14 июля - всемирный день Революций и революционеров!
1
Я помню вас, маркиз, - вы часто к нам являлись,
Болтали с матушкой, со мною забавлялись.
Грамматике уча и сласти мне даря,
Как старший родственник, внимательный не зря.
Вы были взрослым, я - ребенком. На колени
Сажали вы меня и после восхвалений
Во славу Кобленца и королей вели
Беседы о борьбе разбуженной земли,
О волчьей ярости, об якобинской своре.
Я сласти пожирал при этом разговоре
И вашим россказням тем более внимал,
Что сам был роялист, к тому же слишком мал.
У вас был острый ум. В прилив или в отлив,
Богач или бедняк, заносчивый иль скромный,
Вельможа короля иль эмигрант бездомный,
Вы знали трудные, крутые времена
И все перенесли, что следует, сполна.
В обиде на Руссо любили вы Вольтера.
Пиго-Лебрен для вас достоин был примера.
К позорному столбу вы привлекли Дидро,
Возненавидели и Дюбарри остро.
Но, Габриэль д'Эстре всемерно обожая,
Сочли, что Севинье вам тоже не чужая,
Когда ученая маркиза в час ночной,
Под ветром ледяным, под трепетной луной,
Без трепета в душе разглядывала зорко
Крестьян, повешенных пред замком у пригорка,
Не сомневались вы, мой родственник, отнюдь,
Что хамов надо бить, что бедных надо гнуть,
И в год Бастилии с галантною отвагой
Без ложного стыда хвалились вашей шпагой
И пудру сыпали на бархатный камзол.
Вы по народу шли, и шаг ваш был тяжел.
Не слишком сетуя на злоупотребленья,
Вы с ранней юности, - все ваше поколенье,
Вся знать вельможная, - вы почитали двор,
Но с королем вели любезный, нежный спор, -
Шла декламация с корнелианским лоском...
А революция казалась вам подростком.
Вы, размеряя шаг, за Талейраном шли.
Не разглядев черты, столь мирные вдали,
К новорожденному не зная отвращенья,
Чудовище сочли достойным вы крещенья.
Народная нужда, лекарство от нужды...
В таких подробностях скучнейших не тверды,
Рукоплескали вы охотно Лафайету,
Когда запеленал он великаншу эту.
Лишь отблеск факелов вас очень устрашил,
Рев тигра Мирабо тот ужас довершил.
И пред камином сев, вы нам шептали глухо,
Что с корнем вырвана Бастилия-старуха,
Что двинулись в Париж предместья... Лишь испуг
Внушал вам башмаков их деревянный стук.
Был страшен вам народ, униженный когда-то...
Шли дни и месяцы, - мы помним эти даты, -
И усмехались вы, по-прежнему глухи,
Читая нам впотьмах запретные стихи.
Ведь вы из тех, маркиз, кто, предрассудков полный,
Не понял этой мглы, не верил в эти волны,
Кто принял ураган за детскую игру,
Кто в жалобах людских, звучащих на ветру,
И в ярости людской услышал лай собачий.
Кто на салонный лад смеялся по-ребячьи,
Не веря голоду и толпам площадным,
Кто в ураганный час под сумраком ночным,
Когда, загадочно катясь валами шквала,
Вся революция росла и бушевала,
Не разглядев когтей и воспаленных глаз.
Шутил скептически, и хохотал не раз,
И, собираясь спать, потягивался сладко,
И сфинксу мощному загадывал загадку.
Вы восклицали нам: - Вот ужас! Бедняки
Свирепствуют. Прошли хорошие деньки.
Могла бы сделка нас от крайностей избавить,
Свободу людям дать, но короля оставить,
И верноподданным остался бы народ... -
Но быстро помрачнев, вы вновь открыли рот: -
Мудрейшие из нас не защитили трона.
Все кончено. Париж не лучше Вавилона.
Все гибнет - Трианон, Фонтенебло, Марли... -
И вы заплакали. О боже, как могли
Рассчитывать на жизнь друзья того режима,
Хотевшие, чтоб мы коснели недвижимо,
Чтоб ветхий кодекс нас калечил и вязал,
Чтоб революции не видел тронный зал?
Лев лапой разодрал и туфли и халат их.
2
Расстались мы. И вихрь в объятиях крылатых
Разъединил умы, и судьбы, и сердца.
Туманный кругозор был мрачен без конца.
Шел каждый человек своей дорогой к свету.
