Защитницам Отечества посвящается
Тяжело думать о войне. Воспоминания тех дней не укладываются в размеренном хронологическом ритме. Картины, мысли, ассоциации врываются неожиданно и непрошено, из которых складывается мозаика, состоящая из боли потерь, страха за жизнь, ожидания долгих дней и ночей возвращения домой, усталости, решимости и радости. Мы еще не нашли времени для того, чтоб вспомнить все. Мы еще не готовы к тому, чтоб вспомнить все.
Медсанбат в Уаз-Абаа 9 июля 1993
Медсанбат в Уаз-Абаа 9 июля 2007
ШРОМСКОЕ ЛЕТО 93 ГОДА
Лето 93 года. Колонны машин, бронетехники, санитарных обозов, движущиеся по свежевырытой дороге, связывающей линию фронта с шромским направлением. В августе 92 года мы отступали за Гумисту по эшерским дорогам. Теперь мы вернемся домой через Шрому. Больше мы не допустим бессмысленных потерь январского и мартовского наступлений. Почти год мы смотрели на родной город с эшерских высот, и расстояние длиною в выстрел, нам пришлось преодолевать длиною в один год и безумный сентябрь.
Тяжело думать о войне. Воспоминания тех дней не укладываются в размеренном хронологическом ритме. Картины, мысли, ассоциации врываются неожиданно и непрошено, из которых складывается мозаика, состоящая из боли потерь, страха за жизнь, ожидания долгих дней и ночей возвращения домой, усталости, решимости и радости. Мы еще не нашли времени для того, чтоб вспомнить все. Мы еще не готовы к тому, чтоб вспомнить все. «Потом я вспомню…», - бессмысленно повторял я все время тогда строки из стихов, которые помогли мне выжить и выдержать, позволяя не останавливаться на ежедневных реалиях войны. Но времени и сил я так и не нашел. Пока. «Потом я вспомню…». Когда? Дороги - пыльные, заминированные, обстреливаемые. Жара. А впереди Цугуровка. Почти год мы пытаемся ее одолеть. Почти год, одолевая ее, теряем своих друзей. Когда в июле 93-го получили приказ взять высоту, мы почти не сомневались что это дорога к дому. Мы готовились к бою. С радостью.
Формировались новые батальоны. Пришло пополнение и в медсанбат. Кто сам пришел, когда формировалась вторая бригада, другие, пройдя месячную подготовку. Девушки отличались от всех санинструкторов новенькой формой и матроской в синюю и белую полоски. И женщины, проведшие год в окопах и не покидавшие ни на шаг своих однополчан, возмутились. За все время им такие не приходилось видеть. И вдруг новенькие, и такие матроски. Срочно бегу в Гудауту: «Если не дадите партию маек, придется отложить наступление!» Но возвращаюсь ни с чем. Мама-Мзия, увидев пустым вещмешок, и мой обреченный вид, нарочито жизнерадостно говорит, что дело не в майках, а в справедливости, внимании: «И потом что мы все полосатые будем?»
Дорога на Цугуровку сложная. По узкой тропе, протоптанной наскоро ночными разведчиками, движутся нога в ногу колонны солдат из нескольких батальонов. Предупредили, что нельзя отступать от тропы. Все заминировано. Переходим вброд реку. Мужчины в основном раздеваются, чтоб не замочить одежду. Женщины ждут, когда ребята перейдут на другой берег, и начинают переправляться сами. Потом в мокрой одежде они будут идти практически впереди нас, подбадривая и подгоняя. Опять неудача. Прорыв не удался. Впереди заминированные поля. Обстрел. Погиб Серега. Сереня, звали его друзья за мягкий характер и былинную доброту. Первый в этот раз. Почему именно ты? Что привело тебя из глухой русской провинции к нам? - «Вас мало, значит вы правы!». Отступление. Отчаяние. Опять не смогли! Кто виноват? Вдруг слышу сзади скупую молитву. Шепотом. Обращение к богу. Никогда ранее так не обострялся слух. Боже сколь проникновенен и суров абхазский язык. Язык обращения к богу. Как знаком мне этот голос. «Господи помоги нам и поддержи…». Уже не понимаю смыла, только чувствую. «Аминь», - повторяю. «Господи дай силы и мужества нашим братьям, не обессудь… ». «Аминь». Слезы наворачиваются. Не просьба-мольба - обращение-диалог с Всевышним. «Аминь». Я никогда так не смогу. Поворачиваюсь. Это Тали. С камерой на плече, с вещмешком на спине. Строгая, скорбная, прекрасная. В глазах гнев, бездонная боль, любовь, великое прощение нам, не сумевшим в который раз одолеть высоту. Как могли мы? Почему в твоих глазах столько боли? Боюсь нарушить благословенную тишину и шепот женских губ, обращенных к богу, отдающих в ушах набатом.
