Каждое утро
Окна той старой квартиры выходили на шумный проспект. Почти все, кроме кухонного. Когда-то под ним мама высадила лохматую ель. Мы съехали, мама ушла, а ель вымахала до пятого этажа. Смотрит в наше бывшее окно, застит кому-то яростный свет.
Не знаю, почему вспомнила о них. Тех окнах, проспекте, квартире и длинных тенях троллейбусных штанг на потолке в детской. Они смешно росли и ускользали, пока заводской троллейбус спешил мимо нашего дома. Тени и звуки.
Проспект никогда не бывает тихим, помню, как гости жаловались на шум. А мне до сих пор бывает трудно уснуть без долгого дребезжащего позвякивания, удаленных голосов. С той поры осталась привычка, засыпая и просыпаясь, вслушиваться. Еще не открывая глаз, словно пробовать новый день на слух.
Вот визгливый обертон соседки с восьмого. Видно, уже вышла до магазина. Сейчас немного повздорит и уйдет. Вернется нескоро, но придет совсем другой. Какой-то игривой, размякшей. Даже непереносимый голос сдобрится, стечет чуть ниже, и лишь на смехе будет срываться на прежний визг.
Если спросить маму, почему каждый раз выходит именно так, она отведет глаза. "Перестань подглядывать. Человек нездоров. Тебе разве мало детей?".
Да нет. Но во дворе еще не слышно друзей. Потом с нашей стороны мало кто играет. Где здесь играть? Тополя и дороги. На площадке у подъезда топчется одна малышня. Рядом с бабушками и мамками. Мы с Колей бегаем играть за дом. Там стучат мячом в стену, там распределяют роли, там старшие украдкой курят в кустах. Этого не видно из наших окон.
Вот из кухни можно подглядеть. Тут тебе и поле над гаражами, и лавочка под старой березой и вход в Оптику. Под его козырьком дети прячутся от дождя и продолжают галдеть.
Те шелесты и звуки знатно напитали мою память. Иногда они приходят во сне и медленно растворяются под шумами и рыками питерской Сердобольской. Тут под окнами мойка, и пузатые автобусы шныряют до нее и обратно. Шумные, под вечер уставшие. Утром сердитые, хорошо различимые среди других шумов.
Привычно ощупав на слух этот мир, я открываю глаза.
Не знаю, почему вспомнила о них. Тех окнах, проспекте, квартире и длинных тенях троллейбусных штанг на потолке в детской. Они смешно росли и ускользали, пока заводской троллейбус спешил мимо нашего дома. Тени и звуки.
Проспект никогда не бывает тихим, помню, как гости жаловались на шум. А мне до сих пор бывает трудно уснуть без долгого дребезжащего позвякивания, удаленных голосов. С той поры осталась привычка, засыпая и просыпаясь, вслушиваться. Еще не открывая глаз, словно пробовать новый день на слух.
Вот визгливый обертон соседки с восьмого. Видно, уже вышла до магазина. Сейчас немного повздорит и уйдет. Вернется нескоро, но придет совсем другой. Какой-то игривой, размякшей. Даже непереносимый голос сдобрится, стечет чуть ниже, и лишь на смехе будет срываться на прежний визг.
Если спросить маму, почему каждый раз выходит именно так, она отведет глаза. "Перестань подглядывать. Человек нездоров. Тебе разве мало детей?".
Да нет. Но во дворе еще не слышно друзей. Потом с нашей стороны мало кто играет. Где здесь играть? Тополя и дороги. На площадке у подъезда топчется одна малышня. Рядом с бабушками и мамками. Мы с Колей бегаем играть за дом. Там стучат мячом в стену, там распределяют роли, там старшие украдкой курят в кустах. Этого не видно из наших окон.
Вот из кухни можно подглядеть. Тут тебе и поле над гаражами, и лавочка под старой березой и вход в Оптику. Под его козырьком дети прячутся от дождя и продолжают галдеть.
Те шелесты и звуки знатно напитали мою память. Иногда они приходят во сне и медленно растворяются под шумами и рыками питерской Сердобольской. Тут под окнами мойка, и пузатые автобусы шныряют до нее и обратно. Шумные, под вечер уставшие. Утром сердитые, хорошо различимые среди других шумов.
Привычно ощупав на слух этот мир, я открываю глаза.