БЫЛ ТАКОЙ ГИНЕВСКИЙ, А Я И НЕ ЗНАЛ
Наткнулся в Интернете на автора, в одном произведении которого описана жисть в нашем городе.
Хотел поискать материал про упомянутую в тексте училку, чтобы выступить с ним на краеведческих чтениях. Но поленился.
ЖИСТЬ МОЯ - ЖЕСТЯНКА
автобиографическая повесть
(представлены главки, связанные с Верх-Нейвинском)
13
Верх-Нейвинск - Колючка и заборы лагерей
Прибыли мы в таёжный городок Верх-Нейвинск.
Весь он был окружён лесами и колючей проволокой бесчисленных лагерей разных категорий.
Было это в 1949- м, кажется.
Поселились в выделенном нашей семье маленьком финском домике на улице Бунарской. За сараем домика протекала река Бунарка.
Со стороны крыльца, прямо через грунтовую дорогу, за канавой, тянулся бесконечный забор лагерей. С входными воротами, с вышками по углам. На вышках виднелись стволы пулемётов, сутулые фигуры охраны. Бликами играли стёкла прожекторов…
14
Первый день в новой школе - «А у них, оказывается, такие же руки и такие же ноги!..» -
«Друзья познаются не в беде, а в драке».
Первый день в школе.
Шёл я туда, неся в душе чугунную гирю ужаса. Утром, тяжело вздохнув, отец с молчаливым сочувствием потрепал меня по плечу своей тяжёлой лапой. Что он мог сказать?.. Сказал только: «Отбивайся сам. Моя помощь только добавит тебе врагов…»
Учительница вызвала к доске и стала настойчиво выколупывать из меня членораздельное произнесение имени и национальности. Я вертелся, как уж на сковородке… Молил Бога, чтобы учительница подошла ко мне, склонилась и я все эти «секретные данные» прошептал бы ей на ухо. Но учительница была неумолима. Она требовала здесь и сейчас, твёрдо и громко выложить: моё настоящее имя и национальность. Дабы эти важные сведения занести в классный журнал при свидетелях.
Настойчивость учительницы была железной. И как я не вертелся мухой с оторванными крыльями, - сломался.
Гиря ужаса рухнула мне прямо на ноги.
Не успел прозвенеть звонок на перемену, как вся школа знала, что в их ряды затесался приезжий жидёнок. Событие чертовской важности: в их школе ещё не было ни одного еврейца! Я оказался первым.
Как проходили уроки того дня - не помню.
Помню, как они кончились.
Учителка смоталась. А я сидел, не зная что делать, куда деваться, в какую щель забиться. Вот бывают в жизни случаи, когда позавидуешь и кухонному таракану.
Доброхоты донесли: у центрального крыльца школы (на него как раз выходили окна учительской) уже собралась кодла. Оравушке не терпелось поскорее отметелить первого еврейца. Управлял ею Ванька Окунев. Переросток. С болезненно серым истощённым лицом. Явно многолетний сиделец начальных классов. Наверняка мы с ним по этой части были кунаками… Только мой кунак огромного роста, и совсем не детских габаритов. К тому же был он с какими-то слишком замедленными движениями рук и ног. У него и в голове, похоже, всё варилось на слишком медленном огне.
Со временем мы с ним подружились, и он меня даже полюбил. Но до этого было ещё так далеко…
А тогда я получил вдруг сообщение от очередного доброхота, что и с чёрного хода мне путь заказан. Там тоже околачивался боевой отрядик «по борьбе с контрой…»
Я не плакал, не стонал. Гиря, упавшая на ноги, не позволяла тяжестью своей ни шевельнуться, ни сорваться в истеричное трепыхание телесами, сопровождаемое криком пациента с недовыдернутым зубом или полипом. Зато теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что со стороны я походил на Наполеона… Обдумывающего тупиковость своего положения на острове Св. Елены… Ни меньше, ни больше!..
Возможно, тогда мой молчаливый, сосредоточенный вид толкал доброхотов на совет: прорываться всё же через чёрный ход. Там, вроде, ватага была пожиже…
В конце концов, мне и самому стало стыдно вот так вот трусливо отсиживаться. Была - не была!.. Но сам, всё же, решил идти через центральный вход. Малодушно надеясь, что кто-то из учителей увидит в окно учительской всю дикость несправедливости и… возмутится. И… не допустит… И сермяжное «не убий…» восторжествует…
Но видно, учителям было не до выглядывания в окна. Они явно были поглощены другой борьбой. Борьбой за повышение общей успеваемости и дисциплины.
Я спустился с крыльца. Желающих меня отметелить было человек двадцать. Что-то громко орал и размахивал руками Окунев. Он руководил акцией.
Обступили. Особой, жгучей ненависти в лицах я не заметил. Было голое любопытство: живой евреец! Надо же!.. С руками!.. С ногами!.. И даже ходит, как все мы!.. Странно…
Один из любопытных вдруг толкнул меня кулаком в грудь, и я полетел на спину. Раздался дружный хохот. Я только успел вскочить на ноги, как опять последовал толчок, и я опять лечу на спину. Оказалось, что каждый раз кто-то из толпы вставал за моей спиной на четвереньки, и тогда достаточно было лёгкого толчка, чтобы меня опрокинуть. Наконец кулак самого Окунева дотянулся до моей сопатки. Тут уж искры посыпались из моих глаз. От удара я как бы очнулся, во мне затеплилась злость обиды. Я даже выкрикнул: «Ну, гады!» и двинул в ухо первого подвернувшегося. Смех прекратился. Посыпались удары кулаками - куда придётся…
И вдруг!.. Крепыш, ниже среднего роста с решительным лицом крикнул: «Не бзди!..» Своей спиной он примкнул к моей.
Больше никто не мог подкрасться ко мне сзади.
