Стиляги, рецензия.
Вот тут http://politazbuka.nnm.ru/recenziya_na_film_stilyagi_nam_radostnyiy_gorn_igraet нашёл хорошую рецензию на фильм, решил перезапостить, поелику нравится, хотя не совсем согласен.
Этот фильм можно было бы назвать и «фееричной антисоветчиной», и «американской жвачкой», и даже «жалким слепорожденным дитём российского кинематографа», если бы не одно «но»: фильм очень удачно отражает жизнь, а потому и достоин нашего внимания. И главное, что следует сделать при анализе ленты, это отбросить привычные «инструменты критика»: поиск несоответствий предметов и эпох, выщучивание неизбежных преувеличений и выведение их на чистую воду, акцентирование внимания на «это уже было» и т.д. Также мы не станем искать различий между произведением Ю.М. Короткова «В ритме "бугги"» и его экранизацией. Нас интересует другое: в чём состоит смысл фильма «Стиляги» (для зрителей, а не для продюсеров, конечно).
Прежде, чем приступить к анализу сюжета, следует отметить высокое качество съёмки и грамотный подбор актёров. Песни также удачны (не говорю: нравятся; но отмечаю работу поэтов-композиторов и исполнителей). Из минусов: частые длинноты и крайне вялая концовка. Плюс плохо продуманная реклама. Всё это, конечно, на мой взгляд.
О сюжете, в двух словах: в стране, где, по заверениям специалистов, нет ни секса, ни джаза, противоборствуют две силы - «стиляги» и «комсомольцы». И те и другие оправдывают свои «этнонимы», а потому первые вечно удирают, а вторые носятся за ними, вооружившись портняжными ножницами. Но юноша по имени Мэлс, активный «комсомолец», влюбляется в одну из представительниц «стиляжьего стана» - Полину-«Пользу», и в скором времени «кок» на голове Мэлса-«Мэла» заставляет перейти к решительным действиям уже и комсомолку Катю: либо вырвать Мэлса из ужасной среды своей любовью, либо втоптать его поглубже, выгнав из комсомола. Юноша кладёт комсомольский билет на стол: он любит Полину, вместе они переселяются в комнату Мэлса в коммунальной квартире. В это же самое время сын дипломата Федя-«Фрэд» прощается со «стилягами», отдав предпочтение успешной карьере. На сцене появляется «чёрный ребёнок» - сын проезжего американца Майкла и Пользы, а теперь - и Мэлса. Удар снесён. Но тут молодожёнов навещает дипломат Федя, сообщающий Мэлсу, что в Америке стиляг нет. Мэлс огорчается, но тут же соображает, что «ведь есть мы!», и поёт финальную песню в окружении представителей современных нам субкультур.
Вот и всё. Казалось бы, ничего интересного, но не будем торопиться с выводами. Рассмотрим следующие особенности фильма.
«Стиляги» как феномен тоталитарного общества
С самого начала авторы сумели заставить зрителя почувствовать сопричастность к чему-то таинственному, нелегальному - распространению информации и тайным собраниям. Конечно же, в роли пугала - Советский Союз, в роли ближайшего идеала - страны Запада, но дело, однако, не в этом. По сюжету мы имеем два противостоящих лагеря: приверженцев традиционной культуры серых пиджаков и представителей культуры новой - нарочито аполитичной, эпатажной, в своём роде даже протестной, но сражающейся, как и всякая неформальная культура, скорее со следствиями, чем с причинами таковых. Ну и, конечно же, как и на всякого рода субкультуре, на «стиляжничестве» кое-кто умудряется «делать деньги» - и, надо отметить, немалые.
А как же смотрит на «стиляг» общество? Ну, разумеется, как на «иностранную заразу», «оружие Запада против нашей Родины» и т.п. Интересно, почему же общество, теснейшим образом связанное со «стилягами» и порождающее их, стремится столь рьяно откреститься от своих законных детей? Не потому ли, что боится признаться себе, что именно оно является родителем этого феномена? Оно - со всеми своими необъяснимыми запретами, идиотскими придирками к внешнему виду, стремлению удержать себя и других в рамках, совершенно чуждых коммунистическим идеалам, в рамках, присущих скорее традиционному обществу с выхолощенной моралью и органчиками вместо голов, - всё это ужасное созвездие берётся обвинять в собственных грехах «поганую и развратную Америку». Здесь, конечно же, термин шире, чем у Гитлера или Форда, обвинявших «евреев и негров, исполняющих джаз», но это сути не меняет.
Есть факт: «стиляжничество» как привлекательная для молодёжи форма проведения досуга, в некотором роде это уже даже образ жизни, проистекающий из объективных обстоятельств, окружающих «стиляг», а потому всяческие методы типа «хватать и не пущать» будут только усугублять дело, делать запретный плод всё более привлекательным. И что же мы видим?
