Вспоминая депортацию Чеченцев и Ингушей 23.02.1944 года (из дневника бабушки моей старой знакомой)
23 февраля 1944 года моя бабушка - "выселенная" в гражданскую терская казачка и жена «врага народа» вернулась по этапу во Владикавказ и оказалась свидетелем изгнания ингушей и чеченцев. Её воспоминаниям я дала "литературную жизнь" в "Дневнике её соглядатая". Вот отрывок:
"23 февраля 1944 года. Владикавказ.
Вокзал был оцеплен. В городе ведено особое положение. Вот почему рынок был таким скудным.
Многие хвастали, что видели ночную осветительную ракету, которая дала отмашку секретной операции. Мужчин- ингушей по всей округе собрали на праздничную сходку: был канун 23 февраля. Их дома окружили военные. Говорили, что солдаты пришли заранее, якобы на учения, и у них же в аулах и столовались последние две недели.
Мужчин заперли в сельсоветах и объявили о выселении, а тех, кто пытался сбежать - расстреляли на месте. Обезглавленных домочадцев, дав на сборы пару часов, заталкивали целыми семьями в грузовики и везли на станцию. А там их уже ждали товарняки. А чтобы ингуши не могли предупредить родню в других аулах или кого в городе, им загодя в сельсоветах отключили телефон и радио.
Из обрывков чужих разговоров я поняла, что выселили не только ингушей, но и чеченцев. Всех - за пособничество немцам и бандитизм. Тьму народа. И куда их вывозят, неизвестно, может, на север. А на их место будут заселять всех желающих.
Всем было страшно, люди ежились и говорили шепотом, хотя многие считали это решение правильным. Ингуши спекулировали кукурузой. Почти весь город ходил к ним от голода на поклон. Сломленные нищетой и голодом жители, большей частью, остатки русских, брали у зажиточных ингушей из ближайших аулов кукурузу в мешках и тащили на себе несколько километров в город. Там продавали на рынке, возвращали деньги хозяину и за это получали немного кукурузной муки. Я вспомнила, как сама голодала в гражданскую и так же таскала эти проклятые мешки двадцать лет назад. Неужели люди должны ходить по одному и тому же кругу ада? Только тогда ингуши пользовались запасами, сделанными казаками, которых выгнали даже не позволив собрать уже созревший урожай.
Решение пришло само собой. Больше ей деваться некуда. Если придется умереть от голода, то на родной земле, в яблоневом саду, а не у собачей будки, в которую она готова была в отчаянье засунуть детей на ночлег.
Мы пошли пешком в село Галгай, которое двадцать лет назад было нашим хутором Тарским. Я шла, как сомнамбула и тащила на руках Надю-Маечку механически, как куль с картошкой. Она молчала, намертво вцепившись в меня, боялась, видно, потеряться. Лина с Верочкой- Эммочкой крепко держали меня за юбку с двух сторон и, спотыкаясь, брели рядом, иногда отставая и оттягивая юбку назад, тогда я думала, что сейчас упаду.
Дважды мы падали на обочине в замерзшую траву и долго смотрели в огромное небо, на котором вспыхивали зарницы. Гроза без дождя или снега, средь бела дня. Сначала огромная молния, как раскидистое дерево, вспыхивала изломанной, ослепительной во всё небо, веткой. Потом всё замирало, и её через несколько секунд догонял гром.
Внутри от этого грома всё обмирало. Я думала, мы все умрем там, под этой грозой. Я лежала на спине, а дети навалились сверху, буквально вдавились в меня от страха и старались подлезть под мои руки, чтобы спрятать от грозы. А я смотрела широко раскрытыми глазами на небо и горы и думала, какое счастье, что я снова вижу эту красоту. Как мне не хватало моих гор все эти годы. Я словно очнулась. Зачем я мучила себя столько лет разлукой? Хорошо, как хорошо умереть дома.
Наверное, мы стали замерзать, из обморочного небытия меня вывел приближающийся грохот. На дороге показалась, поднимая холодную пыль, колонна из пяти грузовиков. Мы отползли подальше от греха и приникли к земле, как дикие звери.