Блиндаж на Уазабаа. Всего один. Поляна постоянно обстреливается. Третий батальон готовится к очередному прорыву. Теперь уже один. Все уступают единственное убежище девушкам. Их около семи. И я с ними. Едва размещаемся. Мама-Мзия сидит у порога, иногда всхлипывая, беззубо что-то шепчет и курит «Приму». Вдруг взгляд становится озабоченным и сосредоточенным. Мы обеспокоены. Что там? Говорит восторженно, сама с собой: «Смотрите, какой хороший медный тазик валяется. Эх, если его отмыть, и привести в порядок, в нем так хорошо варить варенье! У меня в Адзюбжах был такой. Где теперь он? Наверняка его утащили мингрельцы… ». Не сразу до нас доходит смыл того, что происходит. Она думает о жизни. О жизни! Да, мы будем дома! Кто-то из нас будет. Мы будем жить! Кто-то будет жить! Смех прорывается через усталость и боль. Она смущенно смотрит на нас и говорит: «Эта война человека сведет с ума. То плачешь, то смеешься, как глупец».
Меня вызывает Валико, он наш командир батальона: « В четыре утра выходим. Санинструкторов не берем. Опасно». «Девушек не берем», - поправляю я его. Но ведь они не подчиняются таким приказам. Вызываю всех и приказываю ехать в госпиталь в Афон: «Отдохнуть, привести себя в порядок. Подготовиться к наступлению. Вернуться на следующий день». Они почти готовы, не подозревая, что мы собираемся уходить без них. Мама-Мзия отводит меня в сторону, глаза в глаза, тихо, чеканя фразы: «Знаешь, у меня ведь уже есть три дочери. Они взрослые. Скоро и замуж пойдут. И муж, слава богу, прекрасный. Что мне более надо. А девушки у нас еще чистые. Им замуж надо. Они молодые. Правильно решил. Мы их не возьмем. Вдвоем пойдет с ребятами. Одного тебя не отпущу». Срывающимся голосом приказываю ей в последний раз не рассуждать, а идти вместе со всеми, но, видя ее глаза, понимаю бесполезность слов. Переправляемся в темноте. Ночью на привале, сидя на ветке над обрывом, под одеялом, тайно, нарушая приказ о возможном обнаружении, выкуриваем роскошные сигареты «ММ». Жизнь прекрасна! Спасибо Рита, передавшая их нам в дорогу. В который раз ты умудряешься из тылового ничего сделать маленькую радость. Перед боем - раненый. Подорвался на мине. Приказываю ей сопровождать бойца вниз к реке. Она сопротивляется. Идет с ним, потом возвращается, потом опять бежит к раненому. Со слезами на глазах, вполоборота, обречено и преданно смотрит и понимает, что не догонит нас. Смотрю на нее - комок в горле, едва сдерживаю рыдания и смех. Дорога вниз тяжелая. Но если будет сопровождать раненого в тыл возможно она выживет.
Бой. Много раненых. Окружение. Спокойствие перед лицом смерти. Образы: Мушни, Лашик, Хасик, сестра, отец. Какая разница где умирать. Это наша земля. В плен не сдадимся. Прорыв. Страх. Желание жить. Опять отступление. Некому нести раненых и мертвых. Из 120 более десятка убитых, около 40 тяжело раненых. Но надо. Надо. Связываем носилки из срубленных веток и ремней. Отходя, вижу куртку Мзии. Как она здесь оказалась? Почему висит на ветке? Она же должна была быть внизу. Жива ли она? Последним спускается с поля боя комбат, убедившись, что всех раненых забрали. Молодец комбат. С тобой мы готовы в любой бой. Внизу у реки обнаруживаю девчонок. Эма, Марина, и плачущая Мама-Мзия. Оказывается утром, узнав о наступлении, девочки вернулись, и сами перешли вброд реку. В течение суток поднимались на гору, вытаскивали раненых и переправляли их на другой берег. Там их встречали Томка и Марина из АГС, и отправляли на Уазабаа, ближе к тылу. - Где Тали? - Она пошла снимать на камеру прорыв в строну Каман. Только на следующее утро нам удалось переправиться через разбушевавшуюся Гумисту. Дача. Эвакопункт. Там собираются все санинструктора. Туда же привозят всех раненых. С нами опытный хирург Лева. Один раз удалось эвакуировать раненых вертолетом. В основном их везли на скорых машинах через дорогу, наскоро сделанную, в Афон. Некоторые не доезжали. Жду свой батальон. Заходят три рыжие девушки. Новенькие. В трехцветках. С пистолетами. Красивые. - Далеко собрались? - В Каман, на смену эвакопункта. - Но там стреляют, там линия фронта. - Мы знаем. - Там нет паркетных полов. - Ничего. Обойдемся. Наскоро о чем-то поговорив, ложусь спать. Дня через два увидев Гурама, командира медсанбата, спрашиваю: - Ну, как рыжие? Уехали домой? - Да нет. И не собираются. Встретившись потом с ними в Шромах, в гараже, наскоро переоборудованном ими в эвакопункт, кидаемся в объятия, как будто прожили вместе целую жизнь. Такие же красивые, задорные. Скольким бойцам оказали они помощь, скольких окутали своим вниманием! В процессе наступления надо было решать - эвакопункт или идти с батальоном. Они решили идти с батальоном. Не стали их разлучать. Все привыкли к тому, что рыжая команда всегда вместе. Так и пошли Марина, Чеки и Вика с гагринским батальоном. Только раз перед взятием Сухума, после тяжелого боя, увидел я их усталыми, измученными, с почерневшими от горя лицами.
