однажды
Никто толком не знал, откуда она. Местные сплетники хихикали, что «однажды нашли в плохой капусте». Шутить о ней было правилом хорошего тона. Даже не так, существовали правила, как именно можно и нужно шутить о ней.
Например, что толку говорить, что страшненькая? Шутили, что «низкосрущая». Так и запомнила. Низкосрущая - женщина с непропорциональным телом, у которой нижняя часть туловища визуально короче. Когда решилась уточнить «термин» дома, папа от волнения шлепнул меня по губам. От удивления зависла. Помню, что отцова ладонь пахла рыбой. Он тогда помогал на кухне. Больнее был не сам удар, а его ошарашенный взгляд. «Где ты подцепила эту вульгарность?!». Когда сказала, бабушка отвела меня в сторону. Правда помню, как тихо и больно говорила она.
Говорила о том, что маленькую Аню в 42-м привезли в Вологду вместе с другими детьми. В лихое время никто особенно не уточнял, откуда. Все дети тогда были тощие, вшивые, грязные и замкнутые. Разобрались, что серьезно старше, чем показалось сразу. Да и сильно «не в себе». Отчего не разбирались, было и так понятно, что от добра и радости крохотная девчушка повредилась умом. Первые дни только бесконечно раскачивалась в своем углу, отталкивала людей и тоненько плакала, почти скулила. Насилу отмыли, осмотрели. Видимых ран не было, а те, невидимые, срастались сами. Даже взрослая Аня почти не говорила, лыбилась на все стороны, дисциплинировано выходила на работу, комнату свою в рабочем общежитии содержала в чистоте. Деньги аккуратно складывала, вещи покупала разумно, компаний и «шуток» сторонилась молча.
Старшей школьницей от местных сплетниц узнаю, что «шутки» бывают разные. Соседки судачили, что один такой «шутник» «блаженненькую» не пожалел, подловил на местном прудике и снасильничал. Ане там нравилось собирать мелкие камушки, петь им о чем-то своем. Там её и подобрали, «кровавленную», сильно избитую. Злые языки смаковали детали. Помню, что еще не очень понимала про насилие, но ужасно недоумевала, зачем он избил её? Его поймали и судили. На суде «шутник» искренне негодовал «из - за чего шум?», хмыкал и лыбился, официально обещал жениться. А посеревшая Аня сама пришла к врачу на солидном сроке.
Были те, кто при ней обсуждал «что уродов не рожать, а давить в утробе надо». Были те, кто шарахался и требовал выгнать из общежития. А были и те, кто помог ей подготовиться к материнству. Кто помогал на первых этапах. Те, кто вежливо величали её - Анна Ивановна.
Я же помню её, как бабу Аню. Низенькую, круглую, немного неряшливую. Но неизменно в чистом платке и любимой желтой, растянутой кофте в любую погоду. На глухую твидовую юбку она нашила карманы, а в них находилась тысяча и одна мелочь для обожаемой внучки. Внучку звали Ася, и мы детьми дружили. Ася, асина мама Галина, её муж и бабушка Аня жили двумя этажами выше. Бабушка Аня и Ася часто и подолгу приходили к нам.
Всем помнилось, как безумная Аня сильно любила свою Галочку. Как холила, как искала любой приработок, чтобы купить обновку. Маленькая Галя обещала вырасти красоткой. Бойкая, яркая, шумная. Училась, правда, так себе. Но никто много от дочери «убогой» и не ожидал. А той просто было не до учебы. Галя любила подарки, праздники и свою кроткую маму.
Всё было неплохо, но с зоны и сторонних приключений в рабочее общежитие вернулся Анин обидчик. Родные надоумили его свататься, чтобы «загладить грех». Кто-то умело надавил, и после долгих метаний Аня согласилась. Больше всех ликовала маленькая Галочка. Галочка, как звала её мать, сияла и сообщала каждому встречную поперечному, что теперь она законная дочь гавнюка такого-то.
