ПРО МАНФРЕДА И ЕГО НАРОД (отрывок из неопубликованной повести, написанной когда-то моей бывшей)
Немного чужой боли...
Для большинства здесь - чужой, а для меня - как бы не совсем... Да и бывает ли чужая боль? А история, кстати, - в значительной мере правдивая. Между прочим, фотографии этого человека у меня, к сожалению не сохранилось, но... 3 года назад в лавке старьевщика я увидел фарфоровую фигурку с его лицом, и... не смог ее не купить. Лицо этой фигурки - над этим текстом в качестве иллюстрации.
... На пороге кухни появился господин лет шестидесяти на вид, в помятых джинсах, подпоясанных кожаным ремнем, клетчатой рубахе, заправленной в джинсы и пуховой безрукавке поверх рубахи. Он был сед, чуть всклокочен и слегка бородат. Один глаз его был заметно косым и явно не собирался подчиняться своему близнецу и смотрел не туда, куда другой глаз, а куда ему было угодно....
Его звали Манфред, и он, хоть и родился где-то в другой части Германии, жил в Киле с самого детства. .... Сейчас он пребывал в отличнейшем настроении и сказал, что по такому случаю, не худо-бы сбегать за бутылкой....
Манфред вернулся очень быстро с несколькими бутылками вина в руках. Почему-то он был очень заинтересован в истории Андреевых предков из Прибалтики (тех, что по материнской линии) и слушал те обрывки семейного предания, которые были нам известны, как ребенок -сказку Гауфа. Он заметно разволновался в какой-то момент рассказа и стал подливать себе и нам из бутылки и предлагать тосты за жизнь. Мы пили... Пили за жизнь и опять поднимали бокалы.
Наконец история Андрея - он не так уж много знает о своих немецких предках - закончилась, и повисла странная тишина. Манфред налил себе еще немного и сказал:
- Да, забавно.... Значит ты стараешься остаться в Германии.... Забавно.... А ты хочешь знать, какая у меня фамилия?
Манфред посмотрел на Андрея и здоровый глаз его сверкнул сталью. Не дожидаясь ответа он продолжил:
- Моя фамилия - Цвалинна. Не звучит по-немецки, правда? Не звучит... А тем не менее паспорт у меня немецкий. Я - гражданин Германии, хотя гораздо охотнее был-бы гражданином той страны, которой уж нет... Давно стёрта с лица земли... Я бы охотнее был частью моего народа и говорил-бы на моем языке, да только народ мой уничтожен, и языка уж не знает никто... Так, кое-кто помнит отдельные слова... Зато, знаешь что, я уверен, что все пруссы, которые еще остались в живых... (не уверен, впрочем, остался-ли кто) знают свою историю и не забудут до смерти, а умирая передадут ее своим детям, чтобы те не забыли до смерти и умирая передали своим...
Моя бабка, когда роняла яйцо на кухне или разбивала что-нибудь нечаянно, говорила слова, которые не звучали, как немецкие. Я был маленький тогда, но выучил эти слова раньше, чем остальные, и до сих пор помню их. Это - не немецкие слова. Это то, что осталось от языка пруссов - древнего народа, стертого с лица земли немцами.
Мой дед прожил чуть больше ста лет. Он был очень крепким стариком и, когда я подрос и мог слушать и понимать, он рассказал мне нашу историю. Ее я узнал раньше, чем пошел в школу и стал учить ИХ уроки.
Мой народ - пруссы - был балтийским племенем. Некогда одним из самых сильных и воинственных народов на побережье Балтийского моря. Мы были язычниками и верили в духов леса, земли, моря... У нас были свои жрецы и свои обычаи, свой язык и свои нравы. В двенадцатом веке немцы - рыцари Тевтонского Ордена, изгнанные из Палестины, явились к Папе Римскому и потребовали отдать им на растерзание Прибалтику... Такая сделка была выгодна всем. Рыцарям, получившим право хозяйничать в Прибалтике, полагалось денежное воспомоществование от самого Папы и немаленькое. Кроме того, им можно было грабить крестьян и делать безнаказанно все, что вздумается. Мы были тогда язычники - а значит нелюди. К нам и закона-то приложить по их понятиям нельзя было. Папе тоже была выгодна такая сделка. Благодаря этой операции, Папство в переспективе получало огромное количество населения, обращенного в католическую веру и обязанного платить подати, и к тому же - огромное количество подконтрольной земли.
Сделка была завершена, и Орден получил полное право на балтийские земли. Это, снаешь, как если бы сейчас какой-нибудь Мерседес-Бенц выдал-бы тебе эксклюзивное право на продажу своих авромобилей, ну скажем..., скажем - в Латвии, Эстонии и Литве. Тогда все жители трех стран имели-бы право покупать Мерседесы долько у тебя, и значительная часть дохода от такого бизнеса стекала бы к тебе. Одним словом, «лицензия» на распространение католичества и, соответственно, - «законности и порядка» (на этих словах Манфред недобро усмехнулся) была продана рыцарям Тевтонского Ордена, и они, не задерживаясь, выступили в поход.