Там же на Дачах я впервые увидел Азу. У нее погиб один сын. Второй сын сражался на шромском направлении. Ей немало лет. Она пришла и попросилась выхаживать раненых. Хотела быть хотя бы рядом. Но не смогла уберечь его. Других уберегла, его потеряла. Второго сына. Погибали девчонки. При обстреле трагически погибла Ира. Накануне мы проговорили весь вечер об истории, археологии, о войне. О том, что плохо, что женщины вынуждены воевать. Но что бы мы делали, если бы их не было рядом.
Взяли Шрому. Вместе с гагринским батальоном Джумы с ними впереди шла Инга, раненная до этого в ногу. Маленькая, шумная, шаловливая. В мартовском наступлении она вытащила, под градом невероятных обстрелов, десятки людей с верхнегумистинского моста. Мы ее ласково называли мышонком. У Джумы не было санинструкторов. И, несмотря на ранение в ногу, она быстро перешла к нему, узнав, что они идут штурмовать верхнюю Шрому. Говорят, что в критический момент в бою при взятии Шромы она вырвалась вперед и ребята, воодушевленные, несмотря на потери, сумели взять высоту. Ее боготворили все бойцы. И побаивались, несмотря на то, что ей едва исполнилось восемнадцать лет. Даже смертью своей она спасла еще одного. После очередного боя, она вбежала в подвал одного из домов, где, прячась от прямого артобстрела, сидели бойцы. Уставшая, прилегла на скамью и, положив голову на колени одного из наших водителя и санинструктора медсанбата Мераба, решила вздремнуть. Осколок, залетевший в подвал, попал ей прямо в голову, но спас ее друга.
Каман. Эвакопункт. Новоафонский батальон с утра идет в бой. С ними девушки. Шазина, Юля, Зина, Ламара. И Рая, смуглая, маленькая, застенчивая, крепкая. За них уже не боимся. Девушки с первых дней на передовой. Перед выступлением все отдыхают. Захожу в скорую машину на пробивающийся свет через шторы. Вижу, Рая сидит и шьет. - Почему не отдыхаешь? - Успею еще. Ребятам хочу заштопать носки, - смущаясь, ответила. Вспомнили, как мы с ней встретились в Ачадарах в первый день войны. Как ей было смешно видеть, как утром я с несколькими ребятами стал подметать двор и казарму, а потом попросил у нее горячей воды, чтоб отмыть столы в столовой. Потом Эшеру, в которой все время находились вместе, хоть и на разных позициях. Как мы ходили с ней и с ее сестрой Светой иногда разносить по позициям медикаменты и одежду для девушек, потому что они очень хорошо знали там все тропы, так как родились в этом селе, и с ними было всегда безопасно. Говорили о том, что будет с нами после войны. Она хотела вернуться в свой магазин на рынке. Она никак не могла смириться с потерей единственного брата, который погиб к тому времени. - Нельзя нам погибать, - сказала она, - Курикбовцев очень мало. Вот и Свету не взяла в предстоящий бой, так как она не очень хорошо себя чувствует. - Боишься? - Нет, что ты! Мы ведь с ребятами. Они у нас молодцы. Почему мне не хотелось уходить из машины? Почему мне хотелось говорить и говорить с ней? Почему именно этой тихой ночью. Ведь почти год находились рядом, бок о бок. В бою на холме Ахабьюк следующим утром она погибла. Был сильный обстрел, надо было отлежаться. Но она побежала на зов раненого и погибла. Спуская ее потом на носилках с горы, я понял, почему мне не хотелось тогда уходить. Я понял, сколько нежности и силы она дала мне в тот вечер. Почему мы что-то чувствовали, но не находили времени и желания доверять интуиции. Мы не хотели думать о смерти. Никто о ней не думал. Почти никто. Ее сестра Света дождалась победы, но погибла в Гали через три месяца после сентября. Скорая, на которой она ехала за раненными, подорвалась на мине.
