Птицы смерти в зените стоят
Оригинал взят у lex_divina в Птицы смерти в зените стоят
Обострённая реакция общественности на недавний теракт в метро Петербурга заставила меня вспомнить некоторые реалии блокады Ленинграда, особенно контрастно и рельефно выступившие на фоне пафосных заявлений о том, что мы вступаем в новую эру, что такого никогда не было и т.п.
Благо времени на подобные размышления за два с половиной часа дороги с работы домой оказалось вполне достаточно.
1.
В петербургской подземке прогремел всего лишь один взрыв, от которого погибло 14 человек и пострадало вчетверо больше.
За время блокады Ленинграда немецкая артиллерия выпустила по нему 150 000 снарядов. Из этого несложно вывести среднюю температуру по больнице - около 170 в день - но реальная интенсивность очень варьировалась. В зиму 1941-1942 годов, когда нацисты рассчитывали на скорое взятие города, которому было уготовано полное разрушение, на Ленинград в сутки обрушивалось несколько тысяч снарядов всех возможных калибров - вплоть до трети метра.
240-миллиметровая чехословацкая гаубица швыряла десятипудовые снаряды на расстояние до 18 километров. В каждом содержалось четверть центнера тротила - в 100 раз больше, чем рвануло позавчера на перегоне между «Сенной» и «Технологическим институтом».
Есть у нас мальчик (увы, один из многих) десяти лет, Петя Дьяконов. Во время одного артобстрела ему оторвало обе ручки. Мальчик долго лежал в больнице, его выхаживали врачи, мать приходила к нему так часто, как ей позволяла работа. Мальчик вылечился, пришел домой. Вместо рук у него были два обрубка. Как лелеяла его мать, как старалась скрасить его жизнь - инвалиду Отечественной войны десяти лет. Восьмого декабря мальчик был на улице - мама вела его в кино. Немец начал стрелять по городу. Мальчику оторвало левую ногу, и на глазах его убило мать.
Вот новая «победа» генерал-полковника Линдемана!
Берггольц О. Ф. Дневные звезды: говорит Ленинград / О.Ф. Берггольц. - Москва: Правда, 1990
Всё это, естественно, не включает бомбёжки города с воздуха - в первую очередь потому, что до 90% используемых в этих налётах бомб были не фугасными, а зажигательными, не дававшими кинематографичных взрывов, а просто вызывавшими масштабные возгорания. Разбавлять же их фугасными было необходимо для того, чтобы дежурившим по ночам на крышах горожанам было не так скучно бежать с вёдрами песка тушить очередную «зажигалку», которая вполне могла разорваться, убивая и калеча всё живое в радиусе десятков метров.
2.
Интересным и поучительным следствием теракта стало полное закрытие метрополитена на несколько часов, немедленно вызвавшее транспортный коллапс и многокилометровые людские караваны вдоль всех основных магистралей. Здесь нелишне будет напомнить, что во время Великой Отечественной войны метро в Северной столице не существовало вообще, а последний вид общественного транспорта, трамвай, прекратил свою работу в начале декабря 1941 года (автобусы и троллейбусы остановились ещё раньше из-за острейшего дефицита горючего, в котором отчаянно нуждался фронт). Конечно, тогда город был меньше размером, но необходимость пройти до работы 5-10 километров встречалась сплошь и рядом. Везло тем, чьи учреждения переводились на казарменное положение, позволявшее жить и ночевать прямо на службе, экономя время и силы (да там и многие вопросы жизнеобеспечения решались централизованно), а если дома дети маленькие? Их на предприятии не поселишь, отдельные ясли могли себе позволить лишь крупнейшие из них, т.е. меньшинство.
3.
На своём 14-километровом пути мне довелось подкрепить силы шоколадным батончиком, причём только в третьем по счёту магазине его цена не оказалась бессовестно завышенной. В блокадном Ленинграде я бы на аналогичном пути не нашёл нигде и ничего, кроме продмагов, обслуживание в которых осуществлялось исключительно по карточкам - и исключительно для населения, проживающего в близлежащих домах (иначе было бы невозможно планировать объёмы завоза продовольствия). Впрочем, к моим услугам оказался бы чёрный рынок, где килограмм хлеба или картофеля продавался за среднюю месячную зарплату (800 рублей), а килограмм сливочного масла - ещё дороже. 35 граммов хлеба - не очень обильная прибавка к пайковой норме в 125-250 граммов, не правда ли? К слову, получавшие минимальный паёк служащие и иждивенцы составляли большую часть населения города. Рабочие же и инженерно-технический персонал, равно как и партийная номенклатура, были привилегированным меньшинством. Кстати, не давайте цифрам этих граммов обмануть вас. Собственно хлеба в них было не больше половины. Остальное - неперевариваемые примеси и вода. На 24 сентября 1941 года хлеб на 40% состоял из солода, овса и шелухи, а позже целлюлозы (в разное время от 20 до 50%).
На эту муку мы возлагали большие надежды. Но как ее применение скажется на качестве хлеба, никто еще не знал. Трест хлебопечения получил задание использовать этот суррогат. Вскоре Н. А. Смирнов, он в это время возглавлял хлебопечение в городе, принес в Смольный буханку хлеба, выпеченную с примесью долгожданной целлюлозы. Это было событие. Собрались члены Военного совета, секретари горкома партии, ответственные работники Ленгорисполкома - всем хотелось знать, что же получилось. На вид хлеб был привлекательный, с румяной корочкой, а на вкус горьковато-травянистый.
- Сколько целлюлозной муки в хлебе? - спросил А. А. Кузнецов, тогда первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии.
- Десять процентов, - ответил Смирнов. Помолчав какое-то время, он сказал: - Этот суррогат хуже всех тех, что мы использовали ранее. Пищевая ценность целлюлозной муки крайне незначительна.
Павлов Д. В. Стойкость. - М.: Политиздат, 1983.
Но и эти 125 граммов нельзя просто пойти и взять в магазине. Знаменитые советские очереди, начавшие выходить за рамки разумного ещё в конце 30-х годов, в новой кризисной обстановке не только никуда не делись, но стали ещё отчаяннее. Казалось бы, не так уж сложно раздать хлеб, но поди-ка нарежь его быстро и точно, когда перед тобой стоит несколько сотен измождённых людей, каждый с разным набором карточек, и каждый обострённо следит, чтобы его не обвесили ни на грамм.