Мы пошли молотить кулаками направо и налево. Внезапно с души спала пелена страха и ужаса. Я вдруг почувствовал «упоение в бою…» (Да, тогда я испытал это чувство. А вот слов этих, их автора - ещё не знал…)
Сражение продолжалось. Окунев разбил моему спасателю губу в кровь. Но тут к нам двоим примкнул ещё один. Долговязый… Он как-то лениво размахивал руками, будто хотел просто утихомирить раззадорившихся: «Ну, чё вы! Чё вы!.. На одного-то!.. Подумаешь, жид…» При этом он, как-то между делом, навесил под глаз Окуневу добротный синяк.
Словом, мы прорвались сквозь окружение. Этого было достаточно. Преследовать нас не стали. Все были удовлетворены полученными оплеухами и синяками.
Тут необходимо сделать важное замечание. То были времена, когда, в обычной драке ребятни, лежачего не то что ногами, но и руками не били. Времена циничного изуверства над поверженным, были ещё далеко впереди…
Моих защитников: крепыша звали Серёга Куклин, а долговязого - Генка Деньгин. Серёга был из потомственной семьи кержаков. А у Генки отец - офицер охраны лагерей.
После той потасовки мы стали друзьями. Как уточнял мой папаня: «Друзья познаются не в беде, а в драке».
15
Из рогаток по прожекторам на вышках - Зэки и вертухаи
С этими новыми, подаренными судьбою друзьями, чуть позднее, делал я рогатки, и лупил ночами по прожекторам на вышках лагерей. Трудно себе представить, что было бы с нами, если бы нас застукали.
Мы люто ненавидели охрану. Было за что. Часто видели мы, как вертухаи издевались над зэками, когда сопровождали их колонны на работу и с работы.
Впереди колонны всегда шли те, кто в чём-то провинился на работе или во время движения строя. У провинившихся вытаскивали брючный ремень. Приказывали расстегнуть ширинку до самого низа. А руки - за голову.
Человеку приходилось мучительно корчиться всем телом, чтобы штаны не сползли до самого низа…
Частенько в дождь, кто-нибудь из охраны, будучи под мухой, выпускал автоматную очередь поверх голов. И тогда колонна тут же останавливалась. Садилась на землю, руки - за голову. И сидеть так недвижно в лужах, приходилось людям до команды «Подъём!..» Бывало подолгу.
Вдоль сидящих на земле, прохаживались вохровцы с собаками. Они неприязненно вглядывались в лица заключённых. Один из солдат вдруг молча показывал пальцем в спину сидящего зэка и спускал овчарку. Собака бросалась. И всегда точно. На того, на кого показал хозяин. Зэк не видел летящую собаку. Она мчалась со спины.
Вцепившись в ворот телогрейки, собака опрокидывала человека на спину и, жарко дыша ему в лицо, ждала следующей команды. Человек не смел шевельнуть и пальцем.
Все эти штудии диктовались, скорее, скукой охранной службы.
Такое доводилось видеть часто. Потому к вертухаям у нас пацанов была жгучая затаённая ненависть, хоть и трендели нам в школе, что в зонах сидят враги, недостойные ни жалости, ни снисхождения. Даже у Генки Деньгина была эта ненависть. А ведь его отец, как я уже говорил, был офицером вохры.
16
Недреманное око ЗАВУЧа - Портрет вождя
Совсем иначе преподавались нам уроки «патриотического воспитания» в школе. Вот один из запомнившихся. Получен был мною от самого ЗАВУЧа школы.
Дело было зимой. Мы - ребятня, многие, любили придти в класс пораньше. Выключить свет, погоняться друг за другом в темноте с хохотом и визгом. Или же попугать девчонок.
И вот, в такое утро, поднимаюсь я на свой второй этаж, а у дверей стоит ЗАВУЧ.
Все мои тетрадки и учебники были аккуратно завёрнуты в газету и лежали в авоське. Были тогда в ходу такие дырчатые нитяные сетки-сумки. Вдруг завуч внимательно посмотрела на мою авоську, поманила пальцем и строго сказала: «А ну-ка, пошли со мной!..»
Вошли в кабинет. Она села за стол. «Что там у тебя в авоське?» - спрашивает. «Тетрадки, учебники», - говорю. «А ну-ка, выложи всё на стол». Выложил. Сам про себя думаю: «Чего это она? Делать что ли нечего?..»
Разворачивает газету. Разглаживает её. Всматривается в страницу. Вдруг говорит: «А это кто? Чей портрет?..» Я посмотрел. «Сталина!..» - говорю даже с некоторой радостью. А она вдруг поджала губы, лицо у неё стало суровым как у вохровца. «Это ты в портрет… В портрет нашего вождя Иосифа Виссарионовича… заворачиваешь тетрадки?!. Как ты посмел?!.»
И как она учуяла?..
Я ещё не врубился в глубину своей вины, но пол у меня поплыл под ногами.
Что тут началось!..
Бедный я. Бедные мои папаня с маманей.
Целый месяц отца таскали по кабинетам местной госбезопасности. Наконец-то у «недреманного ока» появилась работа, и можно было показать вышестоящему начальству, что они не зря хлеб едят.
Отец мой, сильный, мужественный. Настоящий мужик. Остроумный, находчивый… Но и он совсем потерял лицо за те дни, что мотался по кабинетам «недремлющих».
Дома он не рассказывал, о чём и как с ним беседуют. Но мы с матерью, по усталому и бледному лицу его, чуяли, что все мы висим на волоске…
Господь миловал.
21
В театре - Виринея Семёновна - «Живые мощи» И. Тургенева - «ЧГАДАЙ!»
В этой же уральской школе, как я позднее понял, мне несказанно повезло с учителем русского языка и литературы. Фамилии не помню. А вот звали её Виринея Семёновна.
В нашем городке открыли театр. Настоящий. Первой постановкой был спектакль по пьесе Павленко «Счастье».
Виринее Семёновне было поручено сводить на премьеру несколько классов. В том числе и наш.
И вот сидим. На балконе. Все мы в театре впервые. Состояние тревожно-восторженное.
Я сижу не далеко от учительницы.
Поднимается занавес. Сцена заливается солнечным светом. На авансцене человек. В руках лопата. Возится с деревцем. Сажает…
Вот он распрямился. Во рту - трубка. Из неё тянется сизый дым…
Знакомый китель, брюки, сапоги блестят…
Сталин.