Гавнюк, это уже от меня. Потому что проку от прочих людей всё равно не выходит. В первую же ночь, он ловко подмял под себя напуганную жену, придавил одеялам и нещадно избил. Бил несколько лет, а днем гоголем ходил по двору, пока его «убогая» металась по дому, изо всех сил старалась угодить. Молодым выделили квартиру в новом доме, к квартире полагалась клетушка в сараях под уголь. Вот туда иногда и ныкалась несчастная, пытаясь укрыться. Муж находил и там. Громко публично совестил (совсем умом повредилась!), за руки тащил к дому, а там под покровом ночи снова и снова бил. Очередные побои закончились для нее тяжелым выкидышем. О его выходках узнали.
Не спрашивайте меня, откуда знаю столько кровавых подробностей. Еще не то узнаешь, если часок другой посидишь на дворовой скамейке. Бабушке Ане снова помогли, а разом повзрослевшая Галя устроила отцу такую истерику, что тот не посмел перечить разводу. Куда он потом сгинул, не ведаю, женщины какое-то время жили вдвоем. Пока Галя не вышла замуж и не родила Асю.
Забегаю вперед, ведь броская и дерзкая Галя не так далеко ушла по судьбе от своей матери. На беду полюбился ей местный заводила. Парень шальной, красивый и глуповатый. Их комсомольскую свадьбу еще долго вспоминали во дворах, а вот как он по похмельному делу умудрился сунуть руку в станок, вспоминать не любили. Пресс откусил ему четыре пальца правой руки. «Такое практичное уродство - гоготал он пьяным смехом, - Работать не могу, а драть Галку - да!». Влюбленная Галка не сводила с него глаз. Для нее тогда не существовало никого, кроме милого. Милый сидел дома, шумно пил, постепенно опускался. Стал распускать руки, гонять «тупенькую тещу». Мне то казалось, что бабушка Аня и Ася так часто бывают у нас ради нас и брусничного чая… Однажды этот непутевый уехал к родне погостить и остался там навсегда.
Галина пару раз моталась к нему, молила, звала назад. А когда её выставили, запила по черному. Терпеливая мать ходила за ней тенью, уводила домой, отварами лечила, неловко совестила, но Галочка не видела уже ничего и никого. Через несколько лет неловким шагом метнется перейти дорогу, попадет под рейсовый автобус. Раны были несерьезными, но студеным октябрьским вечером её тело приметят на земле не сразу. Через пару недель в больнице она отойдет, а обезумевшая от горя бабушка Аня быстро угаснет за ней.
Но это уже другая история, свою я замутила совсем ради другого. Вспомнилось мне, как впервые увидела человечье горе. В тот год наша соседка, точнее бабушкина соседка, тетя Нина Сухова потеряла сына. Причин не помню, мне было семь. Я и самого парня помню смутно. Много старше меня, только вернулся с армии. Тетя Нина ужасно гордилась им. Была она фармацевт и работала в аптеке в нашем же доме. Вход в нее был с другой стороны от подъездов, достаточно просто обежать дом. Помню, мы часто бегали к ней. Просто тетя Нина покупала нам гематоген. С пяти лет не знаю ничего вкуснее.
Умер он еще зимой, меня же привезли погостить на лето. Предупредили, чтобы мы не дергали тетю Нину, чтобы ни о чем не спрашивали. Сначала мы наблюдали, как тенью она выходила из дома, как тяжко брела до работы, а вечером также же шатко шла назад. На углу тяжко останавливалась, долго вслушивалась, нет ли кого у подъезда. Только убедившись, шла дальше. Черты лица заострились, а низкий голос осип и страшным скрипом разрезал воздух. Она часто говорила резкие вещи. Все сторонились такую соседку.
Но это быстро наскучило всем, да и смотреть на то, как соседка медленно шагает вдоль дома - недетское развлечение. Я заметила, что только бабушка Аня продолжает каждый день провожать Нину из дома и до дома. Всегда в паре метров от нее, безмолвной тенью. Нет, не прячась, но и не приближаясь.
Лишь однажды Нина привычно остановилась на углу, развернулась и закричала на нее. Что-то громкое, бессвязное. Помню, что как захотелось закрыть ладонями уши. Было что-то чаячье, жалкое и жалящее в этом крике.
Двор тогда уже затихал, первые сумерки спускались на двор. Тень от угольной сарайки совсем отступила к забору. Опустел детский сад, никого не осталось на скрипучих качелях. Мне очень хотелось домой, но для этого нужно было прошмыгнуть мимо них.