Незадолго до этого там, на Ахабьюке, была ранена Марина. Оказавшись одна, раненная сама, она не бросила раненого бойца и оказывала ему помощь. Была бы одна, смогла бы добраться до своих вовремя. Еще месяц она прожила в больнице. Но организм не выдержал. В период августовского перемирия тело ее мне удалось на скорой отвезти в Мокву. Там мы узнали, что до февраля 93 года, благодаря ей, многие бойцы остались живы на Восточном фронте. Она была профессиональной и опытной медсестрой. Но после ранения брата, ей пришлось его сопровождать на вертолете в гудаутский госпиталь. В период летнего наступления ушла добровольцем, как впрочем, и все девушки, на передовую. После боя их комбат говорил, что бывали минуты жуткого обстрела, никто не мог поднять головы. И только три женщины из батальона две Иры и Марина, стоя на коленях, слегка согнувшись, перевязывали раненых и оттаскивали их от огня.
На шромском эвакопункте в гараже собирались санинструктора с различных направлений. К ним всегда тянулись бойцы. Поговорить. Выпить кофе, когда оно было. Утром все расходились. Хасик, санитар-водитель скорой, записал одну банальнейшую песню с Булановой на всю кассету. Я выходил из себя, вынужденный слушать ее часами колеся на скорой по всей Шроме. Но он ее очень любил. Оказывается, сделал он это потому, что не успевал перематывать, когда ездил за ранеными. Так и слушали мы все время одну песню весь шромский период. Только после войны, услышав ее случайно в Москве, я не мог справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Слова « прощай, еще одна осталась ночь у нас с тобой …» воспринимались мною как некие осмысленные фразы, под которые уходили девушки и ребята в бой, и многие не возвращались.
Как-то ночью начался шквальный обстрел. Гараж явно не убережет. Что делать? Даю команду всем накрыться матрасами и сидеть. За два часа обстрела мы успели наговорить друг другу много новостей. Смеялись. Шутили. Пели. Сразу после обстрела заходит комбат Джума, удивленно смотрит, смеется: «Вы что думали, что если снаряд попадет в гараж, матрасы помогут?». Ну а что было делать? Я и сам знал, что не помогут. Зато девчонки были уверены, что это поможет. Они мне верили. Не трястись же им от страха, раз уж гараж все равно нельзя в этот момент обезопасить. А утром уходил на Ахабьюк Бесик. Почти за год мы все к нему привязались. Снял очки солнцезащитные, попросил беречь. Говорил, что любит нас всех. Потом начал обниматься. Мы не стали. Ведь не прощаемся же? Завтра увидимся. Нельзя так. Рассмеялись. Но очень грустные глаза. За 15 минут до августовского перемирия 1993 г. он погиб. Сентябрьское наступление разбросало постепенно всех санинструкторов. Мы все разошлись по различным направлениям с батальонами. Начало наступления было молниеносным, но 18 сентября, после того, как взорвали танк с Джабой, стали погибать очень многие. Десять дней. Десять дней до Победы. Мы теряли друзей. Мы уже не ощущали боли, страха, усталости. Мы еще могли смеяться, но плакать уже не могли.
27 сентября. Взятие Совмина. С горы вижу, как уносят кого-то на носилках. Прорываемся вскоре к ним. Там Ира: «Марину сбил снайпер. Попал в голову. Крупная она была, не любила сгибаться. Думаю, что она не выживет». Последний снайпер. Через 15 минут Победа. Надо радоваться. Нет сил. Это День Победы? Почему так Больно? Почему нет Радости? Мы так ее ждали. Разоренный город. И лица людей, ждавших и молившихся о нашем возвращении. Первая женщина из оккупированного города, которую вижу, Тамара Платоновна. Она живет прямо у Совмина. Мы с подругой заходим к ней. Мы работали все вместе в одном научном институте. Она нас угощает кофеем, который хранила для нас, для первого кто зайдет к ней как в свой дом. Всю войну. Она спросила о племянниках. Отвечаю: «Живы». Она спросила об Адгуре. Я молчу. Она не готова услышать, что он погиб. Я еще не готов сказать ей об этом. Я не готов видеть Мирру Константиновну и Шалву Денисовича. Я не готов видеть своих близких, чтоб сказать им, чтоб, услышать от них, еще что-то, чего я не знаю. Собираю тех немногих из медсанбата, кого удалось встретить и едем в Дурипш, к Марине. Ее гибель за 15 минут до победы последняя боль, которую мы успели ощутить. Больше никто не мог ничего чувствовать.
