Конспект К.Н. Леонтьева
Т
В творчестве Леонтьева есть несколько слоев: художественная проза, богословие, политическая аналитика (здесь я бы особо выделил его анализ текущего момента и прогнозы - они обладают совсем разной ценностью) и, наконец, это то, что, по мнению современных авторов, делает Леонтьева «классиком политической философии русского консерватизма», т.е. его обобщающие труды, такие, как «Византизм и славянство» и «Средний европеец».
Эти два последних слоя и являются предметом моих наблюдений.
Оговорюсь: я не считаю целесообразным смотреть на Леонтьева как на «философа» (даже с прибавкой уточнения - «политического»). Леонтьев практикует принципиально нерефлексивный и догматический стиль мышления; обобщения, служащие ему средством для анализа социальной действительности, представляют собой, по сути, весьма синкретичный набор постулатов, принятых на веру без сколько-нибудь серьезного критического осмысления. Это отнюдь не уничижительная характеристика, а замечание методологического характера: творчество Леонтьева следует рассматривать в рамках политико-идеологического дискурса, по отношению к которому философские концепты являются элементами его объяснительных конструкций и выполняют функции чисто инструментального, аргументационного характера. Исследовательский же метод и содержание полученных Леонтьевым выводов определяются, в первую очередь, не его теоретическими посылками, а совершенно иными вещами - ценностно-рациональными соображениями относительно путей воплощения в жизнь некоторого набора идеологем.
В решении таких - политико-идеологических - задач текущего Леонтьев демонстрирует высокую степень реализма и проницательности.
Леонтьев, например, очень детально и убедительно демонстрирует несостоятельность идеи политического объединения славянских народов. Для ее осуществления нет ни социологических, ни внешнеполитических, ни экономических предпосылок. В действительности, даже внутри интеллектуальных и политических элит славянских народов не существует и серьезной заинтересованности в подобном объединении. «Панславизм» на деле есть не более, чем политический миф. Объединение славянских территорий в единый политический организм гипотетически возможно, но не на основе общности национального самосознания, и, тем более, не на какой-то антизападной основе, а исключительно на почве борьбы их политических элит за модернизацию на либерально-демократической основе. Но такое объединение не может состояться под флагом самодержавной русской монархии. Больше того, объединенение славянских народов на этой единственно возможной основе будет источником угрозы для российского самодержавия.
Схожим образом Леонтьев демонстрирует большую проницательность в оценке реформ 60-70-х гг.: надежды на то, что они помогут укрепить самодержавие, несостоятельны; их единственный результат в перспективе - переход к конституционной монархии; сохранение абсолютизма возможно только при решительном отказе от вектора, выбранного АлександромII.
Совершенно другая картина наблюдается при знакомстве с прогнозами Леонтьева относительно более отдаленных перспектив. Статьи Леонтьева изобилуют подобными прогнозами, которые он делает очень охотно и всегда невпопад.
В рейтинге несостоятельности на первом месте, вероятно, должны стоять прогнозы, опровергнутые действительностью еще при жизни Леонтьева: мирное сосушествование турок и болгар в Османской империи; сохранение империи в неизменном виде на том основании, что она «нужна всем» - эти прогнозируемые Леонтьевым феномены были перечеркнуты русско-турецкой войной. С ней, к слову сказать, связан еще один удивительно неудачный прогноз - предсказание, согласно которому, Берлинский мир - для России на Балканах это временная остановка, а для Турции - неминуемая погибель (настолько неминуемая, что Леонтьев считал нужным готовиться к передаче Айя-Софии православной церкви и подыскивать подходящих архитекторов для ее реставрации)
Если Османской империи полагалось более или менее здравствовать, то Европе не избежать коллапса. В первую очередь, Леонтьев предрекает его в отношении Франции, которая лишится лидерующих позиций на континенте и станет саттелитом Германии, которая - вот еще пример попадания пальцем в небо - сменит Drang nach Osten на Drang nach Westen. Срок наступления этого мрачного для Франции времени Леонтьев в 80-х гг. определяет в 25-50 лет.
Примеры такого свойства можно приводить и приводить - статьи Леонтьева на удивление богаты очень определенными (и определенно ложными) предсказаниями.