И новая душа вселилась в душу эту, -
На ветви сломанной чужой дичок подрос.
Я знал борьбу и труд и много пролил слез.
Фальшивые друзья вокруг меня гнездились.
Шла за бедой беда. Работы громоздились.
Я позабыл про вас, - мне этого не скрыть.
Случалось пред врагом мне двери отворить,
И вражеская речь звучала вашей речью.
Меня отступником вы звали в каждой встрече.
Да, это были вы! Являлся точно так
Террором схваченный старик маркиз Фронсак;
Наполовину мертв, бранился он отлично.
Но наши возрасты недаром столь различны.
По-прежнему дитя я был для старика.
И, глядя на меня, бывало, свысока,
Вы страшно гневались, вращая оком мутным: -
Ты стал разбойником, негодником распутным! -
И, тыча в прадедов свирепым кулаком,
О матери моей напомнили потом...
- Позволь же мне припасть к ногам твоим, родная!
А вы, безумствуя и предков поминая,
И проклиная век, повергнутый во тьму,
Вы восклицали: «Как?», вопили: «Почему?»,
Взывали к мертвецам, к их славе, к их примерам,
Цитировали вновь Марата с Робеспьером,
Бранились на манер отнюдь не светский: -
Стой! Ты якобинцем стал. Ты либерал пустой.
Ты песенки поешь на пыльных перекрестках,
Ты приглашаешь нас кривляться на подмостках!
Куда же ты идешь? Как смеешь? .. Вот вопрос!
С тех пор, как нет меня, что делал ты? - Я рос.
Как! Если я рожден в стенах такого дома,
Где принято считать исчадием Содома
Любое новшество на смену старине;
Как! Если мать моя в вандейской стороне
Спасла от гибели духовных лиц однажды;
Как! Если прадедам обязан отпрыск каждый,
(А в чем обязанность, мне даже невдомек,
Как бедному птенцу, попавшему в силок:
Пред тем, как вырваться на волю в зелень рощи,
Обязан в клетке хвост оставить птенчик тощий);
Как! Если я рыдал и не могу забыть
О горькой участи дофина, может быть;
Как! Если в юности, рассудком не владея,
Не зная Франции, я знал одну Вандею,
И в ранней лирике моей был утвержден
Шуан - а не Марсо, Стофле - а не Дантон,
И подвиги крестьян, а не парижских граждан
Прославлены в моем четверостишье каждом,
И в детстве я певал про старых королей,-
Так значит и коснеть от глупости своей,
Так и кричать «назад» великому столетью?
Нет, правда здравствует. А глупых хлещут плетью.
Живое дерево растет не для пилы.
Иль, видя вечную борьбу огня и мглы,
Я должен со своим невежеством томиться
В молельне Лорике, в Лагарповой темнице,
Без жизни прозябать, или смотреть без глаз,
Иль, глядя на небо, ослепнуть каждый раз,
Забыв о сонмах звезд для королевских лилий?
. . . . . .
Всех действующих лиц в трагедии природы
Я как свидетелей выслушивал - все воды,
Все лилии, всех птиц, все волны синих рек.
Вот тут мне и предстал свидетель-человек!
Глазам предстало зло - в веселости опасной,
В свирепом торжестве. Я правды жаждал страстно,
И как грабителя суровый судия,
Любое существо, любое сердце я,
Взяв круто за ворот, допрашивал: что прячешь?
Желчь? Зависть? Ненависть? Что сам
на свете значишь?
В отребьях бродит жизнь, в кармане - ни гроша
Ягненка душит волк, от злобы чуть дыша.
Хромает истина. Ложь выросла в сто футов,
Всех проповедников ошибками опутав,
Сократ, Христос, Ян Гус, Колумб средь общей тьмы
Перекликаются друг с другом из тюрьмы.
Там предрассудок встал, как жуткая чащоба,-
Попробуй выруби! Там уличная злоба
Рвет правду на куски и гнет ее в дугу.
Апостолы, молчать! Трибуны, ни гу-гу!
Скрывали от меня историю усердно!
Читая, сравнивал я утро с этой скверной,
С варфоломеевскою ночью - год зари:
Он много стоил вам, но, что ни говори,
Он должен был прийти - Год Девяносто Третий
Из рухнувших в крови, измученных столетий!
Все революции, крутых расправ пора,
Смесь временного зла и вечного добра.
Все революции суть формулы сухие
Накопленной в веках рыдающей стихии.