Улыбается.
Все узнают вождя. Повисает кромешная тишина - у всех разом перехватывает дыхание. Длится эта бездыханность удивительно долго.
Наконец, как сорвавшаяся скала, грянул гром аплодисментов.
Я невольно взглянул в лицо Виринеи Семёновны и увидел закушенную губу и крупные слёзы, медленно катившиеся...
Не с того ли вечера мне её чёрные глаза всегда казались влажными?..
Говорила она мало. Но когда говорила, класс замирал. Вопроса о поведении на её уроках никогда не возникало.
Она была постоянно внутренне сосредоточенной. Рассеянным взглядом скользила по окружающей жизни. Этот её вид вызывал невольное сочувствие, близкое к состраданию.
Сейчас мне кажется, что она перенесла какое-то большое горе. Гибель кого-то близкого. Или, может, муж её не вернулся с войны…
Однажды она задала на дом прочесть рассказ Тургенева «Живые мощи» и приготовиться к его пересказу.
Дома я прочёл этот рассказ в полном одиночестве. Так получилось, что на тот час никого рядом не было.
Отложил книгу, долго сидел молча, всё острее ощущая, что со мной творится что-то неладное. Наконец поднялся. Заходил по дому. Подходил к окну. Рассеянно смотрел в него сквозь туман наворачивающихся слёз...
Мне не хватило духа перечитать ещё раз текст, дабы деловито подготовиться к пересказу.
Вечером родители решили, что я заболел. И всё тянули из меня жилы, мол, как и что?.. Ничего путного сказать им я не нашёлся. Я и сам ничего не понимал, продолжал жить в густом тумане.
Пребывал в нём и тогда, когда на другой день Виринея Семёновна вызвала меня к доске. Я должен был первым начать пересказ, а продолжат - другие.
Я поднялся с места и стал отнекиваться. Потому что вдруг почувствовал, что ничего не знаю, ничего не помню. Тургенев… рассказ… а дальше - полная пустота смятения. Я даже брякнул: «Рассказа не читал… Не успел…» Но Виринея Семёновна, не замечая моей заклинитости, продолжала почему-то мягко выталкивать меня к доске взглядом своих больших тёмных и влажными глаз. Скандально перечить этой учительнице никому бы и в голову не пришло. И я вышел.
Вышел в полной прострации…
Долго не мог рта раскрыть. Виринея Семёновна стояла у окна, смотрела куда-то на деревья и терпеливо ждала. Чтобы учитель столько ждал?!. И чего?!.
Помню, что рот я раскрыл. Что-то начал мямлить… Дальше не помню…
Прозвенел звонок с урока, но никто не шевельнулся. Я продолжал нести, что-то своё. Виринея Семёновна потупившись стояла рядом.
Прозвенел звонок на следующий урок.
Но вот, наконец, я остановился.
Мне запомнилась эта повисшая в классе тишина. Она длилась долго.
Никаких комментариев со стороны учительницы не последовало. «Садись», - сказала она.
Я чувствовал на себе глубокий взгляд её глаз.
Когда я сел, она склонилась над журналом.
Похвалы в свой адрес не услышал. Не удивился бы, если бы за торчание у доски схлопотал «трояк» или «пару». Я не помнил что конкретно молол, и не достойна ли осуждения была эта моя молотьба?
С той поры между мною и Виринеей Семёновной протянулось невидимая ниточка глубинно-нежного взаимочувствования. Во всяком случае, мне так кажется и теперь. А тогда я лелеял в душе эту ниточку. Но мне и в голову не приходило расчётливо «попользовался её благами».
Несколько дней после того случая мои одноклассники поглядывали на меня с какой-то подозрительной серьёзностью. Мол, не с лешаками ли он в тайге снюхался?..
Вскоре потусторонний нимб над моей головой то ли растаял, то ли покатился искать другую, более достойную голову.
Случилось это так. На одном из классных собраний мне поручили выпустить к какому-то празднику классную стенгазету. Выпускалась она кем придётся, от случая к случаю и по приказу. Выпускающего назначала классная.
Нимб над моей головой ещё не совсем растаял, потому вопроса кому выпускать следующий номер газеты не стоял. Сама судьба управляла раскладом моих цыганских…
Я для порядка начал отбрёхиваться, но за дело взялся с тайным желанием.
Колдовал над материалом днём и ночью. Забывал про еду, уроки и гулянки. Серёга с Генкой решили, что у меня крыша тронулась. Они требовали разъяснений, а я вместо этого орал на них зло и без видимой причины. Они от меня уходили, переглядываясь и пожимая плечами. Я ведь им даже не давал возможности взглянуть на то, как у меня идут дела.
Больше всего я надеялся удивить ребят рубрикой «Угадай!». В банально-казённом тексте обычных школьных стенгазет эта рубрика была самой живой. К ней-то и устремлялись читатели, как только газету вывешивали.
Долго бился я в поисках свежих хороших загадок.
Газета была готова. Вывесил её сам, когда никто не видел.
И нет чтобы отойти - уйти, чуток отвлечься. Сел на своё место. Эдаким рабом на галере… Сижу, жду удара плетью… И ведь дождался… Не сразу, правда…
Стали приходить ребята. Газету замечали не сразу. Подходили группками и тут же бросались в хохот. Это от загадок-то?.. Первое что я подумал с некоторой гордостью: «нет, видно, я здорово с загадками вмастил. И сам не ожидал…»
Вдруг слышу в разрывах хохота слово: «Чгадай!». Что за слово? Что за чушь?..
Ох, и не сразу понял, что это я так здорово искалечил название рубрики «УГАДАЙ!». Преисполненный свалившейся на меня ответственностью, я, видимо, от волнения загнул хвост первой буквы не туда… Короче, опять лизнул ту самую железяку…
Никто до моих загадок так и не дошёл. Всем хватало заголовка, чтобы впасть в истерический хохот.
После того случая я решил никогда больше не приближаться к стенгазетному слову. И на пушечный выстрел.