Двести лет мои предки, вооруженные только топорами, копьями и луками давали отпор отлично вооруженным, закованным в латы рыцарям. Двести лет - с двенадцатого по четырнадцатый век - мы сопротивлялись.... Они вырезали села, убивали всех, кто отказывался служить им, включая женщин и детей, а мы только уходили все дальше в леса и болота одним нам известными тайными тропами (шаг вправо, шаг влево - и трясина проглотит чужака), надеясь, что они оставят нам хоть часть нашей земли. А они упорно шли по нашим следам... Они строили замки, а мы сжигали их. Они останавливались на ночной привал, а мы атаковали их спящих... Наши жрецы называли их носителями «змеиной веры» и говорили, что мы не можем променять наших могущественных Богов на их Змея.
В четрынадцатом веке, когда стало ясно, что отступать нам больше некуда, и вся наша земля уже занята немцами, мы послали своих людей к Папе с просьбой позволить нам принять крещение от поляков. Хоть поляки и продались уже католикам, но они были родственным нам народом и никогда не творили у нас зверств. Папа отказал, заявив, что наша земля была отдана на откуп только рыцарям Ордена, и только они имеют право на правление нашей Пруссией и ее «духовное окормление».
Немцы тем временем уже начали вырубать наши леса, строить города и заселять их своим народом. В это время появились предатели. Они переходили к немцам, брали их имена, учили их язык и брали в жены их женщин. Из моих предков предателем не был никто, и теперь, восемьсот лет спустя, я называюсь Цвалинна, и мой единственный сын носит мою фамилию.
Никто в моей семье так и не стал христианином. Да и какое там христианство! Правильно старики говорили - змеиная вера!... Да еще из-под палки... К шестнадцатому веку, когда католических попов развелось изрядно, они начали слишком уж давить народ церковными оброками, так что рыцарям стали доставаться только объедки с папского стола. Да и в дела самого Ордена церковь стала вмешиваться все больше и больше. Рыцарям, конечно, это не понравилось, и они дружно, всем скопом отделились от католической церкви и перешли в лютеранство. Ладно-бы сами только перешли... Тех пруссов, которые перекрестились в змеиную веру, тоже насилно в протестанты перетащили... Иначе было нельзя... Иначе половина оброка с подневольных крестьян так и продолжала-бы стекаться в Папину копилочку. А для нас, пруссов - что католики, что протестанты, - все змеиной веры поклонники. Для тех, кто не поверил католикам, переход в лютеранство был еще одним доказательством того, что они были правы.
Странно складывается жизнь... Помнишь, ты сказал, что по семейной легенде, твои предки по материнской линии принимали участие в Грюнвальдской битве? Помнишь? Забавно, но мои предки тоже принимали в ней участие.... Только с другой стороны... Вместе с поляками и литовцами мы победили тогда рыцарей, но Папство все равно не позволило нам присоединиться к Польше... Теперь ты - потомок одного из тех рыцарей - хочешь жить в Германии - вроде как отчасти твоей стране, а они не особо хотят тебя. А я - прусс, живу здесь - в Германии, хоть и хотел-бы жить в Пруссии. Странно, правда? Моей страны уж нет давно, а я всё тоскую по ней. Твоя страна - есть, да и она уже не та... Она не жаждет принять тебя, да и ты, если останешся, вряд-ли найдешь здесь свой дом...
Пруссия давно уже стала частью Германии, и мои предки всегда там жили... И я там родился. Когда мне было лет шесть-семь, началась Вторая Мировая война, и в конце концов нашу Пруссию поделили между собой поляки и русские. Для них мы были все равно, что немцы, а значит - враги. Бомбили нас русские нещадно. Англичане тоже тогда подключились... Стало ясно, что нам не выжить, останься мы дома, и вся моя семья - мать, бабка, три сестры и я - бросили дом и побежали спасаться в «Большую Германию» (так мы тогда ее называли). Отец к тому времени был мобилизован и погиб где-то на восточном фронте, деда уже в «Большой Германии» убили англичане, и из мужиков в семье остался я один. Я тогда был десятилетним мальчишкой, а почему-то чувствовал себя главой семьи... Глупо даже как-то...
Мы добежали до Шлезвиг-Гольштинской земли и остановились около Киля. Беженцев тогда было множество, и местные всех нас ненавидели. Бывало ко мне даже или к матери подходили и говорили: «Чего вы сюда, к нам приехали? У нас для вас места нету...» Ну что тут скажешь? Зло, конечно, брало, но ничего поделать было нельзя. Мы, хоть и говорили теперь на их языке, а все равно были чужаками... Мать молчала, а я ждал, когда подрасту и покажу им всем...
Пошел в школу. Нам к тому времени уже временные бараки построили. Государство денег на беженцев выделило. От этого местные нас еще больше возненавидели. В школе - опять не слава Богу! Я решил, что буду получать самые высокие оценки в классе и заставлю их уважать меня. Не тут то было! Фамилия у меня, как ты теперь знаешь, уж очень не немецкая, и училка никогда не ставила мне нормальную оценку. А бывало, когда уж совсем придраться не к чему, - просто потеряет мою тетрадь и скажет, что я работу не выполнил... Чуть что в классе не так: мелки, там, рассыпет кто-нибудь или разобьют пробирку - меня к доске. Мол, знаю! Это ты натворил, иностранец!