Через три дня наш флаг был водружен на Ингуре. Эти три дня и последующие месяцы уже другая боль, другая история, другие люди. Потом я вспомню. Не сейчас. 12.09.2000. 2:51. Сухум.
Медсанбат в Уаз-Абаа 9 июля 1993
Медсанбат в Уаз-Абаа 9 июля 2007
ШРОМСКОЕ ЛЕТО 93 ГОДА
Лето 93 года. Колонны машин, бронетехники, санитарных обозов, движущиеся по свежевырытой дороге, связывающей линию фронта с шромским направлением. В августе 92 года мы отступали за Гумисту по эшерским дорогам. Теперь мы вернемся домой через Шрому. Больше мы не допустим бессмысленных потерь январского и мартовского наступлений. Почти год мы смотрели на родной город с эшерских высот, и расстояние длиною в выстрел, нам пришлось преодолевать длиною в один год и безумный сентябрь.
Тяжело думать о войне. Воспоминания тех дней не укладываются в размеренном хронологическом ритме. Картины, мысли, ассоциации врываются неожиданно и непрошено, из которых складывается мозаика, состоящая из боли потерь, страха за жизнь, ожидания долгих дней и ночей возвращения домой, усталости, решимости и радости. Мы еще не нашли времени для того, чтоб вспомнить все. Мы еще не готовы к тому, чтоб вспомнить все. «Потом я вспомню…», - бессмысленно повторял я все время тогда строки из стихов, которые помогли мне выжить и выдержать, позволяя не останавливаться на ежедневных реалиях войны. Но времени и сил я так и не нашел. Пока. «Потом я вспомню…». Когда? Дороги - пыльные, заминированные, обстреливаемые. Жара. А впереди Цугуровка. Почти год мы пытаемся ее одолеть. Почти год, одолевая ее, теряем своих друзей. Когда в июле 93-го получили приказ взять высоту, мы почти не сомневались что это дорога к дому. Мы готовились к бою. С радостью.
Формировались новые батальоны. Пришло пополнение и в медсанбат. Кто сам пришел, когда формировалась вторая бригада, другие, пройдя месячную подготовку. Девушки отличались от всех санинструкторов новенькой формой и матроской в синюю и белую полоски. И женщины, проведшие год в окопах и не покидавшие ни на шаг своих однополчан, возмутились. За все время им такие не приходилось видеть. И вдруг новенькие, и такие матроски. Срочно бегу в Гудауту: «Если не дадите партию маек, придется отложить наступление!» Но возвращаюсь ни с чем. Мама-Мзия, увидев пустым вещмешок, и мой обреченный вид, нарочито жизнерадостно говорит, что дело не в майках, а в справедливости, внимании: «И потом что мы все полосатые будем?»
Дорога на Цугуровку сложная. По узкой тропе, протоптанной наскоро ночными разведчиками, движутся нога в ногу колонны солдат из нескольких батальонов. Предупредили, что нельзя отступать от тропы. Все заминировано. Переходим вброд реку. Мужчины в основном раздеваются, чтоб не замочить одежду. Женщины ждут, когда ребята перейдут на другой берег, и начинают переправляться сами. Потом в мокрой одежде они будут идти практически впереди нас, подбадривая и подгоняя. Опять неудача. Прорыв не удался. Впереди заминированные поля. Обстрел. Погиб Серега. Сереня, звали его друзья за мягкий характер и былинную доброту. Первый в этот раз. Почему именно ты? Что привело тебя из глухой русской провинции к нам? - «Вас мало, значит вы правы!». Отступление. Отчаяние. Опять не смогли! Кто виноват? Вдруг слышу сзади скупую молитву. Шепотом. Обращение к богу. Никогда ранее так не обострялся слух. Боже сколь проникновенен и суров абхазский язык. Язык обращения к богу. Как знаком мне этот голос. «Господи помоги нам и поддержи…». Уже не понимаю смыла, только чувствую. «Аминь», - повторяю. «Господи дай силы и мужества нашим братьям, не обессудь… ». «Аминь». Слезы наворачиваются. Не просьба-мольба - обращение-диалог с Всевышним. «Аминь». Я никогда так не смогу. Поворачиваюсь. Это Тали. С камерой на плече, с вещмешком на спине. Строгая, скорбная, прекрасная. В глазах гнев, бездонная боль, любовь, великое прощение нам, не сумевшим в который раз одолеть высоту. Как могли мы? Почему в твоих глазах столько боли? Боюсь нарушить благословенную тишину и шепот женских губ, обращенных к богу, отдающих в ушах набатом.