Внимание человека пригвождено к автоматическим весам с движущейся стрелкой. Отчасти потому, что его могут обмануть, главным образом потому, что он переживает иллюзию участия в жизненно важном процессе взвешивания. Нечто вроде игры на бегах, когда каждый бежит вместе с лошадью, уносящей его ставку, - хотя он неподвижен и бессилен повлиять на исход состязания. Стрелка делает первое размашистое движение, и, все сокращая охват, долго качается на фоне белого диска, ищет среди цифр себе место. Вот заехала за нужную цифру, - это всегда неприятно: значит, продавщица непреклонным жестом отрежет прямоугольник от лежащего на весах куска. Хорошо, если стрелка не дотянула: значит, еще не все. Значит, будет еще кусок, может быть, довольно большой... нет, совсем маленький; странно, что такой маленький может выровнять стрелку. Психическое соучастие в процессе взвешивания хлеба сопровождается какой-то абсурдной и обреченной надеждой - что вот сегодня кусок почему-то будет больше, чем всегда. Если продавщица сразу угадывает вес - это бесперспективно. Если довесок большой - тоже нехорошо, потому что до дома его нельзя трогать - такова блокадная этика. Лучше всего маленькие довески, которые как бы в счет не идут и по обычному праву на месте принадлежат получившему хлеб (даже если дома семья). Удачно, если их два, совсем маленьких. Довесок съесть можно, но отломать от пайка кусочек - крайне опасно; так по кусочку съедают все, не донеся до дома, до завтрака. И вместо завтрака дома будет только голодная скука. Лучше уж аккуратно отрезать ломтик ножом. Это сохраняет пайку непочатость первоначальной формы, прямую поверхность разреза - его защитный покров.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
Более опытные покупатели знают, что следить следует и за количеством отрываемых карточек - нечистый на руку продавец может прихватывать лишние, позже присваивая «сэкономленное» продовольствие себе. Всё это происходит на уличном морозе (нет и речи о том, чтобы дверь магазина закрылась) и почти в полной темноте - окна заколочены досками или заложены кирпичом для защиты от осколков. Освещается помещение жалким дрожащим огоньком керосиновой лампы, позволяющей без очереди получить продукты тем, кто принесёт для неё керосин. Но это тяжёлый обмен горючего на время - ведь тогда в полной темноте на целый месяц останутся твои домашние. Ведь в квартирах окна тоже заколочены, заложены фанерой после того, как ещё осенью были выбиты от постоянных обстрелов и бомбёжек. Любое отверстие, любая щель, позволяющая проникать свету, будет означать и отток драгоценного тепла. Причём свет будет поступать лишь коротким зимним северным днём, а тридцатиградусный мороз будет затекать в квартиру круглосуточно.
Электричества в домах, разумеется, нет давно, его едва хватает на обеспечение оборонных предприятий, хлебозаводов и других стратегически важных объектов.
4.
И каждый вечер после обессиливающей работы, после многочасовых очередей по беспощадно обстреливаемым улицам ленинградцы возвращались в свои тёмные и промороженные берлоги, которые и квартирами-то назвать было трудно. Вполне обычной была минусовая температура в них (то есть ниже, чем холодильнике). Попробуйте отдохнуть и набраться сил в спальне, где оставленная в ведре вода за пару часов превращается в лёд. Разумеется, спать придётся не раздеваясь, да ещё и обложившись всеми найденными одеялами, а то и матрасом.
Покоя той зимой не было никогда. Даже ночью. Казалось бы, ночью тело должно было успокоиться. Но, в сущности, даже во сне продолжалась борьба за тепло. Не то чтобы людям непременно было холодно - для этого они наваливали на себя слишком много вещей. Но именно поэтому тело продолжало бороться. Наваленные вещи тяжко давили, и - хуже того - они скользили и расползались. Чтобы удержать эту кучу, нужны были какие-то малозаметные, но, в конечном счете, утомительные мускульные усилия. Нужно было приучить себя спать неподвижно, собранно, особым образом подвернув ногу, которая придерживала основу сооружения. Иначе все сразу с неудержимой жестокостью могло поползти на пол. И тогда в темноте, в убийственном холоде придется опять кое-как громоздить сооружение, совсем уже шаткое и негодное. Нельзя было раскинуть руки или приподнять колени под одеялом, или вдруг повернуться, уткнув лицо в подушку. То есть тело и нервы полностью никогда не отдыхали.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
5.
Особо не залёживайтесь - продажа хлеба начинается в шесть утра, но очереди к булочным вырастают намного раньше.
Выстраивалась очередь у магазинов еще задолго до их открытия. Несмотря на комендантский час и введение осадного положения, в ноябре-декабре 1941 года, очередь часто занимали с ночи. Особенно очереди удлинились в конце декабря 1941 года, когда ждали «новогодних» выдач. Одна из блокадниц «с 25-го с 10 часов вечера стояла всю ночь и весь день 26/ХII и вечером ушла ни с чем со слезами» - отметим, что морозы тогда достигали 22-24 градусов.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
- У нас был такой большой двор, и нужно было стороной как-то обойти домика полтора, и там была булочная. Я помню, мы стояли в очереди с вечера, стояли сутками, напяливали на себя абсолютно все. А мама не могла, в общем-то, двигаться, она скорей как-то ослабла. Она все время грела мне кирпичи, у нас на «буржуечке» всегда лежали кирпичики, два или три. Я устраивала себе на грудь теплый кирпич, чтобы согреваться. Помню - замерзну, приползу домой, мне дадут другой кирпич, и я опять, у меня сил было больше, уползаю вместе с кирпичом. Помню, что мама меня просто обогревала этими кирпичами. Ну, в конце концов я получала своим по сто двадцать пять граммов хлеба и возвращалась домой.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Зимой все, напротив того, было логично. В магазине стояла тьма, непроходимая теснота, гул голосов, угрожающий и молящий. Продавцы из-за прилавка боролись с толпой. Зимой были дни, когда окончательно замерзли в городе трубы и воду возили из проруби. Пекарни стали давать меньше нормы. С четырех, с пяти утра, в темноте, на морозе, сотни людей стояли в очереди за хлебом. Человек вспоминает вдруг, как он стоял в первый раз. Стоял и думал о том, что достигнуть цели все равно невозможно, невероятно (он не ел ничего со вчерашнего супа). Но тут же он думал, что даже если этому предстоит продолжаться еще пять, шесть или семь часов, то все-таки время всегда идет и непременно пройдут эти пять или шесть часов - какой бы мучительной неподвижностью они ни наполнились для отдельного человека, - что, значит, время само донесет его до цели. Булочная была тогда на углу, а до булочной - заколоченный досками магазин с длинной вывеской: мясо, зелень, дичь. За полтора часа он прошел слово «мясо», он прошел «зе» и надолго застрял под буквой «л». В очереди материализовалась огромная идея куска хлеба, а вывеска воплотила инфернальное томление очереди.
Хлеба зимой могло не хватить (потом это опять наладилось), очереди имели смысл. Но были и другие очереди - порождение голодного безумия. В день объявления выдачи жиров и «кондитерских изделий» часам к пяти утра у магазина уже стояла толпа. Люди претерпевали все муки многочасовой очереди, зная, что в десять-одиннадцать в магазине будет уже пусто.