«Как я могу руководить людьми, когда в собственном доме шпионку вырастила» - возмущается мать Полины и хватается за ремень как последний аргумент в споре с дочерью. Нет, maman, ответим мы ей - Вы вырастили не шпионку, но Пользу. Да-да, именно Вы, «отдавая свой долг обществу» посредством перетасовки бумаг, лишали это же общество своего действительного в нём участия, не обращая внимания на то, как и чем растут дети. И теперь, потрясая ремнём, Вы возмущаетесь: как это ты, милая дочурка, выросла шалавой-то, ума не приложу? Но достаточно применить волшебный ремень - и всё, как рукой, снимет. Прямо магия какая-то: была девочкой - стала шпионкой, была шалавой - стала обычным человеком. Особенно умилительны поиски «шпионского гнезда» в коммунальной квартире, где проживает Мэлс. Да уж, с такими родителями-воспитателями-руководителями, как мать Полины, можно добиться высоких результатов в строевой подготовке, но вряд ли успехи будут столь высоки в построении свободного общества. «Надо было бить до кровавых соплей» - глубокомысленно излагает maman и сама ужасается тому, что она видит в глазах дочери.
То же - и во всём обществе: подобная недалёкость в решении ближайших задач приводит к недалёкости и в решении задач стратегического характера - и здесь уже мечты о построении чего-то нового, свободного от старых догм, входят в противоречие с мещанской моралью сохранения существующего. А обществу остаётся только возмущённо выпаливать вслед проходящей девушке: «И это советская девочка!», - да, именно, что советская! А поскольку дорогие родители плевать хотели на политику, советы, самоуправление, то и возмущаются они тем больше внешним видом молодёжи, чем меньше находят в себе смелости взглянуть на государство в целом.
Что же касается поведения общества в быту, то вот что любопытно: во-первых, оно постоянно стыдливо припрятывает свою естественность, прикрываясь сплавом традиционно-мещанской морали, облачённой в социалистическую риторику («Ты же девушка! Хоть бы комсомольский значок сняла», «Но как без лифчика можно уйти? Вот этого я не понимаю»). При этом люди, проводящие время у пивного ларька, возмущения ни у кого не вызывают, а ходить в исподнем по коммунальной квартире - вполне здоровое явление. Зелёный же пиджак в публичном месте - это караул! Напрашивается аналогия с ковчегом завета - мол, спасутся те, кто при партии, а те, кто за бортом - погибнут.
Во-вторых, обескураживает фанатическая готовность граждан великой страны погреть нары («В стране, где даже нельзя громко чихнуть, чтоб не попасть под Уголовный кодекс, он просто танцует!» - возмущаются люди, которым, видно, сам бог повелел жить в этом аду, и от которых якобы мало чего зависит; интересно, что в детях этих людей всякого рода репрессии оставляют иной след, нежели в их родителях, а потому они заявляют последним: «Это бесконечное угнетение психики вообще может привести к распаду личности!» - и они, надо признать, правы). Здесь же находит своё место и великая формула сохранения энергии: «Если тебе совсем не жалко себя, то пожалей хотя бы нас с отцом».
«Комсомольцы» и «стиляги» - так ли уж много разницы?
Что особенно интересно, так это то, что фильм наглядно демонстрирует, как прежняя форма протеста (разумеется, не беспочвенная), вылившаяся в революцию и в начало построения нового общества, снизошла к 40-50-м годам до рабского преклонения перед волей новой элиты, к самой грубой азиатчине. Авторы не акцентируют внимание на подробностях - да оно и не нужно: «свободный стиляга» теперь есть единственно возможная форма протеста, на которую мало внимания обращают известные органы и много - рыцари-«комсомольцы».
Решимость комсомольцев в борьбе с отнюдь не капитальным явлением - это особая песня. Ведь у «стиляжничества» есть корни, и они берут начало отнюдь не в том, что после войны в страну хлынули трофейная одежда и киноплёнки, но в том, что в них была нужда. Конечно, не та нужда, что ходить было не в чем, и не та, что «сынки элиты бесились с жиру» - нет, потребность в самовыражении не находила удовлетворения во всех слоях. Да, в «стиляжничестве» она приобрела гипертрофированные формы, но, опять же, и «люди в чёрном» - это абсолютно не нормальное явление. И потому особо трогательны кадры, на которых «комсомолка» Катя задаётся вопросом: «Ну почему люди не хотят жить, как все?», совершенно не понимая, что этим же вопросом задавались крепостники и капиталисты, глядя на «заговорщиков среди крестьян и рабочих - обыкновенных русских людей, которые никогда сами не пойдут против царя и хозяина».
Встречаем ли мы в фильме хотя бы единую попытку со стороны «комсомольцев» задуматься над тем, почему молодёжь склоняется к «стиляжеству», а не к скучному подражанию чёрт знает чему. Нет, но, вероятно, им мог бы помочь в этом такой известный доцент «стиляжьих наук», как Георгий Плеханов:
«Революционеры из «интеллигенции» часто и горько упрекали рабочих за "буржуазную" склонность к франтовству, но не могли ни искоренить, ни даже хотя бы отчасти ослабить эту, будто бы вредную склонность. Привычка и здесь оказа¬лась второй натурой. В действительности рабочие заботились о своей наружности не больше, чем "интеллигенты" о своей, но только забот¬ливость их выражалась иначе. "Интеллигент" любил принарядиться по-"демократически", в красную рубаху или в засаленную блузу, а рабочий, которому надоела засаленная блуза, надоела и намозолила глаза в мастерской, любил, придя домой, одеться в чистое, как нам казалось, - буржуазное платье. Своим, часто преувеличенно небрежным, костюмом интеллигент протестовал против светской хлыщеватости; рабочий же, заботясь о чистоте и нарядности своей одежды, протестовал против тех общественных условий, благодаря которым он слишком часто видит себя вынужденным одеваться в грязные лохмотья. Теперь, вероятно, всякий согласится, что этот второй протест много серьёзнее первого. Но в то время дело представлялось нам иначе: пропитанные духом аскетического социализма, мы готовы были проповедовать рабочим то самое "отсутствие потребностей", в котором Лассаль видел одно из главных препятствий для успеха рабочего движения» (Г.В. Плеханов, «Русский рабочий в революционном движении», 1902 г.).