24
Прощай, Урал…
Уже учился в седьмом классе, когда заболела мамуля. Врачи говорили, что здесь нет таких специалистов, которые смогли бы ей помочь, что здесь ей не выжить. Это обстоятельство и позволило отцу выхлопотать разрешение на отъезд в Ленинград.
Наш Уральский городок был «почтовым ящиком». Сам Берия навещал его раз-другой в год. Из такого выбраться было почти невозможно.
Нам повезло, мы уехали из Верх-Нейвинска.
****************************************************************************
АВТОБИОГРАФИЯ
Слова родятся из настроя,
Из уст взволнованной души
Родился в Москве, в 1936-м. Мать умерла при родах. Брат отца и его жена приехали из Ленинграда. У них своих детей не было. Они и взяли меня на воспитание.
Первая бомбёжка - 22 июня 1941-го - накрыла в г. Мелитополе, где отец находился в командировке.
Успели вернуться в Ленинград. Отец ушёл на фронт. Мы с матерью были эвакуированы уже из блокадного города в Мордовию, потом в Ташкент. Мать начала работать на военном заводе шлифовщицей, но вскоре заболела сыпным тифом.
Я оказался в детдоме. В одном, другом, третьем. Помнится, голодно было во всех. Мать выжила. Отыскала меня уже после войны.
В Ленинград вернулись в 46-м. Учиться пришлось в разных городах от Усть-Нарвы (Эстония) до Верх-Нейвинска под Свердловском, поскольку работа отца была связана с длительными командировками. Уралу обязан самыми светлыми воспоминаниями детства.
В 55-м окончил среднюю школу. Начал работать учеником токаря на кирпичном заводе в п. Никольское (Тосненский район, Ленинградской области).
Армия. Служил радистом в тяжелой артиллерии. Заканчивал службу на разминировании территории будущего города Кириши. В армии судьба свела с Виктором Соснорой.
Демобилизовался. Приобрёл профессию наладчика токарных автоматов. Работал на заводе «Красный Октябрь». С 1961 работал наладчиком по автоматике и контрольно-измерительным теплотехническим приборам (КИП). Работа была связана исключительно с продолжительными командировками на пусковые стройки Северо-запада, Прибалтики, Белоруссии.
Между 1964 и 1972 годами работал техником-радистом в геологических партиях института ВНИГРИ. Районы работ: Заполярье Восточной Сибири, Камчатка. В разное время доводилось работать электриком, бетонщиком на стройке, приёмщиком автомобилей на автостоянках, осветителем в Мариинском театре.
«Писать» начал со школьной поры. Разумеется, стихи. Долго никому не показывал - стыдился, как мне тогда казалось, шибко не мужицкого занятия… Полегчало, когда стали попадаться инфицированные той же бациллой.
В конце 60-тых стал писать для детей. Как и почему произошёл этот перекос в «творчестве» - не понял до сих пор. Весной 1972 года мои приятели К. Кузьминский и Л. Палей попросили В.Н.Суслова (тогдашнего редактора «Искорки») взглянуть на результаты моих потуг. Состоялся очень важный для меня разговор. Услышал я и настойчивый совет попробовать себя в прозе.
В это же время у меня завязалась переписка с Лидией Корнеевной Чуковской. Она весьма благосклонно отнеслась к моим стихам, за что я ей, в те времена «внутренних сомнений», был глубоко признателен.
Очень много дали мне дружба с Константином Кузьминским и встречи с Виктором Драгунским. Кузьминский - блестящий поэт и тончайший знаток русской поэзии. Ему я благодарен за критические разносы и за призывы не просто поиграть со словом, а похулиганить… Драгунский же особо запомнился размышлениями о природе юмора Чаплина. Виктор Юзефович говорил о «высокой благодати юмора», когда смех сквозь слёзы…
Из общения с этими людьми высокого полёта, я стал приходить к мысли, что писательство - это не блажь, а скорее «естественное физиологическое отправление нормального организма под углом определённых наклонностей…» И что сопротивляться этому не стоит. Так было найдено оправдание многолетнему бумагомаранию.
В том же 72-м году, почти одновременно, в газетах «Советская Россия» и «Ленинские искры» вышли два моих рассказа. «Взрослый» и «детский». Первые публикации. По совету В. Суслова стал заниматься в ЛИТО при ДЕТГИЗе.
Пошли публикации и книжки.
Публикации и книги
Творить - и значит искушать
Судьбу, мелодию и слово …
Публиковался в различных газетах, журналах и альманахах.
1977 - «Парусам нужен ветер». Первая книжка рассказов. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1982 - «Про арбузы, кроликов и парашютную вышку». Сборник рассказов. Изд. «Детгиз», худ. Е. Александрова.
1985 - «Везучий Борька». Сборник рассказов, повесть. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1987 - «Летний дождик в декабре». Сборник рассказов. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1991 - «Я так вас ждал…» Рассказы и повесть. Изд. «Детгиз», худ. А. Лямин.
2004 - сборник «Акварели». Стихи и рассказы для детей, стихи и рассказ - для взрослых. Изд. «Петербург ХХI век», худ. М. Бычков.
2009 - Антология «Актуальная поэзия на Пушкинской - 10» - подборка стихов.
2010 - Журнал «Звезда» №2, рассказ «Куинджи и хлеб сорок шестого».
2011 - «Танец маленького динозавра». Повести и рассказы. Изд. «ГРИФ», худ. М. Бычков. В том же году книга удостоилась Всероссийской премии С. Маршака.
2013 - «Жисть моя - Жестянка!..» - роман. Издательство «Союза писателей», С. - Петербург.
2015 - «Везучий Борька». Сборник рассказов (переиздание книжек "Летний дождик в декабре" и "Везучий Борька"), издательство "Речь". Художник Михаил Бычков.
2015 - «Мгновенья на скрижалях дней». Сборник стихов. Издательство "Юолукка".
2015 - «Мост, пролётка и Нева…». Сборник: рассказы, повести, очерки. Издательство "Союз писателей Санкт-Петербурга".
Переводы:
1981 - «Парусам нужен ветер» переведена на грузинский язык. Изд. «Накадули», Тбилиси.