Когда невыносим предел людской тоски,
Когда монархия распалась на куски
И ринулась назад, во тьму средневековья,
К сцепленью шестерен, багримых юной кровью,
Когда в истории мы видим лишь гроба
Креси и Росбаха, и жалкая судьба
Согбенных бедняков подобна скотской доле;
Когда на двух концах заброшенного поля
Лебель Людовику Пятнадцатому дан,
Как при Одиннадцатом страшен был Тристан;
Когда гарем - министр, а эшафот - владыка,
Когда достаточно народ, травимый дико,
Некошеной травой припал к сырой земле,
Достаточно костей, раскаченных в петле;
Когда Христова кровь лилась в потоках тщетных
Для восемнадцати столетий беспросветных;
Когда невежество сулит и завтра ночь,
Когда уже ничем утешить и помочь
Не могут хилые надежды человека;
Когда на всех путях измученного века
Бушует ненависть и царствует грызня, -
Тогда восстань, восстань! Народ дождался дня!
Несется грозный вопль из ночи подземельной.
И горе горькое, как призрак беспредельный,
Выходит вновь на свет, достигшее небес.
Весь строй общественный рассыпался, исчез.
Все парии встают, вся каторга ликует.
Повсюду свист огня, железо торжествует.
Голодный рев, пожар, потоки женских слез, -
Все прошлое звучит, все с цепи сорвалось.
Народу бог велит: иди! Набат хрипящий
Сорвался с привязи от молнии слепящей.
Клир без колоколов, Лувр без ночных оград.
Над папой Лютер встал, над королем - Марат.
Все сказано. Таков конец миров потухших.
О, время движется, плывет на волнах взбухших,
Над гулом уличным, над немотой гробниц,
Над башнями, в ночи поверженными ниц,
Века в отчаянье неотвратимо льются
И катят пред собой громады революций,
Моря горючих слез, что пролил род людской.
5
Пусть пропасть короли разрыли. Но рукой,
Что семя сеяла, не сжаты злые всходы.
Железо кровь зовет, - и восстают народы.
Урок истории был для меня жесток.
Рассудок в роялизм уже вонзил клинок.
Стал якобинцем я. Не ждите больше вздора.
Меня давно страшит изнанка луидора,
Который дорог вам. По чести говоря,
Свободою своей я оскорблю не зря
И ваше прошлое, и веру, и ученье,
И предков, и фланель домашнего леченья,
И старческий покой невольно оскорблю,
И ревматизм в костях, и верность королю.
Что делать! Вопреки всем королевским слугам,
Я верноподданным не одержим недугом.
Не верен королям, я правде тем верней.
И Марк Аврелий знал: ошибка прошлых дней
Открытого пути не преградит сегодня,
Чтоб мыслить, и судить, и действовать свободней.
Я атом крохотный, но действую, как он.
Уж двадцать лет, маркиз, я чту один закон
И человечеству служу в дознаньях важных
И в поисках добра. Жизнь - это суд присяжных.
На тяжбу вызваны все слабые земли.
Во всех стихах моих и в прозе вы прочли
Отверженных существ прошенья исковые,
Им не впервой клонить перед судами выи.
Я защищал шута и гаера во мгле,
С любым отверженным, с Марьон и Трибуле,
С лакеем, с каторжником, с падшей встал я рядом,
Губами припадал к душе, убитой ядом,
Как будто повторял смешной обряд детей
Над мертвой бабочкой, добычей их сетей.
И в ноги кланяясь приговоренным к смерти,
Я об одном просил - о вечном милосердьи.
Я многих раздражал, но где-то там, внизу,
Я знал признательность за каждую слезу.
Витая в облаках, я слышал в час вечерний,
Что за меня раек в рукоплесканьях черни.
Я женщин и детей провозглашал права,
Я просвещал мужчин, я знал, что жизнь жива.
Кричал: дать грамоту, дать буквари, дать волю,
Я каторгу хотел учить в народной школе.
Преступник предо мной свидетелем стоял.
Я видел, что векам грядущим воссиял
Парижский ясный лик, не римская тиара.
Свободен разум наш, он торжествует яро,
Лишь сердце в кандалах. И я пытался вновь
Снять кандалы с сердец, освободить любовь.
Я с Гревской площадью дрался на поединке,
Как в древности Геракл, не пожалев дубинки.
Вот я каков! Всегда в пути, всегда в строю,
Могу погибнуть, пасть иль победить в бою.