И что же мы видим в середине XX века? Толпу «людей в сером», гоняющуюся за горсткой неформалов? И это серьёзно? Пожалуй, что да. Та же Катя заявляет Мэлсу: «Мы ведь тут не в салочки играем. Каждый стиляга - потенциальный преступник. От саксофона до ножа - один шаг». А подумать, что толкает человека к саксофону, девочке-умнице ума явно не хватает.
И особую ценность для понимания подоплёки «глупого выпендрёжа» здесь представляет сцена, в которой Мэл, осваивая саксофон под пойманную на радио волну, оказывается один на один с Чарльзом Паркером, темнокожим музыкантом, вкладывающим в музыку все свои радости и переживания и отдающим ей столько сил, сколько сам способен взять у неё. Мэл и Чарли играют вместе! И оба - мечтают! Они переносятся в Америку, на горящие миллионами ламп улицы, завораживающие юношу свои великолепием, от которого так жаждет скрыться «Птица», проведший детство в чёрном гетто и влачивший жалкое существование честного (до некоторых пор) музыканта и потому отлично знающий цену всему этому великолепию. Но что мы видим: два разных человека, позабыв о национальных и костюмных отличиях, сливаются в нечто единое - в музыку, идущую из волнующихся (а не высохших!) сердец и, одновременно с этим, заряжающую их энергией надежды!
Но не всё так просто: «стиляги» и «комсомольцы», не пытаясь разобраться в причинах своих разногласий и найти ту самую «золотую середину», затевают глупые игры, олицетворяя собой анархический бунт и мещанскую добропорядочность. А партия, меж тем, продолжает свой курс…
«…От щедрой чувихи, что жизнью зовётся!»
И последнее, чего хотелось бы коснуться, это выбор, ставший перед молодыми людьми. Фрэд оказывается на распутье: либо остаться «стилягой», либо сделать первый шаг по карьерной лестнице. В итоге: Мэл искал Пользу в стиле, Фрэд нашёл свою пользу в отказе от такового. Мэл бросает билет, Фрэд прижимает его ближе к телу.
Концовка фильма, на мой взгляд, наивна: представители субкультур сами по себе столь же малоопасны для сегодняшней власти, как и тред-юнионистское движение. Но и то и другое, взятое вместе и не избегающее «политики» и «науки» - есть огромнейшая сила, способная… но давайте, лучше, прочтём концовку из книги:
«…Они вернулись за стол.
- Ну, Фред, - Мэлс нетерпеливо потер руки. - Теперь главное! Про Америку... Давай с самого начала...
- Про Америку?.. - Фред тяжело вздохнул. - Я не хотел тебя расстраивать, Мэл, но у меня тоже неприятные новости...
Тот удивленно посмотрел на него.
- Давай выпьем, чувак! Все легче будет, - Фред разлил виски по стаканам.
Мэлс потянулся чокнуться, но Фред убрал свой стакан.
- Не чокаясь.
- Что, кто-то умер?
- В определенном смысле... - Фред выпил, встал и прошелся по комнате. - Мэл! - трагически сказал он. - Прими этот удар достойно, как мужчина! Не надо рвать волосы, посыпать голову пеплом, бросаться на стены и примитивно бить посуду!
- Ладно, давай, не тяни! - не выдержал Мэлс.
Фред остановился напротив.
- Мэл, я был в Америке... - скорбно начал он. - Я был в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Я проехал пять штатов... Мэл! - заорал он. - Там нет стиляг!!!
Полина, закипая, встала на пороге и уперла руки в пояс.
Они стояли в пивной среди чумазых работяг, с полупустой бутылкой виски на столике.
- У моей правоверной единственное достоинство: в десять ноль-ноль она ложится спать, и через пять минут ее можно грузить в багажный вагон, - рассказывал Фред. - А через десять я уже хилял по Бродвею. Я видел ночной Нью-Йорк, Мэл, там не осталось ни одного бара, в котором меня не знают в лицо. Я был во всех джаз-клубах Лос-Анджелеса. Там действительно много стильных чуваков. Вот американский стиль, Мэл, - указал он на свой строгий темно-серый костюм с широченными брюками.
- Да тебя с трех шагов от жлоба не отличишь!
