Моя первая беседа с Горбачевым М.С.
На второй день работы Первого съезда народных депутатов СССР 26 мая 1989 г. я прорвался к трибуне и предложил свою схему выборов в Верховный Совет. В частности там прозвучала фраза о том, что вот, мол, мы омичи не держимся за свою территориальную квоту и готовы уступить место в ВС какому-нибудь «прогрессивному москвичу». В газете «Нью-Йорк Таймс» тоже за 26 мая на первой странице было изложено содержание моего предложения. А на следующий день Алексей Иванович Казанник уступил место в Совете Национальностей ВС СССР Ельцину.
И я погрелся в лучах его славы, благодаря тому, что журналисты связали мое заявление о том, что омичи готовы уступить свое место «прогрессивному москвичу», с поступком Казанника. Версия о заранее подготовленном сценарии омичей загуляла по СМИ. (На самом деле все было не так, но это отдельный рассказ). А как нам были благодарны москвичи! Когда мы вышли вдвоем из Кремля и пошли в гостиницу «Россия», то милицейское оцепление с трудом сдерживало толпу, готовую разорвать Казанника на сувениры или задушить его в благодарных объятиях. Люди на Красной площади буквально бесновались: тянулись к нам через заграждения, пожимали руки, кричали «ура» и еще что-то. Когда мы дошли до гостиницы "Россия", то подняться в номера нам не удалось. Какие-то люди, активисты-москвичи, увлекли нас в ресторан, где началась пальба из шампанского. Потом кто-то объявил, что москвичи стихийно собираются на митинг по этому поводу в Лужниках и очень просят прибыть туда Казанника. Моментально были организованы автомобили, откуда-то взялось милицейское сопровождение с сиренами. Нас затолкали в машины, и целый кортеж рванул по Москве, отчаянно сигналя как кавказская свадьба (только что не стреляли). Когда мы подъехали к митингующим, то, кажется, нас даже на руках донесли до трибуны (ей Богу, не очень помню, и дело тут не в шампанском, которое выпили символически немного). Опьянила огромная толпа и бешеная энергетика, исходившая от этой массы сильно возбужденных людей. Выступление Казанника прерывалось после каждой фразы страшным ревом и грохотом аплодисментов. Затем выступил и я. И вот тут коварную роль сыграло описанное состояние колоссального стресса, в которое я был повержен: я решительно ничего не помню из того своего выступления. Помню только, что тоже после каждой фразы митинг взрывался овациями и криками одобрения и согласия. В глазах метался этот людской океан, лучи каких-то прожекторов (уже темнело), поднятые вверх руки и море открытых ртов.
А вот не надо выступать в таком состоянии беспамятства, иначе можешь попасть потом в неловкую ситуацию. И я попал. На следующий день в Кремле во время перерыва ко мне подошел помощник Горбачева и сказал, что со мной хочет поговорить Михаил Сергеевич. Я прошел за ним. Горбачев изучающе сверлил меня глазами и мягко пенял мне по поводу моей вчерашней речи на митинге. Не то, чтобы выговаривал, сколько разъяснял, в чем я неправ, на его взгляд. (Если б я еще знал, о чем идет речь!) Чтобы выведать у Генсека хотя бы основные тезисы своего вчерашнего выступления я стал задавать ему наводящие вопросы: «А с чем, собственно, вы не согласны, Михаил Сергеевич? Что я такого сказал, с чем вы так уж не согласны?» Горбачев повелся на это и перечислил те упреки, которые, якобы, я вчера адресовал ему (видимо, ему полностью доложили текст моей речи, хорошо тогда службы работали). Оказывается, большая часть моего вчерашнего выступления представляла собой критику непоследовательности, половинчатости и медлительности проводимых Горбачевым реформ. Это было вполне правдоподобным и возможным, так как у меня такие мысли давно уже в голове вертелись, а, как известно, что у трезвого на уме - то у пьяного на языке.(Еще раз напоминаю, что выпил я от силы один фужер шампанского, а охмелел в основном от очень пьянящей обстановки чрезвычайно буйного и наэлектризованного вчерашнего митинга).