Виктор Гюго, 1846 год
Посмотреть обсуждение, содержащее этот комментарий
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция
Я помню вас, маркиз, - вы часто к нам являлись,
Болтали с матушкой, со мною забавлялись.
Грамматике уча и сласти мне даря,
Как старший родственник, внимательный не зря.
Вы были взрослым, я - ребенком. На колени
Сажали вы меня и после восхвалений
Во славу Кобленца и королей вели
Беседы о борьбе разбуженной земли,
О волчьей ярости, об якобинской своре.
Я сласти пожирал при этом разговоре
И вашим россказням тем более внимал,
Что сам был роялист, к тому же слишком мал.
У вас был острый ум. В прилив или в отлив,
Богач или бедняк, заносчивый иль скромный,
Вельможа короля иль эмигрант бездомный,
Вы знали трудные, крутые времена
И все перенесли, что следует, сполна.
В обиде на Руссо любили вы Вольтера.
Пиго-Лебрен для вас достоин был примера.
К позорному столбу вы привлекли Дидро,
Возненавидели и Дюбарри остро.
Но, Габриэль д'Эстре всемерно обожая,
Сочли, что Севинье вам тоже не чужая,
Когда ученая маркиза в час ночной,
Под ветром ледяным, под трепетной луной,
Без трепета в душе разглядывала зорко
Крестьян, повешенных пред замком у пригорка,
Не сомневались вы, мой родственник, отнюдь,
Что хамов надо бить, что бедных надо гнуть,
И в год Бастилии с галантною отвагой
Без ложного стыда хвалились вашей шпагой
И пудру сыпали на бархатный камзол.
Вы по народу шли, и шаг ваш был тяжел.
Не слишком сетуя на злоупотребленья,
Вы с ранней юности, - все ваше поколенье,
Вся знать вельможная, - вы почитали двор,
Но с королем вели любезный, нежный спор, -
Шла декламация с корнелианским лоском...
А революция казалась вам подростком.
Вы, размеряя шаг, за Талейраном шли.
Не разглядев черты, столь мирные вдали,
К новорожденному не зная отвращенья,
Чудовище сочли достойным вы крещенья.
Народная нужда, лекарство от нужды...
В таких подробностях скучнейших не тверды,
Рукоплескали вы охотно Лафайету,
Когда запеленал он великаншу эту.
Лишь отблеск факелов вас очень устрашил,
Рев тигра Мирабо тот ужас довершил.
И пред камином сев, вы нам шептали глухо,
Что с корнем вырвана Бастилия-старуха,
Что двинулись в Париж предместья... Лишь испуг
Внушал вам башмаков их деревянный стук.
Был страшен вам народ, униженный когда-то...
Шли дни и месяцы, - мы помним эти даты, -
И усмехались вы, по-прежнему глухи,
Читая нам впотьмах запретные стихи.
Ведь вы из тех, маркиз, кто, предрассудков полный,
Не понял этой мглы, не верил в эти волны,
Кто принял ураган за детскую игру,
Кто в жалобах людских, звучащих на ветру,
И в ярости людской услышал лай собачий.
Кто на салонный лад смеялся по-ребячьи,
Не веря голоду и толпам площадным,
Кто в ураганный час под сумраком ночным,
Когда, загадочно катясь валами шквала,
Вся революция росла и бушевала,
Не разглядев когтей и воспаленных глаз.
Шутил скептически, и хохотал не раз,
И, собираясь спать, потягивался сладко,
И сфинксу мощному загадывал загадку.
Вы восклицали нам: - Вот ужас! Бедняки
Свирепствуют. Прошли хорошие деньки.
Могла бы сделка нас от крайностей избавить,
Свободу людям дать, но короля оставить,
И верноподданным остался бы народ... -
Но быстро помрачнев, вы вновь открыли рот: -
Мудрейшие из нас не защитили трона.
Все кончено. Париж не лучше Вавилона.
Все гибнет - Трианон, Фонтенебло, Марли... -
И вы заплакали. О боже, как могли
Рассчитывать на жизнь друзья того режима,
Хотевшие, чтоб мы коснели недвижимо,
Чтоб ветхий кодекс нас калечил и вязал,
Чтоб революции не видел тронный зал?
Лев лапой разодрал и туфли и халат их.
2
Расстались мы. И вихрь в объятиях крылатых
Разъединил умы, и судьбы, и сердца.
Туманный кругозор был мрачен без конца.
Шел каждый человек своей дорогой к свету.
И новая душа вселилась в душу эту, -
На ветви сломанной чужой дичок подрос.