Зимние дистрофические очереди были жутко молчаливы.
Зимой никого ни о чем нельзя было спрашивать, любой вопрос был вожделенным предлогом для дикого, разряжающего злобу и муку ответа.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
Вы вздыхаете, ёжитесь от мысли о том, чтобы стоять несколько часов на пронизывающем морозе ради 125 граммов хлеба? Радуйтесь, если удастся получить хотя бы их. На заводе им. Молотова во время выдачи 31 декабря 1941 г. продовольственных карточек скончалось в очереди 8 человек [Стенограмма сообщения Соколова Г.Я.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 117. Л. 4.]. А в конце января 1942 года из-за полного отключения электричества остановились хлебозаводы. Многотысячные вереницы истощённых людей выстраивались к прилавкам магазинов, в которых не было ничего. Что им оставалось, кроме слабой надежды на завоз хлеба - вечером, ночью, хоть когда-нибудь?..
- В эти три дня тяжелые я одну ночь почувствовала - умираю. У меня длинная слюна бесконечная была. Рядом лежала девочка, моя дочка. Я чувствую, что в эту ночь я должна умереть. Но поскольку я верующая (я это скрывать не буду), я стала на колени в темноте ночью и говорю: «Господи! Пошли мне, чтобы я до утра дожила, чтобы ребенок меня не увидел мертвую. Потом ее возьмут в детское учреждение, а вот чтобы она меня мертвой не увидела». Я пошла на кухню. Это было в чужой квартире (мы там жили, мой дом на улице Комсомола, пятьдесят четыре, был разбомблен). Пошла на кухню и - откуда силы взялись - отодвинула столы. И за столом нахожу (вот перед богом говорю) бумагу из-под масла сливочного, валяется там еще три горошины и шелуха от картошки. Я с такой жадностью это поднимаю: это оставлю, я завтра суп сварю. А бумагу себе запихиваю в рот. И мне кажется, что из-за этой бумаги я дожила.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
В конце концов хлебозаводы запитали от генераторов военных кораблей, стоявших в русле Невы. Всё это время немецкая авиация не прекращала наносить по ним удары.
6.
Впрочем, утром можно и постоять в очереди - вы почти наверняка уснули рано, без электричества и отопления-то.
Конечно, можно поставить дома печку-буржуйку. Проблема в том, что её нужно чем-то топить. Представьте, сколь нетривиальной может быть задача поиска топлива в городе, где его одновременно с вами ищут все. Все деревянные заборы, сараи и зелёные насаждения в городской черте были пущены в ход ещё в 1941 году. Но, допустим, у вас есть хорошие связи в жакте или даже райкоме, и удалось разжиться ордером на целый кубометр дров. Это здорово, но чем вы их собираетесь поджигать? Спичек нет. Они распределяются по норме один коробок на месяц (кстати, вы знаете, сколько спичек в нём содержится?). О бензиновых зажигалках и речи не идёт, а газовых тогда и вовсе не было.
При этом буржуйка - вовсе не полноценный обогревательный прибор, а его примитивный эрзац. Это большая каменная русская печь в крестьянской избе долго разогревается, долго накапливает тепло, но и долго его отдаёт. Натопили с вечера - и всю ночь тепло. Буржуйка разогревается быстро - но и столь же быстро остывает, едва в ней прогорают дрова. Что там могут накопить её тонкие металлические стенки? Причём трубу от неё надо отводить на улицу (иначе угоришь до смерти в первую же ночь), а в незаделанные щели вокруг вывода этой трубы непрерывно уходит последнее тепло. Да и фанерные окна - не бог весть какая изоляция.
И вот в таких условиях существуют не один, не сто, не тысяча, а сотни тысяч ленинградцев на протяжении долгих месяцев бесконечной первой блокадной зимы. Их взрывают и поджигают не раз в два-три десятка лет - а пять тысяч раз в день. Они не тащатся по пробкам со скоростью пять километров в час в комфортабельных личных автомобилях с кондиционерами, а плетутся пешком в два-три раза медленнее сквозь трескучий мороз и пронизывающий воющий ветер, буквально заставляя себя делать каждый новый шаг - и понимая, что замёрзнут насмерть, если свалятся и не смогут подняться. Некоторые ползут на четвереньках. У них нет еды, которой они могли бы подкрепить свои силы, и у них нет дома, в котором они могли бы отдохнуть и согреться перед тем, как снова выйти в этот ледяной космос. У многих из них уже нет и самых близких людей - они умерли от прогрессирующей дистрофии и усугубляемых ей болезней. А те домашние, кто ещё жив, постепенно утрачивают человеческий облик на почве голодного психоза.
25. XII.41 г. Сегодня исключительный день! Прибавили хлеба на 75 гр. Мне полагается теперь 200 гр. и также маме 200 гр. Какое счастье. Все так рады, что от счастья чуть не плачут! Отчим сегодня нестерпим. Мне стыдно ему грубить, но я не могу больше. Он съел весь хлеб свой, а потом мамин и мой. Сегодняшняя прибавка для нас не существует.
Ненавижу его! И не понимаю, как можно так подло делать.
ЦГАИПД. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 86. Л. 6 об.
В комнате было грязно, больная мать лежала в постели - этим, правда, было трудно кого-то удивить, что и отмечено в дневнике Машковой. Ее поразило другое: «Это волк, потерявший человеческий облик от голода, единственная забота - это вырвать кусок у Игоря, единственная тревога, как бы он не вырвал у нее крошку хлеба, не съел ложку супа, сваренного из ее крупы».
Продолжение рассказа Машковой о матери Игоря отчетливо показывает, как рождались ее оценки. Она поняла, что слушают ее не очень внимательно и главное, что волнует мать Игоря, - не дать кусок хлеба сыну Мать произносила слова страшные и безжалостные, никого не стесняясь, с ожесточением и ненавистью: «Я голодна, я хочу жить, мне нет дела до Игоря, до его голода. Он потерял карточку, пусть живет, как хочет, она ему ничего не даст. Она должна выжить». И присутствие сына не остановило ее. Вид его, жадно поедавшего здесь же кусочек хлеба, который дал ему из жалости сосед, молчаливого, обессилевшего, стал заключительным штрихом нарисованной Машковой картины. Это ад, воплощенный наяву. «Не верьте его жалобам, смотрите, какой кусище хлеба он сожрал, а я лежу голодная и без сил», - кричала мать.
Яров С. В.Блокадная этика: Представления о морали в Ленинградев 1941-1942 гг. - СПб.: Нестор-История, 2011.
И это длится, и длится, и длится. Без конца. Без просвета. Изо дня в день. Уйти нельзя. Убежать нельзя. Город блокирован. Помощи ждать неоткуда - все вокруг в таком же состоянии, а то и в более тяжёлом. Кто вырвет кусок хлеба из рук своего умирающего ребёнка, чтобы накормить твоего?