Блиндаж на Уазабаа. Всего один. Поляна постоянно обстреливается. Третий батальон готовится к очередному прорыву. Теперь уже один. Все уступают единственное убежище девушкам. Их около семи. И я с ними. Едва размещаемся. Мама-Мзия сидит у порога, иногда всхлипывая, беззубо что-то шепчет и курит «Приму». Вдруг взгляд становится озабоченным и сосредоточенным. Мы обеспокоены. Что там? Говорит восторженно, сама с собой: «Смотрите, какой хороший медный тазик валяется. Эх, если его отмыть, и привести в порядок, в нем так хорошо варить варенье! У меня в Адзюбжах был такой. Где теперь он? Наверняка его утащили мингрельцы… ». Не сразу до нас доходит смыл того, что происходит. Она думает о жизни. О жизни! Да, мы будем дома! Кто-то из нас будет. Мы будем жить! Кто-то будет жить! Смех прорывается через усталость и боль. Она смущенно смотрит на нас и говорит: «Эта война человека сведет с ума. То плачешь, то смеешься, как глупец».
Меня вызывает Валико, он наш командир батальона: « В четыре утра выходим. Санинструкторов не берем. Опасно». «Девушек не берем», - поправляю я его. Но ведь они не подчиняются таким приказам. Вызываю всех и приказываю ехать в госпиталь в Афон: «Отдохнуть, привести себя в порядок. Подготовиться к наступлению. Вернуться на следующий день». Они почти готовы, не подозревая, что мы собираемся уходить без них. Мама-Мзия отводит меня в сторону, глаза в глаза, тихо, чеканя фразы: «Знаешь, у меня ведь уже есть три дочери. Они взрослые. Скоро и замуж пойдут. И муж, слава богу, прекрасный. Что мне более надо. А девушки у нас еще чистые. Им замуж надо. Они молодые. Правильно решил. Мы их не возьмем. Вдвоем пойдет с ребятами. Одного тебя не отпущу». Срывающимся голосом приказываю ей в последний раз не рассуждать, а идти вместе со всеми, но, видя ее глаза, понимаю бесполезность слов. Переправляемся в темноте. Ночью на привале, сидя на ветке над обрывом, под одеялом, тайно, нарушая приказ о возможном обнаружении, выкуриваем роскошные сигареты «ММ». Жизнь прекрасна! Спасибо Рита, передавшая их нам в дорогу. В который раз ты умудряешься из тылового ничего сделать маленькую радость. Перед боем - раненый. Подорвался на мине. Приказываю ей сопровождать бойца вниз к реке. Она сопротивляется. Идет с ним, потом возвращается, потом опять бежит к раненому. Со слезами на глазах, вполоборота, обречено и преданно смотрит и понимает, что не догонит нас. Смотрю на нее - комок в горле, едва сдерживаю рыдания и смех. Дорога вниз тяжелая. Но если будет сопровождать раненого в тыл возможно она выживет.
Бой. Много раненых. Окружение. Спокойствие перед лицом смерти. Образы: Мушни, Лашик, Хасик, сестра, отец. Какая разница где умирать. Это наша земля. В плен не сдадимся. Прорыв. Страх. Желание жить. Опять отступление. Некому нести раненых и мертвых. Из 120 более десятка убитых, около 40 тяжело раненых. Но надо. Надо. Связываем носилки из срубленных веток и ремней. Отходя, вижу куртку Мзии. Как она здесь оказалась? Почему висит на ветке? Она же должна была быть внизу. Жива ли она? Последним спускается с поля боя комбат, убедившись, что всех раненых забрали. Молодец комбат. С тобой мы готовы в любой бой. Внизу у реки обнаруживаю девчонок. Эма, Марина, и плачущая Мама-Мзия. Оказывается утром, узнав о наступлении, девочки вернулись, и сами перешли вброд реку. В течение суток поднимались на гору, вытаскивали раненых и переправляли их на другой берег. Там их встречали Томка и Марина из АГС, и отправляли на Уазабаа, ближе к тылу. - Где Тали? - Она пошла снимать на камеру прорыв в строну Каман. Только на следующее утро нам удалось переправиться через разбушевавшуюся Гумисту. Дача. Эвакопункт. Там собираются все санинструктора. Туда же привозят всех раненых. С нами опытный хирург Лева. Один раз удалось эвакуировать раненых вертолетом. В основном их везли на скорых машинах через дорогу, наскоро сделанную, в Афон. Некоторые не доезжали. Жду свой батальон. Заходят три рыжие девушки. Новенькие. В трехцветках. С пистолетами. Красивые. - Далеко собрались? - В Каман, на смену эвакопункта. - Но там стреляют, там линия фронта. - Мы знаем. - Там нет паркетных полов. - Ничего. Обойдемся. Наскоро о чем-то поговорив, ложусь спать. Дня через два увидев Гурама, командира медсанбата, спрашиваю: - Ну, как рыжие? Уехали домой? - Да нет. И не собираются. Встретившись потом с ними в Шромах, в гараже, наскоро переоборудованном ими в эвакопункт, кидаемся в объятия, как будто прожили вместе целую жизнь. Такие же красивые, задорные. Скольким бойцам оказали они помощь, скольких окутали своим вниманием! В процессе наступления надо было решать - эвакопункт или идти с батальоном. Они решили идти с батальоном. Не стали их разлучать. Все привыкли к тому, что рыжая команда всегда вместе. Так и пошли Марина, Чеки и Вика с гагринским батальоном. Только раз перед взятием Сухума, после тяжелого боя, увидел я их усталыми, измученными, с почерневшими от горя лицами.