Я знал борьбу и труд и много пролил слез.
Фальшивые друзья вокруг меня гнездились.
Шла за бедой беда. Работы громоздились.
Я позабыл про вас, - мне этого не скрыть.
Случалось пред врагом мне двери отворить,
И вражеская речь звучала вашей речью.
Меня отступником вы звали в каждой встрече.
Да, это были вы! Являлся точно так
Террором схваченный старик маркиз Фронсак;
Наполовину мертв, бранился он отлично.
Но наши возрасты недаром столь различны.
По-прежнему дитя я был для старика.
И, глядя на меня, бывало, свысока,
Вы страшно гневались, вращая оком мутным: -
Ты стал разбойником, негодником распутным! -
И, тыча в прадедов свирепым кулаком,
О матери моей напомнили потом...
- Позволь же мне припасть к ногам твоим, родная!
А вы, безумствуя и предков поминая,
И проклиная век, повергнутый во тьму,
Вы восклицали: «Как?», вопили: «Почему?»,
Взывали к мертвецам, к их славе, к их примерам,
Цитировали вновь Марата с Робеспьером,
Бранились на манер отнюдь не светский: -
Стой! Ты якобинцем стал. Ты либерал пустой.
Ты песенки поешь на пыльных перекрестках,
Ты приглашаешь нас кривляться на подмостках!
Куда же ты идешь? Как смеешь? .. Вот вопрос!
С тех пор, как нет меня, что делал ты? - Я рос.
Как! Если я рожден в стенах такого дома,
Где принято считать исчадием Содома
Любое новшество на смену старине;
Как! Если мать моя в вандейской стороне
Спасла от гибели духовных лиц однажды;
Как! Если прадедам обязан отпрыск каждый,
(А в чем обязанность, мне даже невдомек,
Как бедному птенцу, попавшему в силок:
Пред тем, как вырваться на волю в зелень рощи,
Обязан в клетке хвост оставить птенчик тощий);
Как! Если я рыдал и не могу забыть
О горькой участи дофина, может быть;
Как! Если в юности, рассудком не владея,
Не зная Франции, я знал одну Вандею,
И в ранней лирике моей был утвержден
Шуан - а не Марсо, Стофле - а не Дантон,
И подвиги крестьян, а не парижских граждан
Прославлены в моем четверостишье каждом,
И в детстве я певал про старых королей,-
Так значит и коснеть от глупости своей,
Так и кричать «назад» великому столетью?
Нет, правда здравствует. А глупых хлещут плетью.
Живое дерево растет не для пилы.
Иль, видя вечную борьбу огня и мглы,
Я должен со своим невежеством томиться
В молельне Лорике, в Лагарповой темнице,
Без жизни прозябать, или смотреть без глаз,
Иль, глядя на небо, ослепнуть каждый раз,
Забыв о сонмах звезд для королевских лилий?
. . . . . .
Всех действующих лиц в трагедии природы
Я как свидетелей выслушивал - все воды,
Все лилии, всех птиц, все волны синих рек.
Вот тут мне и предстал свидетель-человек!
Глазам предстало зло - в веселости опасной,
В свирепом торжестве. Я правды жаждал страстно,
И как грабителя суровый судия,
Любое существо, любое сердце я,
Взяв круто за ворот, допрашивал: что прячешь?
Желчь? Зависть? Ненависть? Что сам
на свете значишь?
В отребьях бродит жизнь, в кармане - ни гроша
Ягненка душит волк, от злобы чуть дыша.
Хромает истина. Ложь выросла в сто футов,
Всех проповедников ошибками опутав,
Сократ, Христос, Ян Гус, Колумб средь общей тьмы
Перекликаются друг с другом из тюрьмы.
Там предрассудок встал, как жуткая чащоба,-
Попробуй выруби! Там уличная злоба
Рвет правду на куски и гнет ее в дугу.
Апостолы, молчать! Трибуны, ни гу-гу!
Скрывали от меня историю усердно!
Читая, сравнивал я утро с этой скверной,
С варфоломеевскою ночью - год зари:
Он много стоил вам, но, что ни говори,
Он должен был прийти - Год Девяносто Третий
Из рухнувших в крови, измученных столетий!
Все революции, крутых расправ пора,
Смесь временного зла и вечного добра.
Все революции суть формулы сухие
Накопленной в веках рыдающей стихии.