- Ты что? - обиделся Фред. - А качество? Ты пощупай! А лейбл? - он распахнул пиджак и показал этикетку. - Важно не то, что снаружи, а что на подкладке. Чем свободнее человек, тем проще он одет. А если нас, вот таких, - указал он на Мэлса, - пустить на Бродвей - настоящий Бродвей - нас через два квартала заберут в психушку. Да что Бродвей! - махнул он. - В провинциальной колхозной Оклахомщине, где живут ковбои, которые, оказывается, не бравые парни с кольтами, а обыкновенные пастухи с навозом на сапогах - даже в поганой Оклахоме на нас смотрели бы как на папуасов с острова Джумба-Юмба в юбочке из банановых листьев!.. Понимаешь, Мэл - мы хотели жить, как в Америке, быть свободными, как в Америке, танцевать, как в Америке, одеваться, как в Америке, и ради этого были готовы на все: нас гоняли, стригли, исключали, сажали. А оказывается, мы были просто домотканой, местного пошива пародией на американцев... В Америке нет стиляг, Мэл...
- Фред! - отчаянно сказал Мэлс. - Но мы же - есть!..
Полина гладила детские вещи. Настольная лампа была завешана пеленкой, чтобы свет не падал на кроватку. Вошел Мэлс, уже одетый, взбодрил кок перед зеркалом, взял футляр с саксофоном.
- Ты куда?
- Как куда? - удивился он. - Вечер в Парке Горького, я же говорил...
Она снова опустила голову и с силой провела утюгом вперед и назад.
- Ты подал заявление в институт?
- Нет.
- Почему?.. Ты что, собираешься всю жизнь лепить своих уродов и дудеть на саксе? - вдруг зло крикнула она. - Мэл, посмотри вокруг! Все живут, как нормальные люди! Поиграли, перебесились, только у тебя одного детство в голове застряло!..
Мэлс остановился, растерянно глядя на нее. Полина осеклась на полуслове, торопливо подошла, обняла его:
- Мэл, прости, пожалуйста... Сама не знаю, что несу... Извини... - она потерлась щекой о его плечо, виновато глянула снизу вверх: - Превращаюсь в коммунальную стерву, да?.. Просто немножко устала. Это пройдет... Ты уходишь - я не знаю, вернешься ты или нет, - беспомощно сказала она. - Или снова надо среди ночи хватать ребенка и ехать в милицию просить: отпустите нашего папу... Я боюсь, Мэл. Если с тобой что-то случится - что мы будем делать без тебя, Мэл?.. Я жила как хотела, потому что была одна. Теперь я не одна, и ты не один...
Они вдруг замерли, тревожно глядя друг другу в глаза. Потом повели головами по сторонам, принюхиваясь - и бросились к чадящему на прожженной простыне утюгу.
- По-ольза!.. - только и сказал Мэлс, и оба негромко, невесело засмеялись.
Мэлс поставил футляр и расстегнул пиджак.
- Ну как тебя одну оставить? Ты же дом сожжешь, - усмехнулся он.
Полина перехватила его руку. Провела ладонью по желтому лацкану, подняла глаза и сложила губы в прежнюю беспечную улыбку.
- Не надо, Мэл, - качнула она головой. - Тебя люди ждут... Просто... будь чуть-чуть осторожнее...
Мэлс прижал ее к себе, уткнулся в коротко стриженную макушку.
- Сегодня в последний раз, - пообещал он.
- Это не мне решать, Мэл... - устало откликнулась она.
Прикрыв глаза, Мэлс вел медленный блюзовый мотив. Сакс в его руках, будто жалуясь на что-то, звучал все надрывней, все выше, пока не сорвался на пронзительной ноте.
Мэлс открыл глаза. Никто не танцевал, стиляги, собравшиеся у сцены, молча смотрели на него.
Мэлс улыбнулся. Щелкнул пальцами: раз, два, три. Ударник откликнулся дробью, и джаз-банд грянул в бешеном ритме. Между танцующими стилягами мелькнул вдруг отец с гармошкой и папиросой в зубах, и Фред в смокинге с бабочкой, и кукольное личико Бетси, и печальные глаза Боба, и Дрын в тельняшке и бескозырке с лентами...».
Алексей ХРОМОВ
Добавлю пару слов от себя. Стиляги не были таким уж массовым явлением, и тоже являлись таким себе движением протеста, помноженном на юношеский максимализм.
Моя мама вспоминает как дружинники в её молодость ходили, распарывали дудочки, стригли "канадки" и "коки"... И єто біло не в Москве, а в очень даже пролетарском Донбассе, в городе Горловка! Так что стиляги были везде.
Стиляг гоняли, клеймили позором и исключали из комсомола, просто за то что не хочет быть как все.
Это клеймо "не такой как все" когда-то было и у меня. Я читал "Науку и жизнь" когда все читали Колобка, не любил кастрированных и причёсанных русских народных сказок, а любил научную фантастику, слушал не Аллу Пугачёву, а Высоцкого с Окуджавой. Спасибо моей маме, которая объяснила мне, что быть не таким как все это хорошо. Потом я захиповал, меня били, меня зажимали в углу и обрезали мне волосы, а я опять их отращивал... Может поэтому мне так согрела душу роль отца-гармониста, доброго и всё понимающего.
Проблема разных сообществ до сих пор стоит, хоть и не так остро, но всё равно серая масса всегда агрессивно реагирует на что-либо яркое, непривычное, нестандартное. Так что вопросы поставленные фильмом до сих пор актуальны. Особенно в свете того, что в России движение Эмо и Готов хотят приравнять к неофашистам...
Да-да-да!