Жить нельзя, но и умирать нельзя тоже. Ни случайно, ни намеренно. Без тебя твои иждивенцы протянут ещё меньше.
Дети, в возрасте 2 и 3 лет находились без присмотра несколько суток... Этих детей нашли в кровати вместе с мертвой матерью. У матери были обсосаны щеки. Видимо, один из детей, грудник, искал пищу и сосал щеки матери.
Стенограмма сообщения Якушкиной А Р.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 144. Л. 28-29.
7.
Четвёртого апреля петербургское метро было полупустым, позволяющим занять сидячее место даже на крупных станциях в час пик. Очень многие жители города, поминая террористов нехорошим словом, отказались от поездок на подземке в этот день, и едва ли кому-то пришло в голову благодарить судьбу за саму возможность такого отказа. Меж тем блокированные ленинградцы не имели и её. Город окружён. Уходить некуда. Увернуться от несущегося со скоростью полкилометра в секунду снаряда - невозможно.
Правда, имелся дорого обошедшийся Красной армии коридор для эвакуации населения (и подвоза продовольствия, разумеется). Но горько ошиблись те, кто думал, что их ад заканчивался с получением разрешения на эвакуацию.
Мы направились в зал ожидания. Когда я открыл дверь, то увидал, что зал полон пассажирами. Пришлось временно собрать всех людей на перроне. Я лично пошел выяснять время отправления поезда и организацию посадки. Когда я подошел к окошку справочного бюро на Финляндском вокзале, то увидал, что оно закрыто. В помещении виден был маленький огонек. На первый мой стук сидевшая там девушка не ответила. После настойчивого требования, наконец, она открыла форточку и на вопрос - когда же будет отправлен поезд на Борисову Гриву, ответила: «Поезд не отправляется уже третий день и когда он будет отправлен, я не знаю. Это зависит от того, когда отогреют паровоз».
После такого ответа я приступил к устройству личного состава. С большим натиском мы начали вклиниваться в толпу ожидавших в зале. Пассажиров было очень много. Я, с поднятым над головой личным багажом, был втиснут с остальными товарищами в середину зала. Рядом стоявшие люди стали кричать на меня. Я хотел бросить мой багаж. Я клал его на головы стоявшим, но бросить его не мог, т. к. положить его на пол не представлялось возможности. Что было бы с нами, трудно себе представить, если бы не одно обстоятельство, которое помогло нам. Как мы потом убедились, это практиковалось в зале ожидания неоднократно. Спустя несколько минут после того, как мы вклинились в публику зала ожидания, раздался зычный голос: «Граждане! Отправляется поезд по Приморской линии!» Часть доверчивой публики хлынула из зала, а мы тем временем заняли их места. Обманутая публика, как в этот раз, так же и в последующие, обычно, стремилась возвратиться, но было уже поздно. Все же части публики удавалось войти в зал и создавались невыносимые условия ожидания. На улице был сильный мороз около тридцати градусов, а поэтому было понятно стремление публики войти в зал ожидания. Таким образом нам пришлось простоять всю ночь, причем публика в наполненном зале от времени до времени, как нива в бурю, склонялась то в одну сторону, то в другую. Каждый из ожидавших стремился опереться на рядом стоявшего, и, видимо, отдельные силы складывались в одну равнодействующую и публика склонялась в одну сторону. После этого раздавались душу раздирающие крики: «Спасите, задавили!» Жертвы давления, видимо, напрягали все свои последние силы. Эти силы складывались в равнодействующую в обратную сторону, и таким образом происходило качание то в одну, то в другую сторону. Среди публики под ногами нередко были мертвецы. Также были случаи смерти на глазах.
Стенограмма сообщения Плоткина А. Л.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 102. Л. 7 - 8 об.
Там они и жили, задержавшись в городе на много дней. В пяти вагонах разместилось 450 человек, в том числе 23 младенца и 86 детей до 12 лет. Согласно обследованию, проведенному 14 декабря 1941 года, «условия жизни населения эшелона неудовлетворительные, на этой почве имеется нездоровое настроение, люди около 4-х месяцев находятся без работы, питание слабое, вода для питья к эшелону не подается, кипятильников нет, топлива железная дорога не дает, в вагонах холод, санитарное состояние неудовлетворительное, большая скученность, имеется вшивость. На почве истощения умерло 9 человек: 5 взрослых... 4 детей. Умершие своевременно из вагонов не выносятся».
Россия: Век двадцатый. СПб., 2011.
Конечно, можно было эвакуироваться не только по железной дороге, но и на грузовиках, возвращавшихся после рейсов по Дороге жизни.
Люди залезали в кузов, а многих втаскивали, у кого... не было сил залезть. В кузове людей укладывали друг на друга... В несколько рядов. Самые слабые и самые больные - внизу, чтобы к ним поступало тепло. А сверху - те, кто помоложе и поздоровее. Человек лежал под грудой тел. Он умирал, кричал - ничего не помогало.
Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. М., 2001.
Люди замерзали. Матери теряли детей, возвращались и находили их мертвыми. Толпы бросались на проезжающие машины, хватались за колеса, бросались под автомобили, которые ехали, катились и дальше с окровавленными колесами.
Шапорина Л. В. Дневник: В 2 т. СПб., 2011.
- Эвакуация началась во второй половине января. Сперва эвакуировали тяжелораненых. Очень страшной эта эвакуация была. Эвакуировали детей, больных женщин... Это назывался ценно-драгоценный груз, потому что это живые люди были, истощенные, голодные! Эти люди были настолько страшные, настолько исхудалые, что они были закутаны и одеялами и платками - чем придется, только бы проехать эту ледовую дорогу. А перед рассветом, когда машины проезжали через Ладожское озеро, шоферы очень мчались, для того чтобы быстрее проехать эти тридцать - тридцать два километра, - перед рассветом мы находили по пять, по шесть трупиков. Это были маленькие изможденные дети. Они уже были мертвыми, потому что представьте: ребенок на полном ходу вылетал из рук матери, он при вылете скользил, ударялся об этот лед... Мы старались узнать - чей это ребенок? Разворачивали, но там ни записки, ничего не было. Это были дети от восьми месяцев до годика, мальчики и девочки.
- Мать не могла удержать?
