторы, по примеру Горация, стремятся всячески отделить себя от народа». Остаются поэтому только «земледельцы и рабочие, являющиеся наиболее преданными подданными и лучшими друзьями короля». Эта концовка весьма характерна для умеренности политических идеалов просветительской философии XVIII века. Но конкретизация, социальное уточнение термина, которое заключалось в определении Энциклопедии, сыграли положительную роль в общем становлении и развитии этого понятия. Эта конкретизация становится особенно заметной при сравнении определения Энциклопедии с приведенным объяснением этого же термина, данным Академией. Бесспорно, что в этом отношении, если отбросить монархическую концовку, Энциклопедия явилась предшественницей революционно-демократического понимания слова «народ».
5
Обратимся теперь к слову «отечество» (la patrie). Первое издание Академического словаря определяет: «отечество - это место рождения, страна, в которой человек родился». Слово «патриот» в этом издании отсутствует и появляется только в издании 1762 года. «Патриот, - читаем мы здесь, - тот, кто любит свою родину и стремится быть ей полезным»; «патриотизм» определяется как «характер патриота», а «патриотический» - «относящийся к патриотизму». Таким образом, во всех изданиях Академического словаря, в том числе и послереволюционном, слово «отечество» определяется только как место рождения, а понятие появившегося в четвертом издании (т.е. накануне революции) слова «патриот» остается неразвернутым.
Между тем Энциклопедия, не называя своего противника, страстно нападает на «тех вульгарных лексикографов, которые определяют отечество как место рождения». «Философ, - продолжает Энциклопедия, - знает, что это слово происходит от латинского pater (отец. - Р.Б.), а поэтому оно выражает идею, которую мы связываем со свободным государством, членами которого мы являемся и законы которого обеспечивают нашу свободу и наше счастье. Не может быть отечества под игом деспотизма, поэтому деспотические восточные государства не знают, что такое отечество, и даже не имеют соответствующего термина, являющегося истинным выражением счастья». И далее, если для Академии «патриотизм»- это только «характер патриота», то для Энциклопедии это собирательное слово для выражения любви к отечеству.
Революционная эпоха 1789-1793 годов развила и углубила те черты национального самосознания, которые были заложены уже Энциклопедией в понимание терминов «отечество» и «патриот». Так, например, «Словарь французской конституции и правительства» (1791) поясняет: «любовь к отечеству - это привязанность к стране, где господствуют законы справедливости и человечности, где разрешается любить всех людей, которые того заслуживают, где бы они ни родились, каковы бы ни были их обычаи, их религия.27 Но это уже был голос революционного народа. Нам же важно подчеркнуть, что Энциклопедия, выступая против академического определения понятия «отечества», явилась предшественницей революционного осознания этого термина. Таким образом, если Академический словарь употребляет слово «отечество» в смысле «страны» (pays), то Энциклопедия настаивает на принципиальном различии этих двух понятий в зависимости от социально-политического строя.
Непосредственно к этому слову примыкает и слово «гражданин» (citoyen). В первом издании Академического словаря находим: «гражданин - буржуа, обитатель города», т.е. горожанин. Во втором издании слово «буржуа» из этого определения исчезает: «гражданин - обитатель города». Здесь же определение развертывается: «Когда говорят о человеке, что он добрый гражданин, то хотят этим сказать, что это человек, трудящийся на благо отечества». Таким образом в Академическом словаре это понятие получает социальный оттенок, начиная со второго издания. В пятом издании термин уточняется: «имя гражданина, в точном и определенном смысле слова, дается жителю города, жителю свободного государства, который имеет право избирать в публичные собрания и является представителем высшей власти».
Этот гражданский и патриотический оттенок слова «гражданин» гораздо последовательнее проводится в Энциклопедии. Здесь, прежде всего, вскрывается различие между «гражданином» и «буржуа».
Чтобы понять значение этого разграничения, нужно иметь и виду, что слово «буржуа» получило в устах придворных людей XVII века уничижительное значение, сохранившееся отчасти и в XVIII веке. Так, например, в словаре Леру «Словарь комический, сатирический, критический, шуточный, свободный и провербиальный (т.е. «поговорочный». - Р.Б.), который вышел в 1718 году и выдержал целый ряд изданий, читаем: «Выражение - это буржуазно - означает: это плохо, глупо, просто, не изысканно».28 Академия учитывала различные значения термина «буржуа», однако в ее интерпретации акцент падал на отрицательное значение этого понятия. Поэтому, если в первом издании словаря Академия отождествляла «гражданина» и «буржуа», это показывает, что Академия не высоко ставила понятие «гражданина».