Я не гот и не эмо, как вы знаете, я сам по себе, я - не такой как все, но всё равно я всегда буду относится с уважением к любым неформальным течениям.
Поэтому спасибо авторам за фильм и за музыку.
Этот фильм можно было бы назвать и «фееричной антисоветчиной», и «американской жвачкой», и даже «жалким слепорожденным дитём российского кинематографа», если бы не одно «но»: фильм очень удачно отражает жизнь, а потому и достоин нашего внимания. И главное, что следует сделать при анализе ленты, это отбросить привычные «инструменты критика»: поиск несоответствий предметов и эпох, выщучивание неизбежных преувеличений и выведение их на чистую воду, акцентирование внимания на «это уже было» и т.д. Также мы не станем искать различий между произведением Ю.М. Короткова «В ритме "бугги"» и его экранизацией. Нас интересует другое: в чём состоит смысл фильма «Стиляги» (для зрителей, а не для продюсеров, конечно).
Прежде, чем приступить к анализу сюжета, следует отметить высокое качество съёмки и грамотный подбор актёров. Песни также удачны (не говорю: нравятся; но отмечаю работу поэтов-композиторов и исполнителей). Из минусов: частые длинноты и крайне вялая концовка. Плюс плохо продуманная реклама. Всё это, конечно, на мой взгляд.
О сюжете, в двух словах: в стране, где, по заверениям специалистов, нет ни секса, ни джаза, противоборствуют две силы - «стиляги» и «комсомольцы». И те и другие оправдывают свои «этнонимы», а потому первые вечно удирают, а вторые носятся за ними, вооружившись портняжными ножницами. Но юноша по имени Мэлс, активный «комсомолец», влюбляется в одну из представительниц «стиляжьего стана» - Полину-«Пользу», и в скором времени «кок» на голове Мэлса-«Мэла» заставляет перейти к решительным действиям уже и комсомолку Катю: либо вырвать Мэлса из ужасной среды своей любовью, либо втоптать его поглубже, выгнав из комсомола. Юноша кладёт комсомольский билет на стол: он любит Полину, вместе они переселяются в комнату Мэлса в коммунальной квартире. В это же самое время сын дипломата Федя-«Фрэд» прощается со «стилягами», отдав предпочтение успешной карьере. На сцене появляется «чёрный ребёнок» - сын проезжего американца Майкла и Пользы, а теперь - и Мэлса. Удар снесён. Но тут молодожёнов навещает дипломат Федя, сообщающий Мэлсу, что в Америке стиляг нет. Мэлс огорчается, но тут же соображает, что «ведь есть мы!», и поёт финальную песню в окружении представителей современных нам субкультур.
Вот и всё. Казалось бы, ничего интересного, но не будем торопиться с выводами. Рассмотрим следующие особенности фильма.
«Стиляги» как феномен тоталитарного общества
С самого начала авторы сумели заставить зрителя почувствовать сопричастность к чему-то таинственному, нелегальному - распространению информации и тайным собраниям. Конечно же, в роли пугала - Советский Союз, в роли ближайшего идеала - страны Запада, но дело, однако, не в этом. По сюжету мы имеем два противостоящих лагеря: приверженцев традиционной культуры серых пиджаков и представителей культуры новой - нарочито аполитичной, эпатажной, в своём роде даже протестной, но сражающейся, как и всякая неформальная культура, скорее со следствиями, чем с причинами таковых. Ну и, конечно же, как и на всякого рода субкультуре, на «стиляжничестве» кое-кто умудряется «делать деньги» - и, надо отметить, немалые.
А как же смотрит на «стиляг» общество? Ну, разумеется, как на «иностранную заразу», «оружие Запада против нашей Родины» и т.п. Интересно, почему же общество, теснейшим образом связанное со «стилягами» и порождающее их, стремится столь рьяно откреститься от своих законных детей? Не потому ли, что боится признаться себе, что именно оно является родителем этого феномена? Оно - со всеми своими необъяснимыми запретами, идиотскими придирками к внешнему виду, стремлению удержать себя и других в рамках, совершенно чуждых коммунистическим идеалам, в рамках, присущих скорее традиционному обществу с выхолощенной моралью и органчиками вместо голов, - всё это ужасное созвездие берётся обвинять в собственных грехах «поганую и развратную Америку». Здесь, конечно же, термин шире, чем у Гитлера или Форда, обвинявших «евреев и негров, исполняющих джаз», но это сути не меняет.
Есть факт: «стиляжничество» как привлекательная для молодёжи форма проведения досуга, в некотором роде это уже даже образ жизни, проистекающий из объективных обстоятельств, окружающих «стиляг», а потому всяческие методы типа «хватать и не пущать» будут только усугублять дело, делать запретный плод всё более привлекательным. И что же мы видим?