- Вы поймите, мать держит ребенка на руках. Допустим, машину тряхнет на ледяном бугре, и у матери от слабости ребенок вылетает из рук. Она же была так слаба: у нее дистрофия чуть ли не третьей степени, может быть, даже третьей. Ее ведь на руках сажали на эти машины, чтобы переправить на Большую землю.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Вас, вероятно, коробит образ грузовика, то и дело роняющего из кузова маленьких детей, за которыми никто уже не возвращается? Но вся Дорога жизни находилась в зоне досягаемости немецкой авиации. Любая остановка превращала грузовик, и без того представляющий удобную цель для пикирующего бомбардировщика, в цель ещё и неподвижную. Да вдобавок расположенную не на твёрдой земле, а на льду, который достаточно взорвать в нескольких метрах от автомобиля, чтобы он ушёл под воду со всеми пассажирами. А каждый потерянный грузовик - это не только десятки жертв, это и сокращение подвоза продовольствия в Ленинград во все следующие дни. Двадцать утопленных пишем - двести умерших от голода в уме. Лёгкой дороги тебе, шофёр!
Документы, даже весьма откровенные, лишь отчасти передают трагедию людей, оказавшихся, словно в ловушке, на берегу Ладоги. Идти вперед им не разрешалось (озеро еще не замерзло), возвращаться самим в город не имелось сил: все были истощены, все тащили за собой немалую поклажу. Тяжелее всего пришлось «ремесленникам» - работник эвакопункта потом вспоминал, как они, не получая хлеба, варили в котлах кости сгнивших лошадей, собирали отбросы... Те эвакуированные, чьи дети «таяли на глазах» и умирали, пытались сами дойти до противоположного берега без всякого разрешения. Не всех из них сумели перехватить заградительные кордоны, и обычно они замерзали в пути.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
Но и вырвавшихся из Ленинграда настигали последствия необратимых патологических изменений в организме.
Эта буханка хлеба запомнилась всем ленинградцам, уезжавшим в тыл. После стольких месяцев голодания, после бесчисленных разговоров о том, как будут есть в мирное время, - вот оно, долгожданное чудо. Обычно полагалось выдавать буханку весом 800 граммов, но все горожане, как правило, говорили о килограмме. Получив хлеб, люди не могли вытерпеть, начинали есть его сразу, целиком, чего делать было нельзя, - и погибали здесь же, на эвакопункте или в вагонах, погибали в муках, в кровавых нечистотах.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
Начал я принимать и сортировать больных. Вижу - многих надо оставлять, нельзя им ехать.
Тогда я сделал стационар. Где мог ставил койки, оклеивал, забивал фанерой разбитые потолки. Что делать дальше? Такое питание, какое выдавали, я больным давать не мог. Желудки у людей были страшно истощенные, а эта еда была, по-моему, опасна для них. Смертность среди вывезенных была очень большая. Я стал просить горздрав дать мне разрешение вскрыть несколько трупов, чтобы понять, что творится с людьми. Они мне разрешили, поскольку я кончил Военно-медицинскую академию. Меня же учили и Иван Петрович Павлов, и лейб-хирург Федоров. Я был их любимцем, потому что я точил ножи для хирургов. Я вскрыл несколько трупов. И что я увидел? У одного желудок лопнул и все содержимое вывалилось, весь сухой паек, который там давали: кусок колбасы твердокопченой, кусок сала и хлеба кусок.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Выявляли тех, кто способен был пережить длительную поездку, - других отправляли во вторую очередь. Приемы отбора малолетних детей удивляли тех, кто видел их впервые: воспитатели определяли, сможет ли ребенок дойти от стены до стены, не упав. Директору спецшколы предстояло решить, кто поедет в эвакуацию: «Он находился в одной из комнат, где лежали тяжелобольные ребята... Мальчишки плакали и просили директора взять их. Об этом же просили и некоторые родители, оказавшиеся здесь же». Но всё было тщетно. Никаких слов о «подкреплении» до следующего этапа эвакуации мы здесь не найдем: директор «видел, что эти ребята умрут. Спасти их было... невозможно».
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
В осаде Ленинграда погибло больше мирных жителей,
чем в аду Гамбурга, Дрездена, Токио, Хиросимы и Нагасаки
вместе взятых.
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг - он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон - смерть.
И стоит везде на часах
И уйти не пускает страх.
Анна Ахматова
1941
Обострённая реакция общественности на недавний теракт в метро Петербурга заставила меня вспомнить некоторые реалии блокады Ленинграда, особенно контрастно и рельефно выступившие на фоне пафосных заявлений о том, что мы вступаем в новую эру, что такого никогда не было и т.п.
Благо времени на подобные размышления за два с половиной часа дороги с работы домой оказалось вполне достаточно.
1.
В петербургской подземке прогремел всего лишь один взрыв, от которого погибло 14 человек и пострадало вчетверо больше.
За время блокады Ленинграда немецкая артиллерия выпустила по нему 150 000 снарядов. Из этого несложно вывести среднюю температуру по больнице - около 170 в день - но реальная интенсивность очень варьировалась. В зиму 1941-1942 годов, когда нацисты рассчитывали на скорое взятие города, которому было уготовано полное разрушение, на Ленинград в сутки обрушивалось несколько тысяч снарядов всех возможных калибров - вплоть до трети метра.
240-миллиметровая чехословацкая гаубица швыряла десятипудовые снаряды на расстояние до 18 километров. В каждом содержалось четверть центнера тротила - в 100 раз больше, чем рвануло позавчера на перегоне между «Сенной» и «Технологическим институтом».
Есть у нас мальчик (увы, один из многих) десяти лет, Петя Дьяконов. Во время одного артобстрела ему оторвало обе ручки. Мальчик долго лежал в больнице, его выхаживали врачи, мать приходила к нему так часто, как ей позволяла работа. Мальчик вылечился, пришел домой. Вместо рук у него были два обрубка. Как лелеяла его мать, как старалась скрасить его жизнь - инвалиду Отечественной войны десяти лет. Восьмого декабря мальчик был на улице - мама вела его в кино. Немец начал стрелять по городу. Мальчику оторвало левую ногу, и на глазах его убило мать.
Вот новая «победа» генерал-полковника Линдемана!
Берггольц О. Ф. Дневные звезды: говорит Ленинград / О.Ф. Берггольц. - Москва: Правда, 1990
Всё это, естественно, не включает бомбёжки города с воздуха - в первую очередь потому, что до 90% используемых в этих налётах бомб были не фугасными, а зажигательными, не дававшими кинематографичных взрывов, а просто вызывавшими масштабные возгорания. Разбавлять же их фугасными было необходимо для того, чтобы дежурившим по ночам на крышах горожанам было не так скучно бежать с вёдрами песка тушить очередную «зажигалку», которая вполне могла разорваться, убивая и калеча всё живое в радиусе десятков метров.
2.