1986 - «Парусам нужен ветер» переведена на молдавский язык. Изд. «Литература артистикэ», Кишинев.
Хотел поискать материал про упомянутую в тексте училку, чтобы выступить с ним на краеведческих чтениях. Но поленился.
ЖИСТЬ МОЯ - ЖЕСТЯНКА
автобиографическая повесть
(представлены главки, связанные с Верх-Нейвинском)
13
Верх-Нейвинск - Колючка и заборы лагерей
Прибыли мы в таёжный городок Верх-Нейвинск.
Весь он был окружён лесами и колючей проволокой бесчисленных лагерей разных категорий.
Было это в 1949- м, кажется.
Поселились в выделенном нашей семье маленьком финском домике на улице Бунарской. За сараем домика протекала река Бунарка.
Со стороны крыльца, прямо через грунтовую дорогу, за канавой, тянулся бесконечный забор лагерей. С входными воротами, с вышками по углам. На вышках виднелись стволы пулемётов, сутулые фигуры охраны. Бликами играли стёкла прожекторов…
14
Первый день в новой школе - «А у них, оказывается, такие же руки и такие же ноги!..» -
«Друзья познаются не в беде, а в драке».
Первый день в школе.
Шёл я туда, неся в душе чугунную гирю ужаса. Утром, тяжело вздохнув, отец с молчаливым сочувствием потрепал меня по плечу своей тяжёлой лапой. Что он мог сказать?.. Сказал только: «Отбивайся сам. Моя помощь только добавит тебе врагов…»
Учительница вызвала к доске и стала настойчиво выколупывать из меня членораздельное произнесение имени и национальности. Я вертелся, как уж на сковородке… Молил Бога, чтобы учительница подошла ко мне, склонилась и я все эти «секретные данные» прошептал бы ей на ухо. Но учительница была неумолима. Она требовала здесь и сейчас, твёрдо и громко выложить: моё настоящее имя и национальность. Дабы эти важные сведения занести в классный журнал при свидетелях.
Настойчивость учительницы была железной. И как я не вертелся мухой с оторванными крыльями, - сломался.
Гиря ужаса рухнула мне прямо на ноги.
Не успел прозвенеть звонок на перемену, как вся школа знала, что в их ряды затесался приезжий жидёнок. Событие чертовской важности: в их школе ещё не было ни одного еврейца! Я оказался первым.
Как проходили уроки того дня - не помню.
Помню, как они кончились.
Учителка смоталась. А я сидел, не зная что делать, куда деваться, в какую щель забиться. Вот бывают в жизни случаи, когда позавидуешь и кухонному таракану.
Доброхоты донесли: у центрального крыльца школы (на него как раз выходили окна учительской) уже собралась кодла. Оравушке не терпелось поскорее отметелить первого еврейца. Управлял ею Ванька Окунев. Переросток. С болезненно серым истощённым лицом. Явно многолетний сиделец начальных классов. Наверняка мы с ним по этой части были кунаками… Только мой кунак огромного роста, и совсем не детских габаритов. К тому же был он с какими-то слишком замедленными движениями рук и ног. У него и в голове, похоже, всё варилось на слишком медленном огне.
Со временем мы с ним подружились, и он меня даже полюбил. Но до этого было ещё так далеко…
А тогда я получил вдруг сообщение от очередного доброхота, что и с чёрного хода мне путь заказан. Там тоже околачивался боевой отрядик «по борьбе с контрой…»
Я не плакал, не стонал. Гиря, упавшая на ноги, не позволяла тяжестью своей ни шевельнуться, ни сорваться в истеричное трепыхание телесами, сопровождаемое криком пациента с недовыдернутым зубом или полипом. Зато теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что со стороны я походил на Наполеона… Обдумывающего тупиковость своего положения на острове Св. Елены… Ни меньше, ни больше!..
Возможно, тогда мой молчаливый, сосредоточенный вид толкал доброхотов на совет: прорываться всё же через чёрный ход. Там, вроде, ватага была пожиже…
В конце концов, мне и самому стало стыдно вот так вот трусливо отсиживаться. Была - не была!.. Но сам, всё же, решил идти через центральный вход. Малодушно надеясь, что кто-то из учителей увидит в окно учительской всю дикость несправедливости и… возмутится. И… не допустит… И сермяжное «не убий…» восторжествует…
Но видно, учителям было не до выглядывания в окна. Они явно были поглощены другой борьбой. Борьбой за повышение общей успеваемости и дисциплины.
Я спустился с крыльца. Желающих меня отметелить было человек двадцать. Что-то громко орал и размахивал руками Окунев. Он руководил акцией.
Обступили. Особой, жгучей ненависти в лицах я не заметил. Было голое любопытство: живой евреец! Надо же!.. С руками!.. С ногами!.. И даже ходит, как все мы!.. Странно…
Один из любопытных вдруг толкнул меня кулаком в грудь, и я полетел на спину. Раздался дружный хохот. Я только успел вскочить на ноги, как опять последовал толчок, и я опять лечу на спину. Оказалось, что каждый раз кто-то из толпы вставал за моей спиной на четвереньки, и тогда достаточно было лёгкого толчка, чтобы меня опрокинуть. Наконец кулак самого Окунева дотянулся до моей сопатки. Тут уж искры посыпались из моих глаз. От удара я как бы очнулся, во мне затеплилась злость обиды. Я даже выкрикнул: «Ну, гады!» и двинул в ухо первого подвернувшегося. Смех прекратился. Посыпались удары кулаками - куда придётся…
И вдруг!.. Крепыш, ниже среднего роста с решительным лицом крикнул: «Не бзди!..» Своей спиной он примкнул к моей.
Больше никто не мог подкрасться ко мне сзади.
Мы пошли молотить кулаками направо и налево. Внезапно с души спала пелена страха и ужаса. Я вдруг почувствовал «упоение в бою…» (Да, тогда я испытал это чувство. А вот слов этих, их автора - ещё не знал…)
Сражение продолжалось. Окунев разбил моему спасателю губу в кровь. Но тут к нам двоим примкнул ещё один. Долговязый… Он как-то лениво размахивал руками, будто хотел просто утихомирить раззадорившихся: «Ну, чё вы! Чё вы!.. На одного-то!.. Подумаешь, жид…» При этом он, как-то между делом, навесил под глаз Окуневу добротный синяк.