«Как я могу руководить людьми, когда в собственном доме шпионку вырастила» - возмущается мать Полины и хватается за ремень как последний аргумент в споре с дочерью. Нет, maman, ответим мы ей - Вы вырастили не шпионку, но Пользу. Да-да, именно Вы, «отдавая свой долг обществу» посредством перетасовки бумаг, лишали это же общество своего действительного в нём участия, не обращая внимания на то, как и чем растут дети. И теперь, потрясая ремнём, Вы возмущаетесь: как это ты, милая дочурка, выросла шалавой-то, ума не приложу? Но достаточно применить волшебный ремень - и всё, как рукой, снимет. Прямо магия какая-то: была девочкой - стала шпионкой, была шалавой - стала обычным человеком. Особенно умилительны поиски «шпионского гнезда» в коммунальной квартире, где проживает Мэлс. Да уж, с такими родителями-воспитателями-руководителями, как мать Полины, можно добиться высоких результатов в строевой подготовке, но вряд ли успехи будут столь высоки в построении свободного общества. «Надо было бить до кровавых соплей» - глубокомысленно излагает maman и сама ужасается тому, что она видит в глазах дочери.
То же - и во всём обществе: подобная недалёкость в решении ближайших задач приводит к недалёкости и в решении задач стратегического характера - и здесь уже мечты о построении чего-то нового, свободного от старых догм, входят в противоречие с мещанской моралью сохранения существующего. А обществу остаётся только возмущённо выпаливать вслед проходящей девушке: «И это советская девочка!», - да, именно, что советская! А поскольку дорогие родители плевать хотели на политику, советы, самоуправление, то и возмущаются они тем больше внешним видом молодёжи, чем меньше находят в себе смелости взглянуть на государство в целом.
Что же касается поведения общества в быту, то вот что любопытно: во-первых, оно постоянно стыдливо припрятывает свою естественность, прикрываясь сплавом традиционно-мещанской морали, облачённой в социалистическую риторику («Ты же девушка! Хоть бы комсомольский значок сняла», «Но как без лифчика можно уйти? Вот этого я не понимаю»). При этом люди, проводящие время у пивного ларька, возмущения ни у кого не вызывают, а ходить в исподнем по коммунальной квартире - вполне здоровое явление. Зелёный же пиджак в публичном месте - это караул! Напрашивается аналогия с ковчегом завета - мол, спасутся те, кто при партии, а те, кто за бортом - погибнут.
Во-вторых, обескураживает фанатическая готовность граждан великой страны погреть нары («В стране, где даже нельзя громко чихнуть, чтоб не попасть под Уголовный кодекс, он просто танцует!» - возмущаются люди, которым, видно, сам бог повелел жить в этом аду, и от которых якобы мало чего зависит; интересно, что в детях этих людей всякого рода репрессии оставляют иной след, нежели в их родителях, а потому они заявляют последним: «Это бесконечное угнетение психики вообще может привести к распаду личности!» - и они, надо признать, правы). Здесь же находит своё место и великая формула сохранения энергии: «Если тебе совсем не жалко себя, то пожалей хотя бы нас с отцом».
«Комсомольцы» и «стиляги» - так ли уж много разницы?
Что особенно интересно, так это то, что фильм наглядно демонстрирует, как прежняя форма протеста (разумеется, не беспочвенная), вылившаяся в революцию и в начало построения нового общества, снизошла к 40-50-м годам до рабского преклонения перед волей новой элиты, к самой грубой азиатчине. Авторы не акцентируют внимание на подробностях - да оно и не нужно: «свободный стиляга» теперь есть единственно возможная форма протеста, на которую мало внимания обращают известные органы и много - рыцари-«комсомольцы».
Решимость комсомольцев в борьбе с отнюдь не капитальным явлением - это особая песня. Ведь у «стиляжничества» есть корни, и они берут начало отнюдь не в том, что после войны в страну хлынули трофейная одежда и киноплёнки, но в том, что в них была нужда. Конечно, не та нужда, что ходить было не в чем, и не та, что «сынки элиты бесились с жиру» - нет, потребность в самовыражении не находила удовлетворения во всех слоях. Да, в «стиляжничестве» она приобрела гипертрофированные формы, но, опять же, и «люди в чёрном» - это абсолютно не нормальное явление. И потому особо трогательны кадры, на которых «комсомолка» Катя задаётся вопросом: «Ну почему люди не хотят жить, как все?», совершенно не понимая, что этим же вопросом задавались крепостники и капиталисты, глядя на «заговорщиков среди крестьян и рабочих - обыкновенных русских людей, которые никогда сами не пойдут против царя и хозяина».
Встречаем ли мы в фильме хотя бы единую попытку со стороны «комсомольцев» задуматься над тем, почему молодёжь склоняется к «стиляжеству», а не к скучному подражанию чёрт знает чему. Нет, но, вероятно, им мог бы помочь в этом такой известный доцент «стиляжьих наук», как Георгий Плеханов:
«Революционеры из «интеллигенции» часто и горько упрекали рабочих за "буржуазную" склонность к франтовству, но не могли ни искоренить, ни даже хотя бы отчасти ослабить эту, будто бы вредную склонность. Привычка и здесь оказа¬лась второй натурой. В действительности рабочие заботились о своей наружности не больше, чем "интеллигенты" о своей, но только забот¬ливость их выражалась иначе. "Интеллигент" любил принарядиться по-"демократически", в красную рубаху или в засаленную блузу, а рабочий, которому надоела засаленная блуза, надоела и намозолила глаза в мастерской, любил, придя домой, одеться в чистое, как нам казалось, - буржуазное платье. Своим, часто преувеличенно небрежным, костюмом интеллигент протестовал против светской хлыщеватости; рабочий же, заботясь о чистоте и нарядности своей одежды, протестовал против тех общественных условий, благодаря которым он слишком часто видит себя вынужденным одеваться в грязные лохмотья. Теперь, вероятно, всякий согласится, что этот второй протест много серьёзнее первого. Но в то время дело представлялось нам иначе: пропитанные духом аскетического социализма, мы готовы были проповедовать рабочим то самое "отсутствие потребностей", в котором Лассаль видел одно из главных препятствий для успеха рабочего движения» (Г.В. Плеханов, «Русский рабочий в революционном движении», 1902 г.).