А тетя Нина кричала, кричала и неловко заваливалась на правый бок. Бабушка Аня пружиной подобралась, подошла совсем близко. Меня поразило, что она совсем не боялась этого крика, злых слов и жуткого лица. Молча обхватила, подтащила к лавочке, бережно усадила. Нина как-то быстро перестала кричать, затихла и просто завыла. Голову опустила совсем на плечо к низенькой бабушке Аня, а та словно выросла. Как крылом, надежно укрыла своим плечом страшное лицо соседки. Просто укачивала, обхватив руками. Качала, молчала, слушала, а иногда дула куда-то в волосы Нине.
Бабушка потом говорила, что «Нюта» выходила Нину, и не только Нину. Я это «выходила» понимала буквально. Я же своими глазами видела, как бесстрашно бабушка Аня ходила за человеком. Ходила, чтобы быть рядом тогда, когда все другие сторонились его.
- Что мне делать теперь? - выла Нина.
- Жить, - тихо повторяла бабушка Аня, - Надо жить.
… Давно нет моей бабушки, той Нины Александровны, Анны Ивановны, её Галины, того дома, да и той девочки, замершей перед лицом первого чужого горя. Моя голова тогда не вмещала всего этого: жизни, смерти, чужой злобы и негромкой такой человечности. Я и сейчас всё это вспомнила лишь потому, что много бы отдала, чтобы бабушка Аня обхватила меня руками. Привлекла к себе и укачала.
Вся такая маленькая, круглая. В свежем белом платке, грубым узлом туго подвязанным прямо под подбородком. В своей неизменной, давно растянутой кофте негромко пахнущей липовым цветом. Словно вижу, как её небольшая рука, вся усыпанная крупным горохом веснушек, ныряет в нашитый карман и достает мне оттуда что-то липкое. Давно примятую барбариску!
Такую она достала мне, когда я рухнула с чужого велосипеда. Аж через раму перемахнула. Разодранные колени и ладони горели адским огнем, юбка задралась буквально на уши, а надо мной гремел жизнерадостный гогот собравшихся поглазеть людей. Она тогда присела на корточки рядом, обдула мне зареванное лицо, подняла и протянула конфету.
Чаще всего в жизни мне не достает именно этого. Негромкого такого участия. Стойкой такой веры, что чужое горе тоже можно разделить. Даже мое горе можно разделить.
Например, что толку говорить, что страшненькая? Шутили, что «низкосрущая». Так и запомнила. Низкосрущая - женщина с непропорциональным телом, у которой нижняя часть туловища визуально короче. Когда решилась уточнить «термин» дома, папа от волнения шлепнул меня по губам. От удивления зависла. Помню, что отцова ладонь пахла рыбой. Он тогда помогал на кухне. Больнее был не сам удар, а его ошарашенный взгляд. «Где ты подцепила эту вульгарность?!». Когда сказала, бабушка отвела меня в сторону. Правда помню, как тихо и больно говорила она.
Говорила о том, что маленькую Аню в 42-м привезли в Вологду вместе с другими детьми. В лихое время никто особенно не уточнял, откуда. Все дети тогда были тощие, вшивые, грязные и замкнутые. Разобрались, что серьезно старше, чем показалось сразу. Да и сильно «не в себе». Отчего не разбирались, было и так понятно, что от добра и радости крохотная девчушка повредилась умом. Первые дни только бесконечно раскачивалась в своем углу, отталкивала людей и тоненько плакала, почти скулила. Насилу отмыли, осмотрели. Видимых ран не было, а те, невидимые, срастались сами. Даже взрослая Аня почти не говорила, лыбилась на все стороны, дисциплинировано выходила на работу, комнату свою в рабочем общежитии содержала в чистоте. Деньги аккуратно складывала, вещи покупала разумно, компаний и «шуток» сторонилась молча.
Старшей школьницей от местных сплетниц узнаю, что «шутки» бывают разные. Соседки судачили, что один такой «шутник» «блаженненькую» не пожалел, подловил на местном прудике и снасильничал. Ане там нравилось собирать мелкие камушки, петь им о чем-то своем. Там её и подобрали, «кровавленную», сильно избитую. Злые языки смаковали детали. Помню, что еще не очень понимала про насилие, но ужасно недоумевала, зачем он избил её? Его поймали и судили. На суде «шутник» искренне негодовал «из - за чего шум?», хмыкал и лыбился, официально обещал жениться. А посеревшая Аня сама пришла к врачу на солидном сроке.