Словом, мы прорвались сквозь окружение. Этого было достаточно. Преследовать нас не стали. Все были удовлетворены полученными оплеухами и синяками.
Тут необходимо сделать важное замечание. То были времена, когда, в обычной драке ребятни, лежачего не то что ногами, но и руками не били. Времена циничного изуверства над поверженным, были ещё далеко впереди…
Моих защитников: крепыша звали Серёга Куклин, а долговязого - Генка Деньгин. Серёга был из потомственной семьи кержаков. А у Генки отец - офицер охраны лагерей.
После той потасовки мы стали друзьями. Как уточнял мой папаня: «Друзья познаются не в беде, а в драке».
15
Из рогаток по прожекторам на вышках - Зэки и вертухаи
С этими новыми, подаренными судьбою друзьями, чуть позднее, делал я рогатки, и лупил ночами по прожекторам на вышках лагерей. Трудно себе представить, что было бы с нами, если бы нас застукали.
Мы люто ненавидели охрану. Было за что. Часто видели мы, как вертухаи издевались над зэками, когда сопровождали их колонны на работу и с работы.
Впереди колонны всегда шли те, кто в чём-то провинился на работе или во время движения строя. У провинившихся вытаскивали брючный ремень. Приказывали расстегнуть ширинку до самого низа. А руки - за голову.
Человеку приходилось мучительно корчиться всем телом, чтобы штаны не сползли до самого низа…
Частенько в дождь, кто-нибудь из охраны, будучи под мухой, выпускал автоматную очередь поверх голов. И тогда колонна тут же останавливалась. Садилась на землю, руки - за голову. И сидеть так недвижно в лужах, приходилось людям до команды «Подъём!..» Бывало подолгу.
Вдоль сидящих на земле, прохаживались вохровцы с собаками. Они неприязненно вглядывались в лица заключённых. Один из солдат вдруг молча показывал пальцем в спину сидящего зэка и спускал овчарку. Собака бросалась. И всегда точно. На того, на кого показал хозяин. Зэк не видел летящую собаку. Она мчалась со спины.
Вцепившись в ворот телогрейки, собака опрокидывала человека на спину и, жарко дыша ему в лицо, ждала следующей команды. Человек не смел шевельнуть и пальцем.
Все эти штудии диктовались, скорее, скукой охранной службы.
Такое доводилось видеть часто. Потому к вертухаям у нас пацанов была жгучая затаённая ненависть, хоть и трендели нам в школе, что в зонах сидят враги, недостойные ни жалости, ни снисхождения. Даже у Генки Деньгина была эта ненависть. А ведь его отец, как я уже говорил, был офицером вохры.
16
Недреманное око ЗАВУЧа - Портрет вождя
Совсем иначе преподавались нам уроки «патриотического воспитания» в школе. Вот один из запомнившихся. Получен был мною от самого ЗАВУЧа школы.
Дело было зимой. Мы - ребятня, многие, любили придти в класс пораньше. Выключить свет, погоняться друг за другом в темноте с хохотом и визгом. Или же попугать девчонок.
И вот, в такое утро, поднимаюсь я на свой второй этаж, а у дверей стоит ЗАВУЧ.
Все мои тетрадки и учебники были аккуратно завёрнуты в газету и лежали в авоське. Были тогда в ходу такие дырчатые нитяные сетки-сумки. Вдруг завуч внимательно посмотрела на мою авоську, поманила пальцем и строго сказала: «А ну-ка, пошли со мной!..»
Вошли в кабинет. Она села за стол. «Что там у тебя в авоське?» - спрашивает. «Тетрадки, учебники», - говорю. «А ну-ка, выложи всё на стол». Выложил. Сам про себя думаю: «Чего это она? Делать что ли нечего?..»
Разворачивает газету. Разглаживает её. Всматривается в страницу. Вдруг говорит: «А это кто? Чей портрет?..» Я посмотрел. «Сталина!..» - говорю даже с некоторой радостью. А она вдруг поджала губы, лицо у неё стало суровым как у вохровца. «Это ты в портрет… В портрет нашего вождя Иосифа Виссарионовича… заворачиваешь тетрадки?!. Как ты посмел?!.»
И как она учуяла?..
Я ещё не врубился в глубину своей вины, но пол у меня поплыл под ногами.
Что тут началось!..
Бедный я. Бедные мои папаня с маманей.
Целый месяц отца таскали по кабинетам местной госбезопасности. Наконец-то у «недреманного ока» появилась работа, и можно было показать вышестоящему начальству, что они не зря хлеб едят.
Отец мой, сильный, мужественный. Настоящий мужик. Остроумный, находчивый… Но и он совсем потерял лицо за те дни, что мотался по кабинетам «недремлющих».
Дома он не рассказывал, о чём и как с ним беседуют. Но мы с матерью, по усталому и бледному лицу его, чуяли, что все мы висим на волоске…
Господь миловал.
21
В театре - Виринея Семёновна - «Живые мощи» И. Тургенева - «ЧГАДАЙ!»
В этой же уральской школе, как я позднее понял, мне несказанно повезло с учителем русского языка и литературы. Фамилии не помню. А вот звали её Виринея Семёновна.
В нашем городке открыли театр. Настоящий. Первой постановкой был спектакль по пьесе Павленко «Счастье».
Виринее Семёновне было поручено сводить на премьеру несколько классов. В том числе и наш.
И вот сидим. На балконе. Все мы в театре впервые. Состояние тревожно-восторженное.
Я сижу не далеко от учительницы.
Поднимается занавес. Сцена заливается солнечным светом. На авансцене человек. В руках лопата. Возится с деревцем. Сажает…
Вот он распрямился. Во рту - трубка. Из неё тянется сизый дым…
Знакомый китель, брюки, сапоги блестят…
Сталин.
Улыбается.
Все узнают вождя. Повисает кромешная тишина - у всех разом перехватывает дыхание. Длится эта бездыханность удивительно долго.