И что же мы видим в середине XX века? Толпу «людей в сером», гоняющуюся за горсткой неформалов? И это серьёзно? Пожалуй, что да. Та же Катя заявляет Мэлсу: «Мы ведь тут не в салочки играем. Каждый стиляга - потенциальный преступник. От саксофона до ножа - один шаг». А подумать, что толкает человека к саксофону, девочке-умнице ума явно не хватает.
И особую ценность для понимания подоплёки «глупого выпендрёжа» здесь представляет сцена, в которой Мэл, осваивая саксофон под пойманную на радио волну, оказывается один на один с Чарльзом Паркером, темнокожим музыкантом, вкладывающим в музыку все свои радости и переживания и отдающим ей столько сил, сколько сам способен взять у неё. Мэл и Чарли играют вместе! И оба - мечтают! Они переносятся в Америку, на горящие миллионами ламп улицы, завораживающие юношу свои великолепием, от которого так жаждет скрыться «Птица», проведший детство в чёрном гетто и влачивший жалкое существование честного (до некоторых пор) музыканта и потому отлично знающий цену всему этому великолепию. Но что мы видим: два разных человека, позабыв о национальных и костюмных отличиях, сливаются в нечто единое - в музыку, идущую из волнующихся (а не высохших!) сердец и, одновременно с этим, заряжающую их энергией надежды!
Но не всё так просто: «стиляги» и «комсомольцы», не пытаясь разобраться в причинах своих разногласий и найти ту самую «золотую середину», затевают глупые игры, олицетворяя собой анархический бунт и мещанскую добропорядочность. А партия, меж тем, продолжает свой курс…
«…От щедрой чувихи, что жизнью зовётся!»
И последнее, чего хотелось бы коснуться, это выбор, ставший перед молодыми людьми. Фрэд оказывается на распутье: либо остаться «стилягой», либо сделать первый шаг по карьерной лестнице. В итоге: Мэл искал Пользу в стиле, Фрэд нашёл свою пользу в отказе от такового. Мэл бросает билет, Фрэд прижимает его ближе к телу.
Концовка фильма, на мой взгляд, наивна: представители субкультур сами по себе столь же малоопасны для сегодняшней власти, как и тред-юнионистское движение. Но и то и другое, взятое вместе и не избегающее «политики» и «науки» - есть огромнейшая сила, способная… но давайте, лучше, прочтём концовку из книги:
«…Они вернулись за стол.
- Ну, Фред, - Мэлс нетерпеливо потер руки. - Теперь главное! Про Америку... Давай с самого начала...
- Про Америку?.. - Фред тяжело вздохнул. - Я не хотел тебя расстраивать, Мэл, но у меня тоже неприятные новости...
Тот удивленно посмотрел на него.
- Давай выпьем, чувак! Все легче будет, - Фред разлил виски по стаканам.
Мэлс потянулся чокнуться, но Фред убрал свой стакан.
- Не чокаясь.
- Что, кто-то умер?
- В определенном смысле... - Фред выпил, встал и прошелся по комнате. - Мэл! - трагически сказал он. - Прими этот удар достойно, как мужчина! Не надо рвать волосы, посыпать голову пеплом, бросаться на стены и примитивно бить посуду!
- Ладно, давай, не тяни! - не выдержал Мэлс.
Фред остановился напротив.
- Мэл, я был в Америке... - скорбно начал он. - Я был в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Я проехал пять штатов... Мэл! - заорал он. - Там нет стиляг!!!
Полина, закипая, встала на пороге и уперла руки в пояс.
Они стояли в пивной среди чумазых работяг, с полупустой бутылкой виски на столике.
- У моей правоверной единственное достоинство: в десять ноль-ноль она ложится спать, и через пять минут ее можно грузить в багажный вагон, - рассказывал Фред. - А через десять я уже хилял по Бродвею. Я видел ночной Нью-Йорк, Мэл, там не осталось ни одного бара, в котором меня не знают в лицо. Я был во всех джаз-клубах Лос-Анджелеса. Там действительно много стильных чуваков. Вот американский стиль, Мэл, - указал он на свой строгий темно-серый костюм с широченными брюками.
- Да тебя с трех шагов от жлоба не отличишь!
- Ты что? - обиделся Фред. - А качество? Ты пощупай! А лейбл? - он распахнул пиджак и показал этикетку. - Важно не то, что снаружи, а что на подкладке. Чем свободнее человек, тем проще он одет. А если нас, вот таких, - указал он на Мэлса, - пустить на Бродвей - настоящий Бродвей - нас через два квартала заберут в психушку. Да что Бродвей! - махнул он. - В провинциальной колхозной Оклахомщине, где живут ковбои, которые, оказывается, не бравые парни с кольтами, а обыкновенные пастухи с навозом на сапогах - даже в поганой Оклахоме на нас смотрели бы как на папуасов с острова Джумба-Юмба в юбочке из банановых листьев!.. Понимаешь, Мэл - мы хотели жить, как в Америке, быть свободными, как в Америке, танцевать, как в Америке, одеваться, как в Америке, и ради этого были готовы на все: нас гоняли, стригли, исключали, сажали. А оказывается, мы были просто домотканой, местного пошива пародией на американцев... В Америке нет стиляг, Мэл...