Дребезжание моторов покрыл лютый звериный вой и плач. В открытых кузовах стояли, сидели на мешках и тюках, мотались на кочках из стороны в сторону, рыдали и кричали, прижимая к себе детей, ингуши. Их жуткий вой надрывал сердце. Куда везут этих несчастных, оторвав от теплых домов, от любимой земли? В преисподнюю. Туда, куда они гнали двадцать лет назад терцев, а те в свою очередь гнали еще кого-то. Может, лезгин или черкесов. Неужели эта благословенная земля, действительно, умывается кровью?
Несчастные страдальцы скрылись из вида, а горькое горе просыпалось кукурузном зерном на дорогу.
Но это чужое непосильное горе придало мне сил. Я поднялась сначала на четвереньки, потом встала, держась за детей, и мы побрели дальше. Плелись до ночи, качаясь, как былинки на ветру, хотя быстрым шагом ходу было часа два-три не больше. Или это в юности путь короче и веселее?
Когда показалась околица, уже смеркалось.. За двадцать лет, станица, вернее какой-то там Юрт сильно разрослась, но главная улица осталась на месте. Было пустынно, выли собаки, мычали недоенные коровы, бесхозные козы разбрелись по бесхозным теперь огородам и объедали торчащие из-под снега кусты кизила. Индюки с курами нахально крутили головами в проемах распахнутых дверей и с любопытством заглядывали в недоступные раньше хозяйские курятники.
Вот и наше крыльцо, я узнала его по изразцам с петухами. Ворота открыты нараспашку. Во дворе все перестроено на ингушский лад. На него выходили теперь две новые пристройки с широкими боковыми галереями. Двери сараев тоже распахнуты. По земле раскиданы котлы, просыпана кукуруза.
У лошади, робко переминающейся у коновязи, стояли в глазах слезы. Что она видела? Знала ли, что больше уже никогда не увидит своих хозяев?
За сараями я вдруг заметила разросшееся негной-дерево и бросилась к нему через сад. Упала на колени, обняла его руками, прижалась щекой к холодной, шершавой коре. Целовала жарко. Я вернулась домой. В отчий дом. Где 25 лет назад жили моя бабка и дядя Осип Абрамович, где красивая и смешливая Евдокия перебирала свои платки в сундуке с приданным, где я пела им прочувственный романс о левкоях. И где мы с мамой зарыли нашу шуструю бабушку после ингушского налета.
Нацеловавшись вволю, я вернулась во двор дома, девочки жались на крыльце и тихо поскуливали. Мы вошли, я гладила стены и невесть как сохранившуюся печь, которую сложил еще мой дед.
В большой комнате стоял стол под белой скатертью, накрытый на пятерых, с дорогой, городской посудой, и едва тронутой снедью.В доме еще пахло пирогами. В центре лежал как подкошенный перевернутый графин, из него вытекла темно-красная жидкость, растеклась по скатерти, загустела кровавой лужицей на полу. Красивый резной буфет у стены поражал роскошью выделки и содержимого, фарфоровой посудой, бокалами из хрусталя с баронскими вензелями.
Потом я узнала, что это был дом родни районного прокурора. А все эти хорошие дорогие вещи он конфисковал у всякого рода подозреваемых.
Во дворе вдруг закудахтали беспризорные курицы. Перед окном промелькнул силуэт. Я выглянула и увидела, что от новых пристроек крадутся какие-то парни. Они наверняка пришли со стороны сада, ведь калитку у ворот я закрыла на засов. Обернувшись, я сделала знак детям молчать и спрятаться под стол. Привыкшие за это время таиться, девочки шмыгнули под скатерть, а я, подхватив у печки ухват, быстро открыла дверь и бросилась к калитке. Привлеченные шумом незнакомцы оглянулись и бросились за мной, их оказалось много, человек десять молодых парней. Я выскочила на главную улицу и побежала, как птица, уводя врага подальше от своих птенцов.