Наконец, как сорвавшаяся скала, грянул гром аплодисментов.
Я невольно взглянул в лицо Виринеи Семёновны и увидел закушенную губу и крупные слёзы, медленно катившиеся...
Не с того ли вечера мне её чёрные глаза всегда казались влажными?..
Говорила она мало. Но когда говорила, класс замирал. Вопроса о поведении на её уроках никогда не возникало.
Она была постоянно внутренне сосредоточенной. Рассеянным взглядом скользила по окружающей жизни. Этот её вид вызывал невольное сочувствие, близкое к состраданию.
Сейчас мне кажется, что она перенесла какое-то большое горе. Гибель кого-то близкого. Или, может, муж её не вернулся с войны…
Однажды она задала на дом прочесть рассказ Тургенева «Живые мощи» и приготовиться к его пересказу.
Дома я прочёл этот рассказ в полном одиночестве. Так получилось, что на тот час никого рядом не было.
Отложил книгу, долго сидел молча, всё острее ощущая, что со мной творится что-то неладное. Наконец поднялся. Заходил по дому. Подходил к окну. Рассеянно смотрел в него сквозь туман наворачивающихся слёз...
Мне не хватило духа перечитать ещё раз текст, дабы деловито подготовиться к пересказу.
Вечером родители решили, что я заболел. И всё тянули из меня жилы, мол, как и что?.. Ничего путного сказать им я не нашёлся. Я и сам ничего не понимал, продолжал жить в густом тумане.
Пребывал в нём и тогда, когда на другой день Виринея Семёновна вызвала меня к доске. Я должен был первым начать пересказ, а продолжат - другие.
Я поднялся с места и стал отнекиваться. Потому что вдруг почувствовал, что ничего не знаю, ничего не помню. Тургенев… рассказ… а дальше - полная пустота смятения. Я даже брякнул: «Рассказа не читал… Не успел…» Но Виринея Семёновна, не замечая моей заклинитости, продолжала почему-то мягко выталкивать меня к доске взглядом своих больших тёмных и влажными глаз. Скандально перечить этой учительнице никому бы и в голову не пришло. И я вышел.
Вышел в полной прострации…
Долго не мог рта раскрыть. Виринея Семёновна стояла у окна, смотрела куда-то на деревья и терпеливо ждала. Чтобы учитель столько ждал?!. И чего?!.
Помню, что рот я раскрыл. Что-то начал мямлить… Дальше не помню…
Прозвенел звонок с урока, но никто не шевельнулся. Я продолжал нести, что-то своё. Виринея Семёновна потупившись стояла рядом.
Прозвенел звонок на следующий урок.
Но вот, наконец, я остановился.
Мне запомнилась эта повисшая в классе тишина. Она длилась долго.
Никаких комментариев со стороны учительницы не последовало. «Садись», - сказала она.
Я чувствовал на себе глубокий взгляд её глаз.
Когда я сел, она склонилась над журналом.
Похвалы в свой адрес не услышал. Не удивился бы, если бы за торчание у доски схлопотал «трояк» или «пару». Я не помнил что конкретно молол, и не достойна ли осуждения была эта моя молотьба?
С той поры между мною и Виринеей Семёновной протянулось невидимая ниточка глубинно-нежного взаимочувствования. Во всяком случае, мне так кажется и теперь. А тогда я лелеял в душе эту ниточку. Но мне и в голову не приходило расчётливо «попользовался её благами».
Несколько дней после того случая мои одноклассники поглядывали на меня с какой-то подозрительной серьёзностью. Мол, не с лешаками ли он в тайге снюхался?..
Вскоре потусторонний нимб над моей головой то ли растаял, то ли покатился искать другую, более достойную голову.
Случилось это так. На одном из классных собраний мне поручили выпустить к какому-то празднику классную стенгазету. Выпускалась она кем придётся, от случая к случаю и по приказу. Выпускающего назначала классная.
Нимб над моей головой ещё не совсем растаял, потому вопроса кому выпускать следующий номер газеты не стоял. Сама судьба управляла раскладом моих цыганских…
Я для порядка начал отбрёхиваться, но за дело взялся с тайным желанием.
Колдовал над материалом днём и ночью. Забывал про еду, уроки и гулянки. Серёга с Генкой решили, что у меня крыша тронулась. Они требовали разъяснений, а я вместо этого орал на них зло и без видимой причины. Они от меня уходили, переглядываясь и пожимая плечами. Я ведь им даже не давал возможности взглянуть на то, как у меня идут дела.
Больше всего я надеялся удивить ребят рубрикой «Угадай!». В банально-казённом тексте обычных школьных стенгазет эта рубрика была самой живой. К ней-то и устремлялись читатели, как только газету вывешивали.
Долго бился я в поисках свежих хороших загадок.
Газета была готова. Вывесил её сам, когда никто не видел.
И нет чтобы отойти - уйти, чуток отвлечься. Сел на своё место. Эдаким рабом на галере… Сижу, жду удара плетью… И ведь дождался… Не сразу, правда…
Стали приходить ребята. Газету замечали не сразу. Подходили группками и тут же бросались в хохот. Это от загадок-то?.. Первое что я подумал с некоторой гордостью: «нет, видно, я здорово с загадками вмастил. И сам не ожидал…»
Вдруг слышу в разрывах хохота слово: «Чгадай!». Что за слово? Что за чушь?..
Ох, и не сразу понял, что это я так здорово искалечил название рубрики «УГАДАЙ!». Преисполненный свалившейся на меня ответственностью, я, видимо, от волнения загнул хвост первой буквы не туда… Короче, опять лизнул ту самую железяку…
Никто до моих загадок так и не дошёл. Всем хватало заголовка, чтобы впасть в истерический хохот.
После того случая я решил никогда больше не приближаться к стенгазетному слову. И на пушечный выстрел.
24
Прощай, Урал…
Уже учился в седьмом классе, когда заболела мамуля. Врачи говорили, что здесь нет таких специалистов, которые смогли бы ей помочь, что здесь ей не выжить. Это обстоятельство и позволило отцу выхлопотать разрешение на отъезд в Ленинград.