Беспомощность прогнозов Леонтьева является, как мне думается, следствием его метода, сводящегося к использованию нескольких шаблонных ходов аргументации (исследовательского метода там, в сушности, нет).
Перечислим эти ходы.
Самая дорогая для Леонтьева теоретическая (квазитеоретическая, точнее) находка это т.н. «закон развития», согласно которому любое социальное явление изменяется по схеме - «первичная простота --- цветущая сложность --- вторичное упрощение (гибель).
Сама схема является воспроизводит «закон развития» Спенсера. Любопытно, что как такового заимствования Леонтьев не совершал (по собственному признанию, он во время написания «Византизма и славянства» не был знаком с работами Спенсера). Формула была впитана им, так сказать, с молоком медицинской alma mater: позитивистская меодология была в годы его студенчества общим местом для отечественного естественнонаучного сообщества. Заметим, что идея, обозначаемая как «спенсеровский закон развития» была, строго говоря, выработана в России стараниями биолога К.М. Бэра (на которого ссылался и сам Спенсер).
Бэр, говоря несколько упрощенно, рассматривал развитие организма как подчиненный некоторой предустановленной цели процесс роста, сопровоздающегося структурным усложнением. Эта схема и воспроизводится Леонтьевым, который дополняет ее следующим соображением: смерть организма происходит в порядке, обратном развитию живого организма - как упрощение («вторичное упрощение» в его терминологии)
Концепция развития Бэра основывалась на его наблюдениях за эмбрионами и, при всей своей доступности для критики, являлась, если использовать терминологию позднейшего логического позитивизма, «научной», то есть верифицируемой. При всем внешнем сходстве с ней леонтьевская теория подобной характеристикой не обладает.
В теорию развития Бэра (Спенсера) Леонтьев вносит элементы, делающие ее непригодной для научного применения.
На поверхности лежит, конечно, насквозь искусственная идея «вторичного упрощения» как процесса умирания организма. Никакого «вторичного упрощения» организма в процессе его старения и умирания нет: структурно старец не «упрощается» в сравнении с юношей и при вскрытии его тела можно наблюдать наличие всех тех систем, которыми он обладал при жизни. Этот факт слишком очевиден, и в качестве аргумента в его пользу (по большому счету, избыточного) стоит привести лишь рассуждения самого Леонтьева, который, приводя примеры «вторичного упрощения» в области биологии, сумел указать только на процессы гниения, делающие мертвый организм однородным окружающей материи, забыв, очевидно, о том, что никакого организма в этом химическом процессе уже нет.
Другое важное изменение состоит в том, что Леонтьев не делает различий между функциональными и дисфункциональными изменениями в структуре. «Морфологическая сложность» в его концепции - вполне самостоятельный критерий развития организма. Но «морфологически», например, животное с лишней парой конечностей «сложнее» заурядной скотины, у которой все на своем месте; новообразования сделают подобный «сложный» организм еще более «сложным», в сравнении с организмом, где они отсутствуют; человек, у которого удален аппендикс, «морфологически проще», а человек, у которого кроме здоровой конечности, есть еще и культя, «морфологически сложнее» того, у которого наличествуют исключительно обыкновенные руки и ноги.
Приведенные только что аналогии - отнюдь не издевательство, а всего-навсего воспроизведения того стиля, который присутствует в статьях самого Леонтьева: понятия «сложности» и «простоты», занимающие у него положение категорий, есть ни что иное, как совершенно произвольные метафоры и аналогии. (Этот стиль метафорической невнятицы Леонтьев с удивительным нахальством объявляет научным, эмпиристским и бесстрастным)
Понятие «сложности» или «простоты» обществ употребляется Леонтьевым ad hoc для подведения того или другого исторического факта под заранее заданные положения его идеологии (об этой идеологии пару слов ниже).
Например, сословная структура Рима, как известно, «упрощалась» в процессе приобретения плебеями гражданских прав, но именно на этот период «упрошения» приходятся огромные успехи его цивилизации. Для Леонтьева тут нет проблемы: одновременно с этим, говорит он, происходил рост разнообразия его провинций. После распространения гражданских прав на все население произошло падение Рима - продолжает рассуждать Леонтьев. Задача подгонки истории под нужную схему решена, и вот - Леонтьев уже вовсе не смущается аналогичной гражданской «упрощенности» в Византии, он вовсе ее не замечает.