Были те, кто при ней обсуждал «что уродов не рожать, а давить в утробе надо». Были те, кто шарахался и требовал выгнать из общежития. А были и те, кто помог ей подготовиться к материнству. Кто помогал на первых этапах. Те, кто вежливо величали её - Анна Ивановна.
Я же помню её, как бабу Аню. Низенькую, круглую, немного неряшливую. Но неизменно в чистом платке и любимой желтой, растянутой кофте в любую погоду. На глухую твидовую юбку она нашила карманы, а в них находилась тысяча и одна мелочь для обожаемой внучки. Внучку звали Ася, и мы детьми дружили. Ася, асина мама Галина, её муж и бабушка Аня жили двумя этажами выше. Бабушка Аня и Ася часто и подолгу приходили к нам.
Всем помнилось, как безумная Аня сильно любила свою Галочку. Как холила, как искала любой приработок, чтобы купить обновку. Маленькая Галя обещала вырасти красоткой. Бойкая, яркая, шумная. Училась, правда, так себе. Но никто много от дочери «убогой» и не ожидал. А той просто было не до учебы. Галя любила подарки, праздники и свою кроткую маму.
Всё было неплохо, но с зоны и сторонних приключений в рабочее общежитие вернулся Анин обидчик. Родные надоумили его свататься, чтобы «загладить грех». Кто-то умело надавил, и после долгих метаний Аня согласилась. Больше всех ликовала маленькая Галочка. Галочка, как звала её мать, сияла и сообщала каждому встречную поперечному, что теперь она законная дочь гавнюка такого-то.
Гавнюк, это уже от меня. Потому что проку от прочих людей всё равно не выходит. В первую же ночь, он ловко подмял под себя напуганную жену, придавил одеялам и нещадно избил. Бил несколько лет, а днем гоголем ходил по двору, пока его «убогая» металась по дому, изо всех сил старалась угодить. Молодым выделили квартиру в новом доме, к квартире полагалась клетушка в сараях под уголь. Вот туда иногда и ныкалась несчастная, пытаясь укрыться. Муж находил и там. Громко публично совестил (совсем умом повредилась!), за руки тащил к дому, а там под покровом ночи снова и снова бил. Очередные побои закончились для нее тяжелым выкидышем. О его выходках узнали.
Не спрашивайте меня, откуда знаю столько кровавых подробностей. Еще не то узнаешь, если часок другой посидишь на дворовой скамейке. Бабушке Ане снова помогли, а разом повзрослевшая Галя устроила отцу такую истерику, что тот не посмел перечить разводу. Куда он потом сгинул, не ведаю, женщины какое-то время жили вдвоем. Пока Галя не вышла замуж и не родила Асю.
Забегаю вперед, ведь броская и дерзкая Галя не так далеко ушла по судьбе от своей матери. На беду полюбился ей местный заводила. Парень шальной, красивый и глуповатый. Их комсомольскую свадьбу еще долго вспоминали во дворах, а вот как он по похмельному делу умудрился сунуть руку в станок, вспоминать не любили. Пресс откусил ему четыре пальца правой руки. «Такое практичное уродство - гоготал он пьяным смехом, - Работать не могу, а драть Галку - да!». Влюбленная Галка не сводила с него глаз. Для нее тогда не существовало никого, кроме милого. Милый сидел дома, шумно пил, постепенно опускался. Стал распускать руки, гонять «тупенькую тещу». Мне то казалось, что бабушка Аня и Ася так часто бывают у нас ради нас и брусничного чая… Однажды этот непутевый уехал к родне погостить и остался там навсегда.
Галина пару раз моталась к нему, молила, звала назад. А когда её выставили, запила по черному. Терпеливая мать ходила за ней тенью, уводила домой, отварами лечила, неловко совестила, но Галочка не видела уже ничего и никого. Через несколько лет неловким шагом метнется перейти дорогу, попадет под рейсовый автобус. Раны были несерьезными, но студеным октябрьским вечером её тело приметят на земле не сразу. Через пару недель в больнице она отойдет, а обезумевшая от горя бабушка Аня быстро угаснет за ней.