Интересным и поучительным следствием теракта стало полное закрытие метрополитена на несколько часов, немедленно вызвавшее транспортный коллапс и многокилометровые людские караваны вдоль всех основных магистралей. Здесь нелишне будет напомнить, что во время Великой Отечественной войны метро в Северной столице не существовало вообще, а последний вид общественного транспорта, трамвай, прекратил свою работу в начале декабря 1941 года (автобусы и троллейбусы остановились ещё раньше из-за острейшего дефицита горючего, в котором отчаянно нуждался фронт). Конечно, тогда город был меньше размером, но необходимость пройти до работы 5-10 километров встречалась сплошь и рядом. Везло тем, чьи учреждения переводились на казарменное положение, позволявшее жить и ночевать прямо на службе, экономя время и силы (да там и многие вопросы жизнеобеспечения решались централизованно), а если дома дети маленькие? Их на предприятии не поселишь, отдельные ясли могли себе позволить лишь крупнейшие из них, т.е. меньшинство.
3.
На своём 14-километровом пути мне довелось подкрепить силы шоколадным батончиком, причём только в третьем по счёту магазине его цена не оказалась бессовестно завышенной. В блокадном Ленинграде я бы на аналогичном пути не нашёл нигде и ничего, кроме продмагов, обслуживание в которых осуществлялось исключительно по карточкам - и исключительно для населения, проживающего в близлежащих домах (иначе было бы невозможно планировать объёмы завоза продовольствия). Впрочем, к моим услугам оказался бы чёрный рынок, где килограмм хлеба или картофеля продавался за среднюю месячную зарплату (800 рублей), а килограмм сливочного масла - ещё дороже. 35 граммов хлеба - не очень обильная прибавка к пайковой норме в 125-250 граммов, не правда ли? К слову, получавшие минимальный паёк служащие и иждивенцы составляли большую часть населения города. Рабочие же и инженерно-технический персонал, равно как и партийная номенклатура, были привилегированным меньшинством. Кстати, не давайте цифрам этих граммов обмануть вас. Собственно хлеба в них было не больше половины. Остальное - неперевариваемые примеси и вода. На 24 сентября 1941 года хлеб на 40% состоял из солода, овса и шелухи, а позже целлюлозы (в разное время от 20 до 50%).
На эту муку мы возлагали большие надежды. Но как ее применение скажется на качестве хлеба, никто еще не знал. Трест хлебопечения получил задание использовать этот суррогат. Вскоре Н. А. Смирнов, он в это время возглавлял хлебопечение в городе, принес в Смольный буханку хлеба, выпеченную с примесью долгожданной целлюлозы. Это было событие. Собрались члены Военного совета, секретари горкома партии, ответственные работники Ленгорисполкома - всем хотелось знать, что же получилось. На вид хлеб был привлекательный, с румяной корочкой, а на вкус горьковато-травянистый.
- Сколько целлюлозной муки в хлебе? - спросил А. А. Кузнецов, тогда первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии.
- Десять процентов, - ответил Смирнов. Помолчав какое-то время, он сказал: - Этот суррогат хуже всех тех, что мы использовали ранее. Пищевая ценность целлюлозной муки крайне незначительна.
Павлов Д. В. Стойкость. - М.: Политиздат, 1983.
Но и эти 125 граммов нельзя просто пойти и взять в магазине. Знаменитые советские очереди, начавшие выходить за рамки разумного ещё в конце 30-х годов, в новой кризисной обстановке не только никуда не делись, но стали ещё отчаяннее. Казалось бы, не так уж сложно раздать хлеб, но поди-ка нарежь его быстро и точно, когда перед тобой стоит несколько сотен измождённых людей, каждый с разным набором карточек, и каждый обострённо следит, чтобы его не обвесили ни на грамм.
Внимание человека пригвождено к автоматическим весам с движущейся стрелкой. Отчасти потому, что его могут обмануть, главным образом потому, что он переживает иллюзию участия в жизненно важном процессе взвешивания. Нечто вроде игры на бегах, когда каждый бежит вместе с лошадью, уносящей его ставку, - хотя он неподвижен и бессилен повлиять на исход состязания. Стрелка делает первое размашистое движение, и, все сокращая охват, долго качается на фоне белого диска, ищет среди цифр себе место. Вот заехала за нужную цифру, - это всегда неприятно: значит, продавщица непреклонным жестом отрежет прямоугольник от лежащего на весах куска. Хорошо, если стрелка не дотянула: значит, еще не все. Значит, будет еще кусок, может быть, довольно большой... нет, совсем маленький; странно, что такой маленький может выровнять стрелку. Психическое соучастие в процессе взвешивания хлеба сопровождается какой-то абсурдной и обреченной надеждой - что вот сегодня кусок почему-то будет больше, чем всегда. Если продавщица сразу угадывает вес - это бесперспективно. Если довесок большой - тоже нехорошо, потому что до дома его нельзя трогать - такова блокадная этика. Лучше всего маленькие довески, которые как бы в счет не идут и по обычному праву на месте принадлежат получившему хлеб (даже если дома семья). Удачно, если их два, совсем маленьких. Довесок съесть можно, но отломать от пайка кусочек - крайне опасно; так по кусочку съедают все, не донеся до дома, до завтрака. И вместо завтрака дома будет только голодная скука. Лучше уж аккуратно отрезать ломтик ножом. Это сохраняет пайку непочатость первоначальной формы, прямую поверхность разреза - его защитный покров.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
Более опытные покупатели знают, что следить следует и за количеством отрываемых карточек - нечистый на руку продавец может прихватывать лишние, позже присваивая «сэкономленное» продовольствие себе. Всё это происходит на уличном морозе (нет и речи о том, чтобы дверь магазина закрылась) и почти в полной темноте - окна заколочены досками или заложены кирпичом для защиты от осколков. Освещается помещение жалким дрожащим огоньком керосиновой лампы, позволяющей без очереди получить продукты тем, кто принесёт для неё керосин. Но это тяжёлый обмен горючего на время - ведь тогда в полной темноте на целый месяц останутся твои домашние. Ведь в квартирах окна тоже заколочены, заложены фанерой после того, как ещё осенью были выбиты от постоянных обстрелов и бомбёжек. Любое отверстие, любая щель, позволяющая проникать свету, будет означать и отток драгоценного тепла. Причём свет будет поступать лишь коротким зимним северным днём, а тридцатиградусный мороз будет затекать в квартиру круглосуточно.
Электричества в домах, разумеется, нет давно, его едва хватает на обеспечение оборонных предприятий, хлебозаводов и других стратегически важных объектов.
4.
И каждый вечер после обессиливающей работы, после многочасовых очередей по беспощадно обстреливаемым улицам ленинградцы возвращались в свои тёмные и промороженные берлоги, которые и квартирами-то назвать было трудно. Вполне обычной была минусовая температура в них (то есть ниже, чем холодильнике). Попробуйте отдохнуть и набраться сил в спальне, где оставленная в ведре вода за пару часов превращается в лёд. Разумеется, спать придётся не раздеваясь, да ещё и обложившись всеми найденными одеялами, а то и матрасом.