Наш Уральский городок был «почтовым ящиком». Сам Берия навещал его раз-другой в год. Из такого выбраться было почти невозможно.
Нам повезло, мы уехали из Верх-Нейвинска.
****************************************************************************
АВТОБИОГРАФИЯ
Слова родятся из настроя,
Из уст взволнованной души
Родился в Москве, в 1936-м. Мать умерла при родах. Брат отца и его жена приехали из Ленинграда. У них своих детей не было. Они и взяли меня на воспитание.
Первая бомбёжка - 22 июня 1941-го - накрыла в г. Мелитополе, где отец находился в командировке.
Успели вернуться в Ленинград. Отец ушёл на фронт. Мы с матерью были эвакуированы уже из блокадного города в Мордовию, потом в Ташкент. Мать начала работать на военном заводе шлифовщицей, но вскоре заболела сыпным тифом.
Я оказался в детдоме. В одном, другом, третьем. Помнится, голодно было во всех. Мать выжила. Отыскала меня уже после войны.
В Ленинград вернулись в 46-м. Учиться пришлось в разных городах от Усть-Нарвы (Эстония) до Верх-Нейвинска под Свердловском, поскольку работа отца была связана с длительными командировками. Уралу обязан самыми светлыми воспоминаниями детства.
В 55-м окончил среднюю школу. Начал работать учеником токаря на кирпичном заводе в п. Никольское (Тосненский район, Ленинградской области).
Армия. Служил радистом в тяжелой артиллерии. Заканчивал службу на разминировании территории будущего города Кириши. В армии судьба свела с Виктором Соснорой.
Демобилизовался. Приобрёл профессию наладчика токарных автоматов. Работал на заводе «Красный Октябрь». С 1961 работал наладчиком по автоматике и контрольно-измерительным теплотехническим приборам (КИП). Работа была связана исключительно с продолжительными командировками на пусковые стройки Северо-запада, Прибалтики, Белоруссии.
Между 1964 и 1972 годами работал техником-радистом в геологических партиях института ВНИГРИ. Районы работ: Заполярье Восточной Сибири, Камчатка. В разное время доводилось работать электриком, бетонщиком на стройке, приёмщиком автомобилей на автостоянках, осветителем в Мариинском театре.
«Писать» начал со школьной поры. Разумеется, стихи. Долго никому не показывал - стыдился, как мне тогда казалось, шибко не мужицкого занятия… Полегчало, когда стали попадаться инфицированные той же бациллой.
В конце 60-тых стал писать для детей. Как и почему произошёл этот перекос в «творчестве» - не понял до сих пор. Весной 1972 года мои приятели К. Кузьминский и Л. Палей попросили В.Н.Суслова (тогдашнего редактора «Искорки») взглянуть на результаты моих потуг. Состоялся очень важный для меня разговор. Услышал я и настойчивый совет попробовать себя в прозе.
В это же время у меня завязалась переписка с Лидией Корнеевной Чуковской. Она весьма благосклонно отнеслась к моим стихам, за что я ей, в те времена «внутренних сомнений», был глубоко признателен.
Очень много дали мне дружба с Константином Кузьминским и встречи с Виктором Драгунским. Кузьминский - блестящий поэт и тончайший знаток русской поэзии. Ему я благодарен за критические разносы и за призывы не просто поиграть со словом, а похулиганить… Драгунский же особо запомнился размышлениями о природе юмора Чаплина. Виктор Юзефович говорил о «высокой благодати юмора», когда смех сквозь слёзы…
Из общения с этими людьми высокого полёта, я стал приходить к мысли, что писательство - это не блажь, а скорее «естественное физиологическое отправление нормального организма под углом определённых наклонностей…» И что сопротивляться этому не стоит. Так было найдено оправдание многолетнему бумагомаранию.
В том же 72-м году, почти одновременно, в газетах «Советская Россия» и «Ленинские искры» вышли два моих рассказа. «Взрослый» и «детский». Первые публикации. По совету В. Суслова стал заниматься в ЛИТО при ДЕТГИЗе.
Пошли публикации и книжки.
Публикации и книги
Творить - и значит искушать
Судьбу, мелодию и слово …
Публиковался в различных газетах, журналах и альманахах.
1977 - «Парусам нужен ветер». Первая книжка рассказов. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1982 - «Про арбузы, кроликов и парашютную вышку». Сборник рассказов. Изд. «Детгиз», худ. Е. Александрова.
1985 - «Везучий Борька». Сборник рассказов, повесть. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1987 - «Летний дождик в декабре». Сборник рассказов. Изд. «Детгиз», худ. М. Бычков.
1991 - «Я так вас ждал…» Рассказы и повесть. Изд. «Детгиз», худ. А. Лямин.
2004 - сборник «Акварели». Стихи и рассказы для детей, стихи и рассказ - для взрослых. Изд. «Петербург ХХI век», худ. М. Бычков.
2009 - Антология «Актуальная поэзия на Пушкинской - 10» - подборка стихов.
2010 - Журнал «Звезда» №2, рассказ «Куинджи и хлеб сорок шестого».
2011 - «Танец маленького динозавра». Повести и рассказы. Изд. «ГРИФ», худ. М. Бычков. В том же году книга удостоилась Всероссийской премии С. Маршака.
2013 - «Жисть моя - Жестянка!..» - роман. Издательство «Союза писателей», С. - Петербург.
2015 - «Везучий Борька». Сборник рассказов (переиздание книжек "Летний дождик в декабре" и "Везучий Борька"), издательство "Речь". Художник Михаил Бычков.
2015 - «Мгновенья на скрижалях дней». Сборник стихов. Издательство "Юолукка".
2015 - «Мост, пролётка и Нева…». Сборник: рассказы, повести, очерки. Издательство "Союз писателей Санкт-Петербурга".
Переводы:
1981 - «Парусам нужен ветер» переведена на грузинский язык. Изд. «Накадули», Тбилиси.
1986 - «Парусам нужен ветер» переведена на молдавский язык. Изд. «Литература артистикэ», Кишинев.