Один подонок, жирный такой был, - как сейчас помню. У него отец был крестьянин и богатый притом. Они голода никогда не знали. Всегда в школу копченую ветчину носил. Сам только ел и ни с кем не делился. Пахла эта ветчина, я тебе скажу!... Что угодно за нее отдал-бы! Но я был гордый и никогда его ни о чем не просил. Он и со своими-то не делился... А они все равно перед ним лебезили, ублажать пытались. Впрочем может от голода, а не только от того что гордости нет... Не знаю я... Тогда все голодные были. Так вот этот жирдяй каждый день меня вонючим ублюдком называл, иностранным отребьем, идиотом... У меня списывал, а потом меня же и закладывал. Говорил, что я у него сдул. Училка, конечно, ему верила, а мне лепила бананы за списанные работы. Его папаша училке этой ветчину носил...
Вот однажды я решил, что хватит уже терпеть издевательства. Взял дома старинную отцовскую складную бритву, (большую такую, Золингеновской стали) и спрятал в карман куртки. В школе дождался конца перемены и, когда все были уже в классе, схватил жирдяя за шиворот, прижал к стене и бритву ему - под самое горло, так чтобы лезвие его двойной подбородок у самой артерии щекотало.
- Стой, - говорю, - сукин сын, и жди пока училка войдет. Шевельнешся - прирежу! Заорешь - прирежу!
Он тогда от страха чуть в штаны не наложил. Весь класс затих от страха. Бритва-то большая, острая, и видно, что я не шучу. А я им говорю:
- Если кто только подойдет ко мне или шевельнется - я его вмиг прирежу.
Они застыли все... как манекены стоят, рты открыв, и смотрят. Заходит училка.... В классе тишина, но она сразу нас у стены увидела.
- Ах!... - Говорит.
А я ей:
- Если ты, сука, сейчас пискнешь только, я прирежу его, а потом тебя! Понятно?!
Тишина... Тогда я говорю:
- А сейчас сели все по местам и всем слушать, что я говорить буду! Отто! - Так жирдяя того звали, - Скажи-ка мне, ты считаешь, что я - немец? Или, может, я - иностранец?
Он дрожит и едва заметно кивает доловой: да, мол, немец... немец... Я чуть лезвия нажим ослабил и говорю:
- А теперь скажи громко, всему классу, что ты обо мне думаешь? Немец я или нет?
- Т-т-т-т-ы, - говорит, а голос-то дрожит, - т-т-т-ы н-н-не-е-мец. Сам-м-м-м-ый настоящий немец. Сам-м-м-мый ты умный в кллл-ассе....
Ей-Богу, клянусь, если-бы он тогда только посмел сказать, что я - не немец, я-бы не задумываясь ни секунды перерезал-бы ему глотку! Знаешь, у меня эта бритва до сих пор хранится. Я ее с собой во все путешествия беру... Я много путешествую теперь... А тогда в классе после этой сцены никто никогда больше не посмел даже заикнуться о том, что я - не немец или вообще что-нибудь унизительное сказать. Даже от матери моей отвязались и от сестер. А училка мне с тех пор только справедливые оценки ставила. Ни разу не посмела больше мою тетрадь потерять.
Я школу с отличием закончил. Денег у нас совсем не было, но я хотел получить самое лучшее образование и стал подавать во все самые престижные Университеты. Поступил в Оксфорд и опять закончил с отличием. Стал профессором и даже здесь в Киле, где по-моему до сих пор к человеку с моей фамилией не будут особенно гостиприимны, мне предложили место преподавателя в морском колледже. Я принял. Из принципа отчасти. Вы мне жить не давали, а я теперь ваших детей учу! Еще оттого, что здесь море, а я очень люблю парусный спорт и вообще все, что с морем связано.
Я выбрал себе самую богатую и красивую женщину в невесты. Такая никогда не пошла-бы со мной в школе, а теперь я был ее женихом. У меня было имя в экономике и зарплата, у нее - наследство в приданое и поразительная красота. Мой сын похож на нее... Я никогда не любил ее и скоро развелся. Мне кажется, ей дела до развода не было. Деньги она от меня получает за развод и на сына приличные, а больше ее, кажется, ничего и не интересует. Я вспоминаю иногда, как женился и думаю, зачем я это сделал? Ведь, наверное, просто чтобы доказать себе, что теперь я и это могу себе позволить... Я ведь никогда не любил ее. Так... любовался, как картинкой, но не любил... Я вообще не уверен, что могу кого-нибудь полюбить. Я люблю жизнь, люблю море и риск. Люблю ходить под парусом. Давай еще раз за жизнь выпьем! ...
Манфред снова наполнил бокалы, и мы все молча выпили.
Лукавая улыбочка нашего нового друга исчезла без следа, и лицо его было теперь грустным и растерянным. Было поздно и пора было идти домой.