С боковой улицы мне навстречу, словно получив условленный сигнал, выехал конный разъезд. Увидев всадников, преследователи повернули обратно и сами бросились бежать, военные поскакали вслед.
Через пару минут, когда я уже стояла у калитки, разъезд вернулся.
- Вы кто такая будете, гражданочка?
- Я узнала на базаре, что нужны люди для подготовки села к приезду новых жителей…
- А чего самоходом? У нас же контора по вербовке в городе?
- Детям негде было ночевать, - развела я руками и позвала, - деточки!
На порог робко вышли мои дети.
- Ого, какой выводок, - присвиснул патрульный, - ладно, пакуй из дома все ценные вещи. Вон, видишь, у ворот ящики сложены. Посуду, картины. Постельное белье и одеяла выноси в тюках к воротам отдельно. Да, мешки с зерном, и остальную провизию из сараев тоже, нам надо военный транспорт кормежкой обеспечить. К обеду будет грузовик, всё погрузит. Закончишь, приходи в штаб у мельницы, получишь новое задание. Считай, ты на работу принята.
- А эти не вернуться? - боязливо кивнула я в сторону убежавших парней.
- Не, это беспризорники ульи выбирали. Мы их до реки шуганули.
День прошел в суматохе сборов чужого скарба. Вечером мы поймали трех ничейных куриц. Двух пеструшек оставили ночевать в сенях, одной я, закрыв от ужаса глаза, отрубила голову и также с зажмурившись, общипала. Несмотря на то, что меня тошнило от вида крови, руки помнили, как всё делать. Я сварила из неё густую, ароматную похлебку, но сама так и не смогла съесть ни ложки. Всё время вспоминала, как мне на руки хлынула теплая куриная кровь.
Ночью мы остались в пустом доме. Из прокурорского скарба нам достались только панцирная кровать, стол с двумя стульями, и лавка. Всю остальную мебель забрали в штаб.
Ночью мне показалось, что кто-то наверху скребется. Нас в штабе предупредили, чтобы мы были настороже. Ингуши, которым удалось сбежать в горы, могут вернуться за вещами или скотом, а, может, чтобы просто отомстить. Накануне ночью они зарезали двух часовых у мельницы.
Услышав шуршание на чердаке, мы в страхе переглянулись. Девочки бросили есть и изготовились сигануть под стол. Я бы тоже с радостью последовала за ними, но приходилось быть взрослой.
Я взяла керосиновую лампу, посвятила наверх, и вдруг увидела на потолке ряд дырочек, а вокруг них бурые пятна. Шуршание повторилось. Ничего не оставалось, как взять лестницу в сенях и приставить её к балке, где был ход на чердак.
Девочки молча столпились вокруг и ухватились за лестницу, я полезла наверх, с трудом откинула люк и, затаив дыхание, заглянула внутрь.
Ничего не было видно, я осторожно протянула руку, пошарила и ощутила, что весь пол устлан соломой перемешанной с кукурузой. Это была хорошая новость. У нас есть еда. Осмелев, я взгромоздилась на последнюю ступеньку лестницу и высоко подняла лампу над собой.
Из глубины чердака на меня смотрели два огромных сияющих глаза, я закричала, убийца или демон заскулил. Я, едва не выронив лампу, вгляделась и увидела силуэт огромной белой кавказской овчарки. Она тихо поскуливала и старалась подползти поближе к люку.
«Как она туда попала? Ингуши никогда собак в доме не держат. Для мусульманина это нечистое животное», - мельком подумала я, разглядывая чердачную жительницу.
Не знаю, сколько провела там времени эта огромная собачище, но она так ослабела, что позволила подтащить себя за передние лапы к люку, свесилась, глянула вниз, взвизгнула и к моему изумлению почти самостоятельно с грохотом скатилась по ступенькам лестницы, распласталась на полу и, заскулив, начала зализывать длинную кровавую рану на боку.