Там же на Дачах я впервые увидел Азу. У нее погиб один сын. Второй сын сражался на шромском направлении. Ей немало лет. Она пришла и попросилась выхаживать раненых. Хотела быть хотя бы рядом. Но не смогла уберечь его. Других уберегла, его потеряла. Второго сына. Погибали девчонки. При обстреле трагически погибла Ира. Накануне мы проговорили весь вечер об истории, археологии, о войне. О том, что плохо, что женщины вынуждены воевать. Но что бы мы делали, если бы их не было рядом.
Взяли Шрому. Вместе с гагринским батальоном Джумы с ними впереди шла Инга, раненная до этого в ногу. Маленькая, шумная, шаловливая. В мартовском наступлении она вытащила, под градом невероятных обстрелов, десятки людей с верхнегумистинского моста. Мы ее ласково называли мышонком. У Джумы не было санинструкторов. И, несмотря на ранение в ногу, она быстро перешла к нему, узнав, что они идут штурмовать верхнюю Шрому. Говорят, что в критический момент в бою при взятии Шромы она вырвалась вперед и ребята, воодушевленные, несмотря на потери, сумели взять высоту. Ее боготворили все бойцы. И побаивались, несмотря на то, что ей едва исполнилось восемнадцать лет. Даже смертью своей она спасла еще одного. После очередного боя, она вбежала в подвал одного из домов, где, прячась от прямого артобстрела, сидели бойцы. Уставшая, прилегла на скамью и, положив голову на колени одного из наших водителя и санинструктора медсанбата Мераба, решила вздремнуть. Осколок, залетевший в подвал, попал ей прямо в голову, но спас ее друга.
Каман. Эвакопункт. Новоафонский батальон с утра идет в бой. С ними девушки. Шазина, Юля, Зина, Ламара. И Рая, смуглая, маленькая, застенчивая, крепкая. За них уже не боимся. Девушки с первых дней на передовой. Перед выступлением все отдыхают. Захожу в скорую машину на пробивающийся свет через шторы. Вижу, Рая сидит и шьет. - Почему не отдыхаешь? - Успею еще. Ребятам хочу заштопать носки, - смущаясь, ответила. Вспомнили, как мы с ней встретились в Ачадарах в первый день войны. Как ей было смешно видеть, как утром я с несколькими ребятами стал подметать двор и казарму, а потом попросил у нее горячей воды, чтоб отмыть столы в столовой. Потом Эшеру, в которой все время находились вместе, хоть и на разных позициях. Как мы ходили с ней и с ее сестрой Светой иногда разносить по позициям медикаменты и одежду для девушек, потому что они очень хорошо знали там все тропы, так как родились в этом селе, и с ними было всегда безопасно. Говорили о том, что будет с нами после войны. Она хотела вернуться в свой магазин на рынке. Она никак не могла смириться с потерей единственного брата, который погиб к тому времени. - Нельзя нам погибать, - сказала она, - Курикбовцев очень мало. Вот и Свету не взяла в предстоящий бой, так как она не очень хорошо себя чувствует. - Боишься? - Нет, что ты! Мы ведь с ребятами. Они у нас молодцы. Почему мне не хотелось уходить из машины? Почему мне хотелось говорить и говорить с ней? Почему именно этой тихой ночью. Ведь почти год находились рядом, бок о бок. В бою на холме Ахабьюк следующим утром она погибла. Был сильный обстрел, надо было отлежаться. Но она побежала на зов раненого и погибла. Спуская ее потом на носилках с горы, я понял, почему мне не хотелось тогда уходить. Я понял, сколько нежности и силы она дала мне в тот вечер. Почему мы что-то чувствовали, но не находили времени и желания доверять интуиции. Мы не хотели думать о смерти. Никто о ней не думал. Почти никто. Ее сестра Света дождалась победы, но погибла в Гали через три месяца после сентября. Скорая, на которой она ехала за раненными, подорвалась на мине.