- Фред! - отчаянно сказал Мэлс. - Но мы же - есть!..
Полина гладила детские вещи. Настольная лампа была завешана пеленкой, чтобы свет не падал на кроватку. Вошел Мэлс, уже одетый, взбодрил кок перед зеркалом, взял футляр с саксофоном.
- Ты куда?
- Как куда? - удивился он. - Вечер в Парке Горького, я же говорил...
Она снова опустила голову и с силой провела утюгом вперед и назад.
- Ты подал заявление в институт?
- Нет.
- Почему?.. Ты что, собираешься всю жизнь лепить своих уродов и дудеть на саксе? - вдруг зло крикнула она. - Мэл, посмотри вокруг! Все живут, как нормальные люди! Поиграли, перебесились, только у тебя одного детство в голове застряло!..
Мэлс остановился, растерянно глядя на нее. Полина осеклась на полуслове, торопливо подошла, обняла его:
- Мэл, прости, пожалуйста... Сама не знаю, что несу... Извини... - она потерлась щекой о его плечо, виновато глянула снизу вверх: - Превращаюсь в коммунальную стерву, да?.. Просто немножко устала. Это пройдет... Ты уходишь - я не знаю, вернешься ты или нет, - беспомощно сказала она. - Или снова надо среди ночи хватать ребенка и ехать в милицию просить: отпустите нашего папу... Я боюсь, Мэл. Если с тобой что-то случится - что мы будем делать без тебя, Мэл?.. Я жила как хотела, потому что была одна. Теперь я не одна, и ты не один...
Они вдруг замерли, тревожно глядя друг другу в глаза. Потом повели головами по сторонам, принюхиваясь - и бросились к чадящему на прожженной простыне утюгу.
- По-ольза!.. - только и сказал Мэлс, и оба негромко, невесело засмеялись.
Мэлс поставил футляр и расстегнул пиджак.
- Ну как тебя одну оставить? Ты же дом сожжешь, - усмехнулся он.
Полина перехватила его руку. Провела ладонью по желтому лацкану, подняла глаза и сложила губы в прежнюю беспечную улыбку.
- Не надо, Мэл, - качнула она головой. - Тебя люди ждут... Просто... будь чуть-чуть осторожнее...
Мэлс прижал ее к себе, уткнулся в коротко стриженную макушку.
- Сегодня в последний раз, - пообещал он.
- Это не мне решать, Мэл... - устало откликнулась она.
Прикрыв глаза, Мэлс вел медленный блюзовый мотив. Сакс в его руках, будто жалуясь на что-то, звучал все надрывней, все выше, пока не сорвался на пронзительной ноте.
Мэлс открыл глаза. Никто не танцевал, стиляги, собравшиеся у сцены, молча смотрели на него.
Мэлс улыбнулся. Щелкнул пальцами: раз, два, три. Ударник откликнулся дробью, и джаз-банд грянул в бешеном ритме. Между танцующими стилягами мелькнул вдруг отец с гармошкой и папиросой в зубах, и Фред в смокинге с бабочкой, и кукольное личико Бетси, и печальные глаза Боба, и Дрын в тельняшке и бескозырке с лентами...».
Алексей ХРОМОВ
Добавлю пару слов от себя. Стиляги не были таким уж массовым явлением, и тоже являлись таким себе движением протеста, помноженном на юношеский максимализм.
Моя мама вспоминает как дружинники в её молодость ходили, распарывали дудочки, стригли "канадки" и "коки"... И єто біло не в Москве, а в очень даже пролетарском Донбассе, в городе Горловка! Так что стиляги были везде.
Стиляг гоняли, клеймили позором и исключали из комсомола, просто за то что не хочет быть как все.
Это клеймо "не такой как все" когда-то было и у меня. Я читал "Науку и жизнь" когда все читали Колобка, не любил кастрированных и причёсанных русских народных сказок, а любил научную фантастику, слушал не Аллу Пугачёву, а Высоцкого с Окуджавой. Спасибо моей маме, которая объяснила мне, что быть не таким как все это хорошо. Потом я захиповал, меня били, меня зажимали в углу и обрезали мне волосы, а я опять их отращивал... Может поэтому мне так согрела душу роль отца-гармониста, доброго и всё понимающего.
Проблема разных сообществ до сих пор стоит, хоть и не так остро, но всё равно серая масса всегда агрессивно реагирует на что-либо яркое, непривычное, нестандартное. Так что вопросы поставленные фильмом до сих пор актуальны. Особенно в свете того, что в России движение Эмо и Готов хотят приравнять к неофашистам...
Да-да-да!
Я не гот и не эмо, как вы знаете, я сам по себе, я - не такой как все, но всё равно я всегда буду относится с уважением к любым неформальным течениям.
Поэтому спасибо авторам за фильм и за музыку.