...
Его кокетливый золотой воротник сколот сразу в двух местах. Первый скол скорее царапина, если не провести пальцем по горловине - и не заметишь. А вот второй - ровная ранка. Со временем взгляд перестал цепляться за нее. Подумаешь, на ширину фаланги! Словно так и задумал его создатель.
Его фаянс когда-то был матовым, лишь ближе к изящному днищу еще можно обнаружить белоснежную чистоту. Сверху он давно потемнел. Сколько не три - люди, время и чаинки навсегда изменили его лицо. Этому чайнику много больше, чем мне. Я и не знаю, сколько ему лет. Помню еще с тех времен, когда приходилось ладошками цепляться за стол, подтягиваться, вставать на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее. И помню нежный ситец сиреневых цветков на боку, четкий узор голубых и зеленых листьев, разделяющих ветвь. Помню изящную ручку, упрямый носик. Великое равновесие тетивы или носа ладьи.
Позолоту когда-то заботливо нанесли на край носика, подол ворота и горловину венчавшего крышку куполка. Теперь она почти затерта. Деликатное нутро чайника покрыто сеткой едва приметных трещин. Может быть, это они хранят запахи? Иногда ныряю носом туда и забываюсь.
Мне слышатся веселые голоса застолья, где бабушка весело потчует гостей. На столе пироги, фирменные бабушкины пироги. Три сладких - для внуков. Черничный, до одури черный. Закрытый брусничный. Малиновый расходился быстрее всего. А еще будничный с яйцом и сметаной. Его, как и шанежки, никто и не считал не за пироги, конечно, но за что-то особенное. Есть же баранки, пузатая «дунькина радость» в засахаренной вазочке? Другое дело - рыбник! Им обедали. После супа. Вместо второго. Бабушка и мама выносили его на специальной доске, снимали белую тряпицу и сумасшедший запах заполнял весь дом. Прокрадывался во двор и кто-нибудь снизу кричал нам в окно: «Валя, что же ты делаешь? Я же от зависти слюной всю дорожку у подъезда залью!».
А чайников было много. Только на стол их выносили два или три. Был еще бархатно синий, купленный вместе с дедовой парой. Мне доверяли помогать, выносить чашки. Каждому - свою собственную. Темно-синяя с золотым - деда, цветастая - мамы, бабушка пила из утраченного комплекта. От вот этого самого чайника. Нежная ветка сирени на круглом боку, тонкая полоска позолоты на блюдце. Мы почти ничего не забирали из опустевшего дома.
Лишь я схватилась за чайник. Кто знает, почему именно за этот? Бабушка хранила его, не смотря на сколы; не смотря на то, что отмыть его не сможет уже ничто. Время не вымывается из фаянса. Но бабушка берегла его. Берегла, не означает прятала. Наоборот. Его никогда не оставляли одного, не задвигали в дальние дебри серванта. Не сваливали в него мелочь, не корили за внешний вид. Бабушка учила, что все достойны внимания. Особенно те, кто нуждаются в нем.
Я привезла его и дедову чайную ложечку из Вологды в Тольятти, из Тольятти в Москву, из Москвы - в Питер. Из Питеру увезу… куда там меня позовет судьба. Вещи - не люди, но когда я вожу пальцами по его горделивому боку, кажется мне, что и я - не одна.
Его фаянс когда-то был матовым, лишь ближе к изящному днищу еще можно обнаружить белоснежную чистоту. Сверху он давно потемнел. Сколько не три - люди, время и чаинки навсегда изменили его лицо. Этому чайнику много больше, чем мне. Я и не знаю, сколько ему лет. Помню еще с тех времен, когда приходилось ладошками цепляться за стол, подтягиваться, вставать на цыпочки, чтобы разглядеть происходящее. И помню нежный ситец сиреневых цветков на боку, четкий узор голубых и зеленых листьев, разделяющих ветвь. Помню изящную ручку, упрямый носик. Великое равновесие тетивы или носа ладьи.
Позолоту когда-то заботливо нанесли на край носика, подол ворота и горловину венчавшего крышку куполка. Теперь она почти затерта. Деликатное нутро чайника покрыто сеткой едва приметных трещин. Может быть, это они хранят запахи? Иногда ныряю носом туда и забываюсь.
Мне слышатся веселые голоса застолья, где бабушка весело потчует гостей. На столе пироги, фирменные бабушкины пироги. Три сладких - для внуков. Черничный, до одури черный. Закрытый брусничный. Малиновый расходился быстрее всего. А еще будничный с яйцом и сметаной. Его, как и шанежки, никто и не считал не за пироги, конечно, но за что-то особенное. Есть же баранки, пузатая «дунькина радость» в засахаренной вазочке? Другое дело - рыбник! Им обедали. После супа. Вместо второго. Бабушка и мама выносили его на специальной доске, снимали белую тряпицу и сумасшедший запах заполнял весь дом. Прокрадывался во двор и кто-нибудь снизу кричал нам в окно: «Валя, что же ты делаешь? Я же от зависти слюной всю дорожку у подъезда залью!».
А чайников было много. Только на стол их выносили два или три. Был еще бархатно синий, купленный вместе с дедовой парой. Мне доверяли помогать, выносить чашки. Каждому - свою собственную. Темно-синяя с золотым - деда, цветастая - мамы, бабушка пила из утраченного комплекта. От вот этого самого чайника. Нежная ветка сирени на круглом боку, тонкая полоска позолоты на блюдце. Мы почти ничего не забирали из опустевшего дома.
Лишь я схватилась за чайник. Кто знает, почему именно за этот? Бабушка хранила его, не смотря на сколы; не смотря на то, что отмыть его не сможет уже ничто. Время не вымывается из фаянса. Но бабушка берегла его. Берегла, не означает прятала. Наоборот. Его никогда не оставляли одного, не задвигали в дальние дебри серванта. Не сваливали в него мелочь, не корили за внешний вид. Бабушка учила, что все достойны внимания. Особенно те, кто нуждаются в нем.
Я привезла его и дедову чайную ложечку из Вологды в Тольятти, из Тольятти в Москву, из Москвы - в Питер. Из Питеру увезу… куда там меня позовет судьба. Вещи - не люди, но когда я вожу пальцами по его горделивому боку, кажется мне, что и я - не одна.