Но это уже другая история, свою я замутила совсем ради другого. Вспомнилось мне, как впервые увидела человечье горе. В тот год наша соседка, точнее бабушкина соседка, тетя Нина Сухова потеряла сына. Причин не помню, мне было семь. Я и самого парня помню смутно. Много старше меня, только вернулся с армии. Тетя Нина ужасно гордилась им. Была она фармацевт и работала в аптеке в нашем же доме. Вход в нее был с другой стороны от подъездов, достаточно просто обежать дом. Помню, мы часто бегали к ней. Просто тетя Нина покупала нам гематоген. С пяти лет не знаю ничего вкуснее.
Умер он еще зимой, меня же привезли погостить на лето. Предупредили, чтобы мы не дергали тетю Нину, чтобы ни о чем не спрашивали. Сначала мы наблюдали, как тенью она выходила из дома, как тяжко брела до работы, а вечером также же шатко шла назад. На углу тяжко останавливалась, долго вслушивалась, нет ли кого у подъезда. Только убедившись, шла дальше. Черты лица заострились, а низкий голос осип и страшным скрипом разрезал воздух. Она часто говорила резкие вещи. Все сторонились такую соседку.
Но это быстро наскучило всем, да и смотреть на то, как соседка медленно шагает вдоль дома - недетское развлечение. Я заметила, что только бабушка Аня продолжает каждый день провожать Нину из дома и до дома. Всегда в паре метров от нее, безмолвной тенью. Нет, не прячась, но и не приближаясь.
Лишь однажды Нина привычно остановилась на углу, развернулась и закричала на нее. Что-то громкое, бессвязное. Помню, что как захотелось закрыть ладонями уши. Было что-то чаячье, жалкое и жалящее в этом крике.
Двор тогда уже затихал, первые сумерки спускались на двор. Тень от угольной сарайки совсем отступила к забору. Опустел детский сад, никого не осталось на скрипучих качелях. Мне очень хотелось домой, но для этого нужно было прошмыгнуть мимо них.
А тетя Нина кричала, кричала и неловко заваливалась на правый бок. Бабушка Аня пружиной подобралась, подошла совсем близко. Меня поразило, что она совсем не боялась этого крика, злых слов и жуткого лица. Молча обхватила, подтащила к лавочке, бережно усадила. Нина как-то быстро перестала кричать, затихла и просто завыла. Голову опустила совсем на плечо к низенькой бабушке Аня, а та словно выросла. Как крылом, надежно укрыла своим плечом страшное лицо соседки. Просто укачивала, обхватив руками. Качала, молчала, слушала, а иногда дула куда-то в волосы Нине.
Бабушка потом говорила, что «Нюта» выходила Нину, и не только Нину. Я это «выходила» понимала буквально. Я же своими глазами видела, как бесстрашно бабушка Аня ходила за человеком. Ходила, чтобы быть рядом тогда, когда все другие сторонились его.
- Что мне делать теперь? - выла Нина.
- Жить, - тихо повторяла бабушка Аня, - Надо жить.
… Давно нет моей бабушки, той Нины Александровны, Анны Ивановны, её Галины, того дома, да и той девочки, замершей перед лицом первого чужого горя. Моя голова тогда не вмещала всего этого: жизни, смерти, чужой злобы и негромкой такой человечности. Я и сейчас всё это вспомнила лишь потому, что много бы отдала, чтобы бабушка Аня обхватила меня руками. Привлекла к себе и укачала.
Вся такая маленькая, круглая. В свежем белом платке, грубым узлом туго подвязанным прямо под подбородком. В своей неизменной, давно растянутой кофте негромко пахнущей липовым цветом. Словно вижу, как её небольшая рука, вся усыпанная крупным горохом веснушек, ныряет в нашитый карман и достает мне оттуда что-то липкое. Давно примятую барбариску!
Такую она достала мне, когда я рухнула с чужого велосипеда. Аж через раму перемахнула. Разодранные колени и ладони горели адским огнем, юбка задралась буквально на уши, а надо мной гремел жизнерадостный гогот собравшихся поглазеть людей. Она тогда присела на корточки рядом, обдула мне зареванное лицо, подняла и протянула конфету.
Чаще всего в жизни мне не достает именно этого. Негромкого такого участия. Стойкой такой веры, что чужое горе тоже можно разделить. Даже мое горе можно разделить.