Относительность понятий «простоты» и «сложности» организма, казалось бы, легко преодолевается: если организм страдает от происходящих в нем изменений или, напротив, ощущает себя комфортно, то это и следует рассматривать в качестве первого довода в пользу деструктивности или конструктивности соответствующего процесса. Но Леонтьев специально подчеркивает: болезненность трансформаций не значит ничего; развивающийся организм испытывает депривацию, которая тем сильнее, чем более конструктивен характер развития. Переводя это парадоксальное суждение на язык социологии, Леонтьев утверждает, что развитие обществ всегда сопровождается усилением его социальной стратифицированности, а стратификация всегда происходит как абсолютное повышение комфорта для одних и абсолютное снижение для других. Развитие общества предполагает рост угнетения и социальной депривации - этот социологический садо-мазохизм используется Леонтьевым как универсальный принцип, и обосновывается исключительно при помощи самых сомнительных метафор вроде утверждения, что растущее дерево «болит». Аналогичную мазохистскую трактовку получает и само понятие формы, содержание которого Леонтьев раскрывает посредством метафор «деспотизма», «стестнения», «принуждения».
На фоне этой невразумительной и путанной риторики большое уважение к автору внушает его честность и прямолинейность в отстаивании своих политико-идеологических позиций. Леонтьев совершенно недвусмысленно говорит о необходимости сохранения сословных структур, ревизии крестьянской реформы, оттеснения низших сословий от достижений европейской культуры; протестует против развития земского самоуправления и, особенно, земских школ. В целом, его программа открыто предполагает отказ от любого гуманистически ориентированного социального реформаторства и расширение репрессивных полномочий правительства.
Подводя итог приведенным выше наблюдениям, укажу на связь Леонтьева с предшествующей консервативной традицией, в первую очередь, со славянофильством.
Обыкновенно в с этим принято указывать на его чрезвычайно скептический взгляд на потенциал славянских народов и на идею культурной и психологической общности славян. Действительно, в этом вопросе Леонтьев отличается удивительным реализмом, который мало свойственен славянофилам.
Впрочем, эти различия, на мой взгляд, второстепенны.
Особенность славянофильского консерватизма в наличии в нем серьезного заряда социальной критики буржуазного и феодального строя. Основанием для их критики является процесс отчуждения, разворачивающийся по мере развития западной цивилизации. Единственная живая потенция европейской культуры, которую она не противопоставила себе самой - материальное производство. Историческая роль России (и славянства) в свете этого вывода видится Киреевскому как создание общества, в основе которого будет лежать принцип братской любви, исключающей отчужденное отношение человека к человеку. Из этого вытекает и социальный идеал и раннего, и позднейшего, современного Леонтьеву, славянофильства: общество, состоящее из братских союзов под отеческой властью царя. На этом же основании строится и чрезвычайно скептическое отношение славянофилов к сословному строю и неприятие ими крепостного права.
И в этом кардинальном моменте Леонтьев безоговорочно разрывает со славянофилами. Государство Леонтьева - именно отчужденная от человека сила, аналог природной стихии. «Форма» - ключевая метафора леонтьевских рассуждений - раскрывается им через термины страдания, угнетения, деспотизма. Социальная реальность государства насилует индивида и преодоление этого насилия - симптом его одряхления и немощи. Гуманизм в леонтьевской концепции целенаправленно дезавуируется и заменяется принципом эстетического совершенства. (Парадоксальным образом Леонтьев, подчеркивающий свою религиозную ортодоксию, оказывается в этом отношении близок к Ницше)
В этом отношении Леонтьев, всячески подчеркивающий свое «византийство», на деле вполне себе европеец, а его концепции располагаются где-то между Гобино, Лебоном и Джентиле (Муссолини)
/Леонтьев и кризис позитивизм
/Линия Бэр-(ЖМНП)---Леонтьев/Данилевский: от серьезного анализа гносеологических проблем к наивной проекции спенсеровской концепции организма на социум и историю (предпозитивизм: тут важно помнить про Новицкого и «предпозитивистов»; не случаен и Зедергольм
/не тут ли линия разрыва (и преемственности?) по отношению к Киреевскому с его контовской механикой европейской истории и антипозитивизмом одновременно?