Лишь Энциклопедия окончательно разграничивает эти два термина, считая, что «гражданин» это не просто «обитатель города» и не просто член представительного учреждения, а человек, который «живет интересами своего города и защищает его от всяких покушений». Если Академия, для того чтобы истолковать интересующий нас термин в положительном значении, считала необходимым прибавить к понятию «гражданин» прилагательное «добрый» (bon), то для Энциклопедии высокие общественно-моральные качества заключались уже в самом представлении о гражданине.
Не менее любопытна судьба другого понятия, относящегося непосредственно к философии. Это термины «философия» и «философ» (philosophie, philosophy).
«Философ, - читаем мы в первом издании Академического словаря, - «тот, кто занимается науками и кто стремится постигнуть сущность вещей. Философом также называют человека умного, который ведет спокойную и уединенную жизнь, сторонясь суетных дел (hors de l'embarras des affaires)». «Так называют иногда и человека, становящегося, по причине распущенности ума, над обязанностями обычной жизни». Основное определение проходит через все издания.29 Но поправки к нему опять-таки весьма любопытны и существенны. В первых изданиях говорится: «В химии употребляется философский камень, философская пыль», а в четвертое издание вносится поправка: «в алхимии говорится - философский камень, философская пыль». В послереволюционном, пятом издании понятие термина уточняется при помощи раскрытия содержания прилагательного «философский». «Философским умом называется ум, отличающийся ясностью и методичностью, лишенный всяких предрассудков и страстей», в то время как в четвертом издании прилагательное «философский» объяснялось лишь так: «то, что относится к философии».
Не называя и в этом случае имени своего противника, Энциклопедия обрушивается на ходячее понимание термина «философ», как человека, «ведущего уединенную и мрачную жизнь и почитывающего книжки (avec un peu de lecture)». Энциклопедия печально соглашается, что в настоящее время этого достаточно, чтобы «прослыть философом». Энциклопедия равно не приемлет и того мнения, согласно которому всякий, «кто стремится опрокинуть священные границы религии и разорвать преграды, установленные верой перед разумом, является философом». Энциклопедия настаивает, что надо иметь «более правильное представление о философе», и таким отличительным признаком истинного философа считает прежде всего разум, «позволяющий истину принять за истину, а ложь объявить ложью». Вторая отличительная черта «философа», по убеждению Энциклопедии, это любовь к отечеству: «Народы станут счастливыми лишь тогда, когда короли станут философами, а философы - королями». Итак, «разум» и «любовь к обществу» - таковы основные особенности настоящего философа. В понимании этого термина «Энциклопедия» стремилась, с одной стороны, показать различные толкования понятия и его историческое возникновение, с другой - установить значение термина «правильным определением».
Если Академия дает абстрактно-схематическое определение понятия, то Энциклопедия насыщает термин социальным содержанием и наделяет конкретными характерными признаками, в которых выступают характерные особенности французской просветительной философии, с ее сильными и ограниченными сторонами.
Понятие «правительства», «образа правления» (gouvernement) претерпело также на протяжении XVIII века ряд весьма показательных изменений.
«Правление, - говорит первое издание Академического словаря, - это власть правителя в местности, в городе, в крепости. Gouvernement означает также город или страну, которые находятся под властью правителя.» Во втором издании Академического словаря это лаконическое определение поясняется примерами. Буквальный перевод одного из примеров сводится к следующему: «Офицер имеет в своем распоряжении (en son gouvernement) белье и другие принадлежности». В этой фразу слово gouvernement имеет чисто житейское, бытовое значение, равное нашему «распоряжение», «ведение», потому что фраза означает: офицер заведует или распоряжается и пр. В третьем издании словаря находим дополнение: «слово gouvernement употребляется также в значении способа управления, для обозначения определенного государственного строя» (la condition d`un Etat). Итак, понятие «gouvernement» получает в Академическом словаре значение государственного правления лишь в третьем издании. До этого оно имеет в этом словаре значение «власти правителя», а не «способа управления», не «государственного строя».
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция #ВекПросвещения