Незадолго до этого там, на Ахабьюке, была ранена Марина. Оказавшись одна, раненная сама, она не бросила раненого бойца и оказывала ему помощь. Была бы одна, смогла бы добраться до своих вовремя. Еще месяц она прожила в больнице. Но организм не выдержал. В период августовского перемирия тело ее мне удалось на скорой отвезти в Мокву. Там мы узнали, что до февраля 93 года, благодаря ей, многие бойцы остались живы на Восточном фронте. Она была профессиональной и опытной медсестрой. Но после ранения брата, ей пришлось его сопровождать на вертолете в гудаутский госпиталь. В период летнего наступления ушла добровольцем, как впрочем, и все девушки, на передовую. После боя их комбат говорил, что бывали минуты жуткого обстрела, никто не мог поднять головы. И только три женщины из батальона две Иры и Марина, стоя на коленях, слегка согнувшись, перевязывали раненых и оттаскивали их от огня.
На шромском эвакопункте в гараже собирались санинструктора с различных направлений. К ним всегда тянулись бойцы. Поговорить. Выпить кофе, когда оно было. Утром все расходились. Хасик, санитар-водитель скорой, записал одну банальнейшую песню с Булановой на всю кассету. Я выходил из себя, вынужденный слушать ее часами колеся на скорой по всей Шроме. Но он ее очень любил. Оказывается, сделал он это потому, что не успевал перематывать, когда ездил за ранеными. Так и слушали мы все время одну песню весь шромский период. Только после войны, услышав ее случайно в Москве, я не мог справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Слова « прощай, еще одна осталась ночь у нас с тобой …» воспринимались мною как некие осмысленные фразы, под которые уходили девушки и ребята в бой, и многие не возвращались.
Как-то ночью начался шквальный обстрел. Гараж явно не убережет. Что делать? Даю команду всем накрыться матрасами и сидеть. За два часа обстрела мы успели наговорить друг другу много новостей. Смеялись. Шутили. Пели. Сразу после обстрела заходит комбат Джума, удивленно смотрит, смеется: «Вы что думали, что если снаряд попадет в гараж, матрасы помогут?». Ну а что было делать? Я и сам знал, что не помогут. Зато девчонки были уверены, что это поможет. Они мне верили. Не трястись же им от страха, раз уж гараж все равно нельзя в этот момент обезопасить. А утром уходил на Ахабьюк Бесик. Почти за год мы все к нему привязались. Снял очки солнцезащитные, попросил беречь. Говорил, что любит нас всех. Потом начал обниматься. Мы не стали. Ведь не прощаемся же? Завтра увидимся. Нельзя так. Рассмеялись. Но очень грустные глаза. За 15 минут до августовского перемирия 1993 г. он погиб. Сентябрьское наступление разбросало постепенно всех санинструкторов. Мы все разошлись по различным направлениям с батальонами. Начало наступления было молниеносным, но 18 сентября, после того, как взорвали танк с Джабой, стали погибать очень многие. Десять дней. Десять дней до Победы. Мы теряли друзей. Мы уже не ощущали боли, страха, усталости. Мы еще могли смеяться, но плакать уже не могли.
27 сентября. Взятие Совмина. С горы вижу, как уносят кого-то на носилках. Прорываемся вскоре к ним. Там Ира: «Марину сбил снайпер. Попал в голову. Крупная она была, не любила сгибаться. Думаю, что она не выживет». Последний снайпер. Через 15 минут Победа. Надо радоваться. Нет сил. Это День Победы? Почему так Больно? Почему нет Радости? Мы так ее ждали. Разоренный город. И лица людей, ждавших и молившихся о нашем возвращении. Первая женщина из оккупированного города, которую вижу, Тамара Платоновна. Она живет прямо у Совмина. Мы с подругой заходим к ней. Мы работали все вместе в одном научном институте. Она нас угощает кофеем, который хранила для нас, для первого кто зайдет к ней как в свой дом. Всю войну. Она спросила о племянниках. Отвечаю: «Живы». Она спросила об Адгуре. Я молчу. Она не готова услышать, что он погиб. Я еще не готов сказать ей об этом. Я не готов видеть Мирру Константиновну и Шалву Денисовича. Я не готов видеть своих близких, чтоб сказать им, чтоб, услышать от них, еще что-то, чего я не знаю. Собираю тех немногих из медсанбата, кого удалось встретить и едем в Дурипш, к Марине. Ее гибель за 15 минут до победы последняя боль, которую мы успели ощутить. Больше никто не мог ничего чувствовать.
Через три дня наш флаг был водружен на Ингуре. Эти три дня и последующие месяцы уже другая боль, другая история, другие люди. Потом я вспомню. Не сейчас. 12.09.2000. 2:51. Сухум.