/»Эмпиризм» и прагматизм, когда речь идет о его заветных мечтах
В творчестве Леонтьева есть несколько слоев: художественная проза, богословие, политическая аналитика (здесь я бы особо выделил его анализ текущего момента и прогнозы - они обладают совсем разной ценностью) и, наконец, это то, что, по мнению современных авторов, делает Леонтьева «классиком политической философии русского консерватизма», т.е. его обобщающие труды, такие, как «Византизм и славянство» и «Средний европеец».
Эти два последних слоя и являются предметом моих наблюдений.
Оговорюсь: я не считаю целесообразным смотреть на Леонтьева как на «философа» (даже с прибавкой уточнения - «политического»). Леонтьев практикует принципиально нерефлексивный и догматический стиль мышления; обобщения, служащие ему средством для анализа социальной действительности, представляют собой, по сути, весьма синкретичный набор постулатов, принятых на веру без сколько-нибудь серьезного критического осмысления. Это отнюдь не уничижительная характеристика, а замечание методологического характера: творчество Леонтьева следует рассматривать в рамках политико-идеологического дискурса, по отношению к которому философские концепты являются элементами его объяснительных конструкций и выполняют функции чисто инструментального, аргументационного характера. Исследовательский же метод и содержание полученных Леонтьевым выводов определяются, в первую очередь, не его теоретическими посылками, а совершенно иными вещами - ценностно-рациональными соображениями относительно путей воплощения в жизнь некоторого набора идеологем.
В решении таких - политико-идеологических - задач текущего Леонтьев демонстрирует высокую степень реализма и проницательности.
Леонтьев, например, очень детально и убедительно демонстрирует несостоятельность идеи политического объединения славянских народов. Для ее осуществления нет ни социологических, ни внешнеполитических, ни экономических предпосылок. В действительности, даже внутри интеллектуальных и политических элит славянских народов не существует и серьезной заинтересованности в подобном объединении. «Панславизм» на деле есть не более, чем политический миф. Объединение славянских территорий в единый политический организм гипотетически возможно, но не на основе общности национального самосознания, и, тем более, не на какой-то антизападной основе, а исключительно на почве борьбы их политических элит за модернизацию на либерально-демократической основе. Но такое объединение не может состояться под флагом самодержавной русской монархии. Больше того, объединенение славянских народов на этой единственно возможной основе будет источником угрозы для российского самодержавия.
Схожим образом Леонтьев демонстрирует большую проницательность в оценке реформ 60-70-х гг.: надежды на то, что они помогут укрепить самодержавие, несостоятельны; их единственный результат в перспективе - переход к конституционной монархии; сохранение абсолютизма возможно только при решительном отказе от вектора, выбранного АлександромII.
Совершенно другая картина наблюдается при знакомстве с прогнозами Леонтьева относительно более отдаленных перспектив. Статьи Леонтьева изобилуют подобными прогнозами, которые он делает очень охотно и всегда невпопад.
В рейтинге несостоятельности на первом месте, вероятно, должны стоять прогнозы, опровергнутые действительностью еще при жизни Леонтьева: мирное сосушествование турок и болгар в Османской империи; сохранение империи в неизменном виде на том основании, что она «нужна всем» - эти прогнозируемые Леонтьевым феномены были перечеркнуты русско-турецкой войной. С ней, к слову сказать, связан еще один удивительно неудачный прогноз - предсказание, согласно которому, Берлинский мир - для России на Балканах это временная остановка, а для Турции - неминуемая погибель (настолько неминуемая, что Леонтьев считал нужным готовиться к передаче Айя-Софии православной церкви и подыскивать подходящих архитекторов для ее реставрации)
Если Османской империи полагалось более или менее здравствовать, то Европе не избежать коллапса. В первую очередь, Леонтьев предрекает его в отношении Франции, которая лишится лидерующих позиций на континенте и станет саттелитом Германии, которая - вот еще пример попадания пальцем в небо - сменит Drang nach Osten на Drang nach Westen. Срок наступления этого мрачного для Франции времени Леонтьев в 80-х гг. определяет в 25-50 лет.
Примеры такого свойства можно приводить и приводить - статьи Леонтьева на удивление богаты очень определенными (и определенно ложными) предсказаниями.
Беспомощность прогнозов Леонтьева является, как мне думается, следствием его метода, сводящегося к использованию нескольких шаблонных ходов аргументации (исследовательского метода там, в сушности, нет).