Я едва удержавшись на лестнице, зачерпнула горсть кукурузы и спустилась следом, обошла псину, потом подумала и зачерпнула ей в единственную миску с воды. Зверюга тяжело приподнялась на лапы и жадно всё вылакала, расплескивая на пол. Я вдруг вспомнила, как мы с Ириной Антоновой поила раненных. Овчарка понюхала воздух. Я думала, она принюхивается к детям, но, оказалось, к остаткам курицы. Она поймала, брошенные мною в её сторону, со стола косточки на лету и в миг сожрала , не поперхнувшись. Еще раз оглядела дом и вдруг запрокинула морду и страшно завыла. Дети бросились мне за спину.
«Это к покойнику, - мелькнула у меня идиотская мысль, - Неужели наверху еще кто-то остался?» Тогда я собралась с духом и полезла снова. Дети подали мне лампу. Под соломой и кукурузой среди горы пустых мешков я нащупала сначала шерстяной чувяк, потом холодную окоченевшую ногу. Что делать? Оставить наверху? Начнем топить, он завоняет. И спать с покойником страшно. Да и собака будет выть всю ночь, радости мало. Можно, конечно, сказать завтра властям, но они его снимут только утром, да и похоронят ли? Люди на базаре говорили, что всех кто сопротивлялся сборам, расстреливали на месте и сбрасывали в одну яму.
Что же делать? Я тут на птичьих правах, начнут составлять протокол, я назвалась девичьей фамилией и солгала, что документы украли дорогой. Они поверили, но сказали, что пошлют запрос в Шушу, я могла только надеяться, что он будет долго идти. А еще лучше - ползти.
Поразмыслив, я зажмурилась и, нащупав вторую ступню в чувяке, потянула ноги на себя. Ноги довольно легко поддались, выползти наружу и легкомысленно, нахально свесились, так и не согнувшись в коленях.
Собака завыла еще жалостливее. Всем стало жутко. Детям в глаза попала шелуха от кукурузы. В окна смотрела жуткая жадная холодная темень.
Я потянула сильнее, мертвец неожиданно легко поддался прямо мне на руки, я завопила и отпрянула, сорвалась с лестницы, грохнувшись, больно стукнулась локтем об пол, а сверху меня накрыл мертвец. Я орала так, что собака перестала выть, а дети окончательно онемели.
Отбросила от себя мертвеца и несколько минут орала, потом выдохлась, замолчала и переглянулась с волкодавом. Он склонил голову набок и уважительно молчал. Я не смотрела в сторону мертвеца, только мельком заметила, что это пожилой мужчина в изодранной черкеске.
- Кролики мои, вы нигде не видели лопату?
- Она в сарае осталась, - пискнула Лина.
Я взяла лампу и вышла в сени. Куры сонно закудахтали при виде волкодава и взлетели повыше на полки. Собака, пол которой я так и не выяснила, явно заинтересовалась легкой добычей, но рана не давала ей возможности прыгать. Припадая на левую сторону, она поплелась за мной на улицу.
Девочки боялись оставаться в доме с мертвецом и тоже вышли со мной в ночь. Мы углубились в сад. Земля была мерзлая, но податливая. Я выкопала яму у первой же яблони. Где восток? Где запад? Как хоронят ингуши? По-моему, женщинам нельзя. Но тут кроме женщин, больших и маленьких, никого нет. Даже собака, и та сука. Во всяком случае, во дворе она присела, а не подняла лапу. Может, от слабости. Вариантов нет. Лучше быть похороненным женщиной у себя во дворе, чем мужчиной в общей яме.
Я вернулась домой, подошла, глядя в сторону, к убитому и, ухватив его за ноги, поволокла к двери. Никогда не забуду звука стукающейся о ступени головы. Меня тошнило. Он был не очень тяжелым и на ощупь не холодным, ведь я держала его за лодыжки в шерстяных чувяках. У могилы я задумалась. Его не во что было даже завернуть. Не в мамину же шаль. Жалко.