И Горбачев начал мне пространно объяснять, что взятые им темпы перестройки на самом деле оптимальные или даже максимальные: быстрее нельзя. А критика моя, мол, проистекает из того, что я многого не знаю и не учитываю все факторы. «Широко шагаешь - штаны порвешь!» - эту пословицу я вот именно от Генсека и услышал тогда впервые в жизни, как-то раньше не доводилось. Мне она показалась смешной и я заулыбался. Тогда и Горбачев, наконец, улыбнулся и заговорил уже более дружелюбно и даже заговорщически. «Мы же с вами имеем одни цели, я полностью согласен с вашими демократическими лозунгами, и я же всё это и делаю, а вы меня вот так на митингах хлещете. - Кто «мы»? - Да вы - авангардисты, которые всё норовят вперед забежать.» Вот и еще одним новым словом, кроме народной пословицы, обогатил мой словарный запас Генсек. Я, действительно, раньше не слышал этого термина применительно к политикам. Вот, оказывается, кто мы - «авангардисты», те, кто поперед батьки в пекло лезут. Затем Горбачев уже совсем доверительным тоном рассказал мне о тех мощных антиперестроечных силах, которые таятся в разных сферах, в том числе и в руководстве партии, и про которые мы далеко не всё знаем и потому и критикуем его, как будто он-де топчется на месте и не проводит форсировано назревшие преобразования. Я, собственно, говорил мало: мне было интересно послушать Генсека. В завершении беседы он еще раз прямо сказал, что мы - союзники, что он опирается на таких, как я, и потому ему обидно, когда его потенциальные сторонники «полощут» его имя и дела на популистских митингах. Закругляя разговор, Горбачев понял по моему виду, что я скорее хотел бы что-то возразить, чем сказать ему стандартное школьное «я больше не буду», и потому он не стал выдавливать из меня ответ и, похлопав по рукаву пониже плеча, сказал прощаясь: «Подумайте». Я кивнул. Подумаю, конечно. Отчего же не подумать?!
http://Александр Минжуренко
И я погрелся в лучах его славы, благодаря тому, что журналисты связали мое заявление о том, что омичи готовы уступить свое место «прогрессивному москвичу», с поступком Казанника. Версия о заранее подготовленном сценарии омичей загуляла по СМИ. (На самом деле все было не так, но это отдельный рассказ). А как нам были благодарны москвичи! Когда мы вышли вдвоем из Кремля и пошли в гостиницу «Россия», то милицейское оцепление с трудом сдерживало толпу, готовую разорвать Казанника на сувениры или задушить его в благодарных объятиях. Люди на Красной площади буквально бесновались: тянулись к нам через заграждения, пожимали руки, кричали «ура» и еще что-то. Когда мы дошли до гостиницы "Россия", то подняться в номера нам не удалось. Какие-то люди, активисты-москвичи, увлекли нас в ресторан, где началась пальба из шампанского. Потом кто-то объявил, что москвичи стихийно собираются на митинг по этому поводу в Лужниках и очень просят прибыть туда Казанника. Моментально были организованы автомобили, откуда-то взялось милицейское сопровождение с сиренами. Нас затолкали в машины, и целый кортеж рванул по Москве, отчаянно сигналя как кавказская свадьба (только что не стреляли). Когда мы подъехали к митингующим, то, кажется, нас даже на руках донесли до трибуны (ей Богу, не очень помню, и дело тут не в шампанском, которое выпили символически немного). Опьянила огромная толпа и бешеная энергетика, исходившая от этой массы сильно возбужденных людей. Выступление Казанника прерывалось после каждой фразы страшным ревом и грохотом аплодисментов. Затем выступил и я. И вот тут коварную роль сыграло описанное состояние колоссального стресса, в которое я был повержен: я решительно ничего не помню из того своего выступления. Помню только, что тоже после каждой фразы митинг взрывался овациями и криками одобрения и согласия. В глазах метался этот людской океан, лучи каких-то прожекторов (уже темнело), поднятые вверх руки и море открытых ртов.