Перечислим эти ходы.
Самая дорогая для Леонтьева теоретическая (квазитеоретическая, точнее) находка это т.н. «закон развития», согласно которому любое социальное явление изменяется по схеме - «первичная простота --- цветущая сложность --- вторичное упрощение (гибель).
Сама схема является воспроизводит «закон развития» Спенсера. Любопытно, что как такового заимствования Леонтьев не совершал (по собственному признанию, он во время написания «Византизма и славянства» не был знаком с работами Спенсера). Формула была впитана им, так сказать, с молоком медицинской alma mater: позитивистская меодология была в годы его студенчества общим местом для отечественного естественнонаучного сообщества. Заметим, что идея, обозначаемая как «спенсеровский закон развития» была, строго говоря, выработана в России стараниями биолога К.М. Бэра (на которого ссылался и сам Спенсер).
Бэр, говоря несколько упрощенно, рассматривал развитие организма как подчиненный некоторой предустановленной цели процесс роста, сопровоздающегося структурным усложнением. Эта схема и воспроизводится Леонтьевым, который дополняет ее следующим соображением: смерть организма происходит в порядке, обратном развитию живого организма - как упрощение («вторичное упрощение» в его терминологии)
Концепция развития Бэра основывалась на его наблюдениях за эмбрионами и, при всей своей доступности для критики, являлась, если использовать терминологию позднейшего логического позитивизма, «научной», то есть верифицируемой. При всем внешнем сходстве с ней леонтьевская теория подобной характеристикой не обладает.
В теорию развития Бэра (Спенсера) Леонтьев вносит элементы, делающие ее непригодной для научного применения.
На поверхности лежит, конечно, насквозь искусственная идея «вторичного упрощения» как процесса умирания организма. Никакого «вторичного упрощения» организма в процессе его старения и умирания нет: структурно старец не «упрощается» в сравнении с юношей и при вскрытии его тела можно наблюдать наличие всех тех систем, которыми он обладал при жизни. Этот факт слишком очевиден, и в качестве аргумента в его пользу (по большому счету, избыточного) стоит привести лишь рассуждения самого Леонтьева, который, приводя примеры «вторичного упрощения» в области биологии, сумел указать только на процессы гниения, делающие мертвый организм однородным окружающей материи, забыв, очевидно, о том, что никакого организма в этом химическом процессе уже нет.
Другое важное изменение состоит в том, что Леонтьев не делает различий между функциональными и дисфункциональными изменениями в структуре. «Морфологическая сложность» в его концепции - вполне самостоятельный критерий развития организма. Но «морфологически», например, животное с лишней парой конечностей «сложнее» заурядной скотины, у которой все на своем месте; новообразования сделают подобный «сложный» организм еще более «сложным», в сравнении с организмом, где они отсутствуют; человек, у которого удален аппендикс, «морфологически проще», а человек, у которого кроме здоровой конечности, есть еще и культя, «морфологически сложнее» того, у которого наличествуют исключительно обыкновенные руки и ноги.
Приведенные только что аналогии - отнюдь не издевательство, а всего-навсего воспроизведения того стиля, который присутствует в статьях самого Леонтьева: понятия «сложности» и «простоты», занимающие у него положение категорий, есть ни что иное, как совершенно произвольные метафоры и аналогии. (Этот стиль метафорической невнятицы Леонтьев с удивительным нахальством объявляет научным, эмпиристским и бесстрастным)
Понятие «сложности» или «простоты» обществ употребляется Леонтьевым ad hoc для подведения того или другого исторического факта под заранее заданные положения его идеологии (об этой идеологии пару слов ниже).
Например, сословная структура Рима, как известно, «упрощалась» в процессе приобретения плебеями гражданских прав, но именно на этот период «упрошения» приходятся огромные успехи его цивилизации. Для Леонтьева тут нет проблемы: одновременно с этим, говорит он, происходил рост разнообразия его провинций. После распространения гражданских прав на все население произошло падение Рима - продолжает рассуждать Леонтьев. Задача подгонки истории под нужную схему решена, и вот - Леонтьев уже вовсе не смущается аналогичной гражданской «упрощенности» в Византии, он вовсе ее не замечает.