Когда невыносим предел людской тоски,
Когда монархия распалась на куски
И ринулась назад, во тьму средневековья,
К сцепленью шестерен, багримых юной кровью,
Когда в истории мы видим лишь гроба
Креси и Росбаха, и жалкая судьба
Согбенных бедняков подобна скотской доле;
Когда на двух концах заброшенного поля
Лебель Людовику Пятнадцатому дан,
Как при Одиннадцатом страшен был Тристан;
Когда гарем - министр, а эшафот - владыка,
Когда достаточно народ, травимый дико,
Некошеной травой припал к сырой земле,
Достаточно костей, раскаченных в петле;
Когда Христова кровь лилась в потоках тщетных
Для восемнадцати столетий беспросветных;
Когда невежество сулит и завтра ночь,
Когда уже ничем утешить и помочь
Не могут хилые надежды человека;
Когда на всех путях измученного века
Бушует ненависть и царствует грызня, -
Тогда восстань, восстань! Народ дождался дня!
Несется грозный вопль из ночи подземельной.
И горе горькое, как призрак беспредельный,
Выходит вновь на свет, достигшее небес.
Весь строй общественный рассыпался, исчез.
Все парии встают, вся каторга ликует.
Повсюду свист огня, железо торжествует.
Голодный рев, пожар, потоки женских слез, -
Все прошлое звучит, все с цепи сорвалось.
Народу бог велит: иди! Набат хрипящий
Сорвался с привязи от молнии слепящей.
Клир без колоколов, Лувр без ночных оград.
Над папой Лютер встал, над королем - Марат.
Все сказано. Таков конец миров потухших.
О, время движется, плывет на волнах взбухших,
Над гулом уличным, над немотой гробниц,
Над башнями, в ночи поверженными ниц,
Века в отчаянье неотвратимо льются
И катят пред собой громады революций,
Моря горючих слез, что пролил род людской.
5
Пусть пропасть короли разрыли. Но рукой,
Что семя сеяла, не сжаты злые всходы.
Железо кровь зовет, - и восстают народы.
Урок истории был для меня жесток.
Рассудок в роялизм уже вонзил клинок.
Стал якобинцем я. Не ждите больше вздора.
Меня давно страшит изнанка луидора,
Который дорог вам. По чести говоря,
Свободою своей я оскорблю не зря
И ваше прошлое, и веру, и ученье,
И предков, и фланель домашнего леченья,
И старческий покой невольно оскорблю,
И ревматизм в костях, и верность королю.
Что делать! Вопреки всем королевским слугам,
Я верноподданным не одержим недугом.
Не верен королям, я правде тем верней.
И Марк Аврелий знал: ошибка прошлых дней
Открытого пути не преградит сегодня,
Чтоб мыслить, и судить, и действовать свободней.
Я атом крохотный, но действую, как он.
Уж двадцать лет, маркиз, я чту один закон
И человечеству служу в дознаньях важных
И в поисках добра. Жизнь - это суд присяжных.
На тяжбу вызваны все слабые земли.
Во всех стихах моих и в прозе вы прочли
Отверженных существ прошенья исковые,
Им не впервой клонить перед судами выи.
Я защищал шута и гаера во мгле,
С любым отверженным, с Марьон и Трибуле,
С лакеем, с каторжником, с падшей встал я рядом,
Губами припадал к душе, убитой ядом,
Как будто повторял смешной обряд детей
Над мертвой бабочкой, добычей их сетей.
И в ноги кланяясь приговоренным к смерти,
Я об одном просил - о вечном милосердьи.
Я многих раздражал, но где-то там, внизу,
Я знал признательность за каждую слезу.
Витая в облаках, я слышал в час вечерний,
Что за меня раек в рукоплесканьях черни.
Я женщин и детей провозглашал права,
Я просвещал мужчин, я знал, что жизнь жива.
Кричал: дать грамоту, дать буквари, дать волю,
Я каторгу хотел учить в народной школе.
Преступник предо мной свидетелем стоял.
Я видел, что векам грядущим воссиял
Парижский ясный лик, не римская тиара.
Свободен разум наш, он торжествует яро,
Лишь сердце в кандалах. И я пытался вновь
Снять кандалы с сердец, освободить любовь.
Я с Гревской площадью дрался на поединке,
Как в древности Геракл, не пожалев дубинки.
Вот я каков! Всегда в пути, всегда в строю,
Могу погибнуть, пасть иль победить в бою.
Виктор Гюго, 1846 год
Посмотреть обсуждение, содержащее этот комментарий
#ВеликаяФранцузскаяРеволюция