Покоя той зимой не было никогда. Даже ночью. Казалось бы, ночью тело должно было успокоиться. Но, в сущности, даже во сне продолжалась борьба за тепло. Не то чтобы людям непременно было холодно - для этого они наваливали на себя слишком много вещей. Но именно поэтому тело продолжало бороться. Наваленные вещи тяжко давили, и - хуже того - они скользили и расползались. Чтобы удержать эту кучу, нужны были какие-то малозаметные, но, в конечном счете, утомительные мускульные усилия. Нужно было приучить себя спать неподвижно, собранно, особым образом подвернув ногу, которая придерживала основу сооружения. Иначе все сразу с неудержимой жестокостью могло поползти на пол. И тогда в темноте, в убийственном холоде придется опять кое-как громоздить сооружение, совсем уже шаткое и негодное. Нельзя было раскинуть руки или приподнять колени под одеялом, или вдруг повернуться, уткнув лицо в подушку. То есть тело и нервы полностью никогда не отдыхали.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
5.
Особо не залёживайтесь - продажа хлеба начинается в шесть утра, но очереди к булочным вырастают намного раньше.
Выстраивалась очередь у магазинов еще задолго до их открытия. Несмотря на комендантский час и введение осадного положения, в ноябре-декабре 1941 года, очередь часто занимали с ночи. Особенно очереди удлинились в конце декабря 1941 года, когда ждали «новогодних» выдач. Одна из блокадниц «с 25-го с 10 часов вечера стояла всю ночь и весь день 26/ХII и вечером ушла ни с чем со слезами» - отметим, что морозы тогда достигали 22-24 градусов.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
- У нас был такой большой двор, и нужно было стороной как-то обойти домика полтора, и там была булочная. Я помню, мы стояли в очереди с вечера, стояли сутками, напяливали на себя абсолютно все. А мама не могла, в общем-то, двигаться, она скорей как-то ослабла. Она все время грела мне кирпичи, у нас на «буржуечке» всегда лежали кирпичики, два или три. Я устраивала себе на грудь теплый кирпич, чтобы согреваться. Помню - замерзну, приползу домой, мне дадут другой кирпич, и я опять, у меня сил было больше, уползаю вместе с кирпичом. Помню, что мама меня просто обогревала этими кирпичами. Ну, в конце концов я получала своим по сто двадцать пять граммов хлеба и возвращалась домой.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Зимой все, напротив того, было логично. В магазине стояла тьма, непроходимая теснота, гул голосов, угрожающий и молящий. Продавцы из-за прилавка боролись с толпой. Зимой были дни, когда окончательно замерзли в городе трубы и воду возили из проруби. Пекарни стали давать меньше нормы. С четырех, с пяти утра, в темноте, на морозе, сотни людей стояли в очереди за хлебом. Человек вспоминает вдруг, как он стоял в первый раз. Стоял и думал о том, что достигнуть цели все равно невозможно, невероятно (он не ел ничего со вчерашнего супа). Но тут же он думал, что даже если этому предстоит продолжаться еще пять, шесть или семь часов, то все-таки время всегда идет и непременно пройдут эти пять или шесть часов - какой бы мучительной неподвижностью они ни наполнились для отдельного человека, - что, значит, время само донесет его до цели. Булочная была тогда на углу, а до булочной - заколоченный досками магазин с длинной вывеской: мясо, зелень, дичь. За полтора часа он прошел слово «мясо», он прошел «зе» и надолго застрял под буквой «л». В очереди материализовалась огромная идея куска хлеба, а вывеска воплотила инфернальное томление очереди.
Хлеба зимой могло не хватить (потом это опять наладилось), очереди имели смысл. Но были и другие очереди - порождение голодного безумия. В день объявления выдачи жиров и «кондитерских изделий» часам к пяти утра у магазина уже стояла толпа. Люди претерпевали все муки многочасовой очереди, зная, что в десять-одиннадцать в магазине будет уже пусто.
Зимние дистрофические очереди были жутко молчаливы.
Зимой никого ни о чем нельзя было спрашивать, любой вопрос был вожделенным предлогом для дикого, разряжающего злобу и муку ответа.
Гинзбург Л.Я. Записки блокадного человека
Вы вздыхаете, ёжитесь от мысли о том, чтобы стоять несколько часов на пронизывающем морозе ради 125 граммов хлеба? Радуйтесь, если удастся получить хотя бы их. На заводе им. Молотова во время выдачи 31 декабря 1941 г. продовольственных карточек скончалось в очереди 8 человек [Стенограмма сообщения Соколова Г.Я.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. On. 1. Д. 117. Л. 4.]. А в конце января 1942 года из-за полного отключения электричества остановились хлебозаводы. Многотысячные вереницы истощённых людей выстраивались к прилавкам магазинов, в которых не было ничего. Что им оставалось, кроме слабой надежды на завоз хлеба - вечером, ночью, хоть когда-нибудь?..
- В эти три дня тяжелые я одну ночь почувствовала - умираю. У меня длинная слюна бесконечная была. Рядом лежала девочка, моя дочка. Я чувствую, что в эту ночь я должна умереть. Но поскольку я верующая (я это скрывать не буду), я стала на колени в темноте ночью и говорю: «Господи! Пошли мне, чтобы я до утра дожила, чтобы ребенок меня не увидел мертвую. Потом ее возьмут в детское учреждение, а вот чтобы она меня мертвой не увидела». Я пошла на кухню. Это было в чужой квартире (мы там жили, мой дом на улице Комсомола, пятьдесят четыре, был разбомблен). Пошла на кухню и - откуда силы взялись - отодвинула столы. И за столом нахожу (вот перед богом говорю) бумагу из-под масла сливочного, валяется там еще три горошины и шелуха от картошки. Я с такой жадностью это поднимаю: это оставлю, я завтра суп сварю. А бумагу себе запихиваю в рот. И мне кажется, что из-за этой бумаги я дожила.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
В конце концов хлебозаводы запитали от генераторов военных кораблей, стоявших в русле Невы. Всё это время немецкая авиация не прекращала наносить по ним удары.
6.
Впрочем, утром можно и постоять в очереди - вы почти наверняка уснули рано, без электричества и отопления-то.
Конечно, можно поставить дома печку-буржуйку. Проблема в том, что её нужно чем-то топить. Представьте, сколь нетривиальной может быть задача поиска топлива в городе, где его одновременно с вами ищут все. Все деревянные заборы, сараи и зелёные насаждения в городской черте были пущены в ход ещё в 1941 году. Но, допустим, у вас есть хорошие связи в жакте или даже райкоме, и удалось разжиться ордером на целый кубометр дров. Это здорово, но чем вы их собираетесь поджигать? Спичек нет. Они распределяются по норме один коробок на месяц (кстати, вы знаете, сколько спичек в нём содержится?). О бензиновых зажигалках и речи не идёт, а газовых тогда и вовсе не было.