На чердаке оставались мешки из-под кукурузы. Мы снова вереницей вернулись в дом, я полезла наверх и вытянула из кучи четыре мешка. Двумя выстлала могилу, потом не глядя, спихнула туда мертвеца и, зажмурившись, набросила сверху мешки. Он стал похож на мумию.
Жутко было бросать человеку в лицо землю, пусть даже оно было закрыто мешковиной. Еще ужасней было утрамбовывать. Надо придумать, что привалить на могилу, чтобы её не разрыли беспризорные собаки. Но это уже утром.
Вернулись мы так же молча и долго дрожали у очага. У меня не было сих утешать девочек, просто было хорошо, что всё позади. Мы постелили на панцирную кровать найденные на чердаке мешки, один свернули под голову, накрылись маминой шалью и, наконец, забылись тревожным сном.
Обе Светины дочки так и не спросили ни разу, где их мама с папой и сестра Галя. Они вообще ни о чем не спрашивали и ничего не говорили, онемели еще с тех пор, как я нашла их под ветошью в телеге. Собака подползла к нам и тоже уснула, тихо поскуливая и жалобно взвизгивая во сне.
Молодую кавказскую овчарку назвали Сильвой. Мне почему-то запало это имя еще со времен Сережиной овчарки. Он, кстати, недолго прошиковал уполномоченным. В 39-м его взяли за пьянку и стрельбу на рабочем месте, присудили лагеря, и след его потерялся. Мне об этом Павлуша написал. А собаку его пристрелили, потому что она при задержании оперативников покусала.
Рана у нашей Сильвы оказалась длинной, но не глубокой. Пуля, видно, прошла по касательной, а главное почти у ляжки, и овчарка спокойно могла её вылизывать.
Я пошла работать в колхоз. Сильва оставалась сторожить детей. Девочки черпали мисками с чердака кукурузу с соломой и перебирали её, пока меня не было. Потом мы несли миску с кукурузой к мельнику, бывшему фронтовику с одной рукой. Он из милости брал нашу мелкую мусорную кукурузу, бросал в общий помол и возвращал полную с горкой кукурузной муки, из которой я пекла лепешки. Куры оказались очень плодовитыми и, хотя они загадили все сени, но неслись, как сумасшедшие. В колхозе мне зарплату выдали поросенком. Мы его назвали Васька и тоже держали в закутке в сенях, так как боялись, что украдут. А днем девочки выводили его на помочах во двор, где он гулял под присмотром Сильвы.
Васька влюбился в Сильву. Он всюду таскался за ней, хрюкал и лез целоваться. Сильва огрызалась, норовила цапнуть его за пяточек, но он не унимался и даже ночью призывно хрюкал, пытаясь протиснуть розовый пятачок в щель под дверью. Девочки мои приемные продолжали молчать, они слушались, всё понимали, даже улыбались иногда на проделки Васьки, но не говорили. Я и не очень настаивала. Во-первых, заговори они, трудно было бы сохранить нашу тайну. Во-вторых, немых больше жалели.
Но наше монотонное блаженство длилось не больше месяца. Из Шуши пришли документы, кто я такая есть, жена врага народа. А следом пришли чекисты и вместе со мной забрали из дома всё, даже детскую одежду. Девочки очень горевали о Ваське. А я подумала, хорошо, что забрали. Как бы мы его закололи и ели потом? А курицы, словно наученные, убежали за сарай и там схоронились. Прямо подпольщицы. Хотя со мной могли сделать, что угодно, я не боялась. Я дошла до такой степени ожесточения, что терять, казалось бы, было уже нечего.
Допрашивали меня в правлении часа три, всё пытали про мужа.
- Вы коммунисты, вы и разбирайтесь. А мое дело детей рожать и растить, - сказала я следователю.
В этот раз меня отпустили, но сказали, что в ближайшее время вызовут снова на допрос уже в Орджоникидзе, вернее в Дзауджикау. Взяли роспись о невыезде.