Относительность понятий «простоты» и «сложности» организма, казалось бы, легко преодолевается: если организм страдает от происходящих в нем изменений или, напротив, ощущает себя комфортно, то это и следует рассматривать в качестве первого довода в пользу деструктивности или конструктивности соответствующего процесса. Но Леонтьев специально подчеркивает: болезненность трансформаций не значит ничего; развивающийся организм испытывает депривацию, которая тем сильнее, чем более конструктивен характер развития. Переводя это парадоксальное суждение на язык социологии, Леонтьев утверждает, что развитие обществ всегда сопровождается усилением его социальной стратифицированности, а стратификация всегда происходит как абсолютное повышение комфорта для одних и абсолютное снижение для других. Развитие общества предполагает рост угнетения и социальной депривации - этот социологический садо-мазохизм используется Леонтьевым как универсальный принцип, и обосновывается исключительно при помощи самых сомнительных метафор вроде утверждения, что растущее дерево «болит». Аналогичную мазохистскую трактовку получает и само понятие формы, содержание которого Леонтьев раскрывает посредством метафор «деспотизма», «стестнения», «принуждения».
На фоне этой невразумительной и путанной риторики большое уважение к автору внушает его честность и прямолинейность в отстаивании своих политико-идеологических позиций. Леонтьев совершенно недвусмысленно говорит о необходимости сохранения сословных структур, ревизии крестьянской реформы, оттеснения низших сословий от достижений европейской культуры; протестует против развития земского самоуправления и, особенно, земских школ. В целом, его программа открыто предполагает отказ от любого гуманистически ориентированного социального реформаторства и расширение репрессивных полномочий правительства.
Подводя итог приведенным выше наблюдениям, укажу на связь Леонтьева с предшествующей консервативной традицией, в первую очередь, со славянофильством.
Обыкновенно в с этим принято указывать на его чрезвычайно скептический взгляд на потенциал славянских народов и на идею культурной и психологической общности славян. Действительно, в этом вопросе Леонтьев отличается удивительным реализмом, который мало свойственен славянофилам.
Впрочем, эти различия, на мой взгляд, второстепенны.
Особенность славянофильского консерватизма в наличии в нем серьезного заряда социальной критики буржуазного и феодального строя. Основанием для их критики является процесс отчуждения, разворачивающийся по мере развития западной цивилизации. Единственная живая потенция европейской культуры, которую она не противопоставила себе самой - материальное производство. Историческая роль России (и славянства) в свете этого вывода видится Киреевскому как создание общества, в основе которого будет лежать принцип братской любви, исключающей отчужденное отношение человека к человеку. Из этого вытекает и социальный идеал и раннего, и позднейшего, современного Леонтьеву, славянофильства: общество, состоящее из братских союзов под отеческой властью царя. На этом же основании строится и чрезвычайно скептическое отношение славянофилов к сословному строю и неприятие ими крепостного права.
И в этом кардинальном моменте Леонтьев безоговорочно разрывает со славянофилами. Государство Леонтьева - именно отчужденная от человека сила, аналог природной стихии. «Форма» - ключевая метафора леонтьевских рассуждений - раскрывается им через термины страдания, угнетения, деспотизма. Социальная реальность государства насилует индивида и преодоление этого насилия - симптом его одряхления и немощи. Гуманизм в леонтьевской концепции целенаправленно дезавуируется и заменяется принципом эстетического совершенства. (Парадоксальным образом Леонтьев, подчеркивающий свою религиозную ортодоксию, оказывается в этом отношении близок к Ницше)
В этом отношении Леонтьев, всячески подчеркивающий свое «византийство», на деле вполне себе европеец, а его концепции располагаются где-то между Гобино, Лебоном и Джентиле (Муссолини)
/Леонтьев и кризис позитивизм
/Линия Бэр-(ЖМНП)---Леонтьев/Данилевский: от серьезного анализа гносеологических проблем к наивной проекции спенсеровской концепции организма на социум и историю (предпозитивизм: тут важно помнить про Новицкого и «предпозитивистов»; не случаен и Зедергольм
/не тут ли линия разрыва (и преемственности?) по отношению к Киреевскому с его контовской механикой европейской истории и антипозитивизмом одновременно?
/»Эмпиризм» и прагматизм, когда речь идет о его заветных мечтах