А вот не надо выступать в таком состоянии беспамятства, иначе можешь попасть потом в неловкую ситуацию. И я попал. На следующий день в Кремле во время перерыва ко мне подошел помощник Горбачева и сказал, что со мной хочет поговорить Михаил Сергеевич. Я прошел за ним. Горбачев изучающе сверлил меня глазами и мягко пенял мне по поводу моей вчерашней речи на митинге. Не то, чтобы выговаривал, сколько разъяснял, в чем я неправ, на его взгляд. (Если б я еще знал, о чем идет речь!) Чтобы выведать у Генсека хотя бы основные тезисы своего вчерашнего выступления я стал задавать ему наводящие вопросы: «А с чем, собственно, вы не согласны, Михаил Сергеевич? Что я такого сказал, с чем вы так уж не согласны?» Горбачев повелся на это и перечислил те упреки, которые, якобы, я вчера адресовал ему (видимо, ему полностью доложили текст моей речи, хорошо тогда службы работали). Оказывается, большая часть моего вчерашнего выступления представляла собой критику непоследовательности, половинчатости и медлительности проводимых Горбачевым реформ. Это было вполне правдоподобным и возможным, так как у меня такие мысли давно уже в голове вертелись, а, как известно, что у трезвого на уме - то у пьяного на языке.(Еще раз напоминаю, что выпил я от силы один фужер шампанского, а охмелел в основном от очень пьянящей обстановки чрезвычайно буйного и наэлектризованного вчерашнего митинга).
И Горбачев начал мне пространно объяснять, что взятые им темпы перестройки на самом деле оптимальные или даже максимальные: быстрее нельзя. А критика моя, мол, проистекает из того, что я многого не знаю и не учитываю все факторы. «Широко шагаешь - штаны порвешь!» - эту пословицу я вот именно от Генсека и услышал тогда впервые в жизни, как-то раньше не доводилось. Мне она показалась смешной и я заулыбался. Тогда и Горбачев, наконец, улыбнулся и заговорил уже более дружелюбно и даже заговорщически. «Мы же с вами имеем одни цели, я полностью согласен с вашими демократическими лозунгами, и я же всё это и делаю, а вы меня вот так на митингах хлещете. - Кто «мы»? - Да вы - авангардисты, которые всё норовят вперед забежать.» Вот и еще одним новым словом, кроме народной пословицы, обогатил мой словарный запас Генсек. Я, действительно, раньше не слышал этого термина применительно к политикам. Вот, оказывается, кто мы - «авангардисты», те, кто поперед батьки в пекло лезут. Затем Горбачев уже совсем доверительным тоном рассказал мне о тех мощных антиперестроечных силах, которые таятся в разных сферах, в том числе и в руководстве партии, и про которые мы далеко не всё знаем и потому и критикуем его, как будто он-де топчется на месте и не проводит форсировано назревшие преобразования. Я, собственно, говорил мало: мне было интересно послушать Генсека. В завершении беседы он еще раз прямо сказал, что мы - союзники, что он опирается на таких, как я, и потому ему обидно, когда его потенциальные сторонники «полощут» его имя и дела на популистских митингах. Закругляя разговор, Горбачев понял по моему виду, что я скорее хотел бы что-то возразить, чем сказать ему стандартное школьное «я больше не буду», и потому он не стал выдавливать из меня ответ и, похлопав по рукаву пониже плеча, сказал прощаясь: «Подумайте». Я кивнул. Подумаю, конечно. Отчего же не подумать?!
http://Александр Минжуренко