Из колхоза меня исключили. Из дома выкинули, разрешив пока пожить в развалюхе на окраине, пока она не приглянется какому-нибудь переселенцу. По поселку всё время ходили потенциальные жители, присматривались. Были и русские, и грузины, но больше всего кударов - выходцев из Южной Осетии. Селились все неохотно, хотя власти давали подъемные и через пять лет работы в колхозе дом переходил в собственность переселенца.
К счастью, в сторону нашей бедняцкой глиняной халабуды даже никто не смотрел. В конце марта уже появилась первая трава, которую мы щипали и кормили этим двух утаенных куриц и себе варили отвар, когда были дрова. Я теперь наряжала моих девочек в оставшиеся обноски и с миской полной шелухи отправляла их к мельнику. Они ни о чем не просили. Вставали рядком. Три белокурых ангелочка семи, шести и пяти лет. Старшая Лина прижимала к себе миску .Они стояли тихо, иногда часами, пока мельник их не замечал, выходя на воздух продышаться. Он тогда из жалости брал эту миску с шелухой, бросал кукурузную труху в общий помол и отдавал обратно полную муки.
Сильва по-прежнему сторожила детей. И курицы, как узники, жили в подполе, а днем выходили гулять в комнату. Самое трудное было раздобыть дров. Пару раз я ходила в ингушский лес за дровами без порубочного билета. Но это было очень опасно, если встретится медведь, то задерет, а если лесник, то отберет топор. Вообще-то, он мог бы и под суд отдать, но тогда и топор, и срубленное дерево достанется другим, а не ему, поэтому лесник предпочитал расправу на месте.
Шел уже второй месяц нашей жизни на хуторе, а девочки всё молчали. От голода я заболела пилагрой. Постели у нас не было, девочки спали на холодной печке, а я лежала на столе. Так курицы повадились нестись мне в ногах. Ноги были опухшие, толстые. Но курам нравилось.
Каждый промышлял, чем мог. Сильва ловила мышей и ходила с девочками в ближайший лес за хворостом, тогда можно было приготовить кукурузную похлебку. Каждому доставалось в день по яйцу. Скорлупу толкли и снова давали склевать курам. Девочки мои исхудали, у Сильвы тоже подвело брюхо. Шкура стала ей сильно велика.
В одну из чудных майских ночей, Сильва вдруг разбудила нас громким скуленьем. Она металась по земляной полу. Кто-то сильно толкнул плечом дверь. Я решила, что это за мной пришли, я ведь из-за пилагры не смогла отправиться на второй допрос в город. Засов, на который мы закрывались, затрещал и сорвался, в проеме при свете луны показался страшный, заросший горец с ружьем в судорожно сжатой руке.
- Где Мухарбек?- он прыгнул к столу и ткнул дулом в грудь.
- Похоронила я его под яблоней первой справа, там камень, - прошептала я, заворожено глядя на ствол.
Сильва всё это время скулила у стола, поджав хвост, и лизала кожаные опорки абрека.
Горец оглядел мою раздутое пилагрой тело, оглянулся на девочек, которые, как волчата, сбились к кучу на печке, брезгливо скривился и повернулся прочь.
Он оглянулся на Сильву, свистнул ей и пошел к двери. Она легла на брюхо, виновато поползла за ним до порога и замерла. Страшный горец нетерпеливо свистнул еще раз. Сильва заскулила, проползла еще полметра и остановилась. Тогда горец обернулся, и с руки не целясь, выстрелил ей прямо в голову. Комнату заполнил запах пороха. Собака взвизгнула и осела. Девчонки соскочили с печки, бросились к Сильве.
- Не умирай, не умирай, - причитали они.
«Заговорили», - радостно подумала я про себя. Ах, Сильва-Сильва надо было тебе уйти с прежним хозяином. Месть даже любовь обращает в смерть.
На утро ко мне заявились секретарь колхоза с энкэвэдистом: кто стрелял, да зачем, да почему на допрос не явилась. Оказывается, вся семья новых поселенцев в нашем бывшем доме была вчерашней ночью убита".
Автор Лидия Скрябина