При этом буржуйка - вовсе не полноценный обогревательный прибор, а его примитивный эрзац. Это большая каменная русская печь в крестьянской избе долго разогревается, долго накапливает тепло, но и долго его отдаёт. Натопили с вечера - и всю ночь тепло. Буржуйка разогревается быстро - но и столь же быстро остывает, едва в ней прогорают дрова. Что там могут накопить её тонкие металлические стенки? Причём трубу от неё надо отводить на улицу (иначе угоришь до смерти в первую же ночь), а в незаделанные щели вокруг вывода этой трубы непрерывно уходит последнее тепло. Да и фанерные окна - не бог весть какая изоляция.
И вот в таких условиях существуют не один, не сто, не тысяча, а сотни тысяч ленинградцев на протяжении долгих месяцев бесконечной первой блокадной зимы. Их взрывают и поджигают не раз в два-три десятка лет - а пять тысяч раз в день. Они не тащатся по пробкам со скоростью пять километров в час в комфортабельных личных автомобилях с кондиционерами, а плетутся пешком в два-три раза медленнее сквозь трескучий мороз и пронизывающий воющий ветер, буквально заставляя себя делать каждый новый шаг - и понимая, что замёрзнут насмерть, если свалятся и не смогут подняться. Некоторые ползут на четвереньках. У них нет еды, которой они могли бы подкрепить свои силы, и у них нет дома, в котором они могли бы отдохнуть и согреться перед тем, как снова выйти в этот ледяной космос. У многих из них уже нет и самых близких людей - они умерли от прогрессирующей дистрофии и усугубляемых ей болезней. А те домашние, кто ещё жив, постепенно утрачивают человеческий облик на почве голодного психоза.
25. XII.41 г. Сегодня исключительный день! Прибавили хлеба на 75 гр. Мне полагается теперь 200 гр. и также маме 200 гр. Какое счастье. Все так рады, что от счастья чуть не плачут! Отчим сегодня нестерпим. Мне стыдно ему грубить, но я не могу больше. Он съел весь хлеб свой, а потом мамин и мой. Сегодняшняя прибавка для нас не существует.
Ненавижу его! И не понимаю, как можно так подло делать.
ЦГАИПД. Ф. 4000. Оп. 11. Д. 86. Л. 6 об.
В комнате было грязно, больная мать лежала в постели - этим, правда, было трудно кого-то удивить, что и отмечено в дневнике Машковой. Ее поразило другое: «Это волк, потерявший человеческий облик от голода, единственная забота - это вырвать кусок у Игоря, единственная тревога, как бы он не вырвал у нее крошку хлеба, не съел ложку супа, сваренного из ее крупы».
Продолжение рассказа Машковой о матери Игоря отчетливо показывает, как рождались ее оценки. Она поняла, что слушают ее не очень внимательно и главное, что волнует мать Игоря, - не дать кусок хлеба сыну Мать произносила слова страшные и безжалостные, никого не стесняясь, с ожесточением и ненавистью: «Я голодна, я хочу жить, мне нет дела до Игоря, до его голода. Он потерял карточку, пусть живет, как хочет, она ему ничего не даст. Она должна выжить». И присутствие сына не остановило ее. Вид его, жадно поедавшего здесь же кусочек хлеба, который дал ему из жалости сосед, молчаливого, обессилевшего, стал заключительным штрихом нарисованной Машковой картины. Это ад, воплощенный наяву. «Не верьте его жалобам, смотрите, какой кусище хлеба он сожрал, а я лежу голодная и без сил», - кричала мать.
Яров С. В.Блокадная этика: Представления о морали в Ленинградев 1941-1942 гг. - СПб.: Нестор-История, 2011.
И это длится, и длится, и длится. Без конца. Без просвета. Изо дня в день. Уйти нельзя. Убежать нельзя. Город блокирован. Помощи ждать неоткуда - все вокруг в таком же состоянии, а то и в более тяжёлом. Кто вырвет кусок хлеба из рук своего умирающего ребёнка, чтобы накормить твоего?
Жить нельзя, но и умирать нельзя тоже. Ни случайно, ни намеренно. Без тебя твои иждивенцы протянут ещё меньше.
Дети, в возрасте 2 и 3 лет находились без присмотра несколько суток... Этих детей нашли в кровати вместе с мертвой матерью. У матери были обсосаны щеки. Видимо, один из детей, грудник, искал пищу и сосал щеки матери.
Стенограмма сообщения Якушкиной А Р.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 144. Л. 28-29.
7.
Четвёртого апреля петербургское метро было полупустым, позволяющим занять сидячее место даже на крупных станциях в час пик. Очень многие жители города, поминая террористов нехорошим словом, отказались от поездок на подземке в этот день, и едва ли кому-то пришло в голову благодарить судьбу за саму возможность такого отказа. Меж тем блокированные ленинградцы не имели и её. Город окружён. Уходить некуда. Увернуться от несущегося со скоростью полкилометра в секунду снаряда - невозможно.
Правда, имелся дорого обошедшийся Красной армии коридор для эвакуации населения (и подвоза продовольствия, разумеется). Но горько ошиблись те, кто думал, что их ад заканчивался с получением разрешения на эвакуацию.
Мы направились в зал ожидания. Когда я открыл дверь, то увидал, что зал полон пассажирами. Пришлось временно собрать всех людей на перроне. Я лично пошел выяснять время отправления поезда и организацию посадки. Когда я подошел к окошку справочного бюро на Финляндском вокзале, то увидал, что оно закрыто. В помещении виден был маленький огонек. На первый мой стук сидевшая там девушка не ответила. После настойчивого требования, наконец, она открыла форточку и на вопрос - когда же будет отправлен поезд на Борисову Гриву, ответила: «Поезд не отправляется уже третий день и когда он будет отправлен, я не знаю. Это зависит от того, когда отогреют паровоз».
После такого ответа я приступил к устройству личного состава. С большим натиском мы начали вклиниваться в толпу ожидавших в зале. Пассажиров было очень много. Я, с поднятым над головой личным багажом, был втиснут с остальными товарищами в середину зала. Рядом стоявшие люди стали кричать на меня. Я хотел бросить мой багаж. Я клал его на головы стоявшим, но бросить его не мог, т. к. положить его на пол не представлялось возможности. Что было бы с нами, трудно себе представить, если бы не одно обстоятельство, которое помогло нам. Как мы потом убедились, это практиковалось в зале ожидания неоднократно. Спустя несколько минут после того, как мы вклинились в публику зала ожидания, раздался зычный голос: «Граждане! Отправляется поезд по Приморской линии!» Часть доверчивой публики хлынула из зала, а мы тем временем заняли их места. Обманутая публика, как в этот раз, так же и в последующие, обычно, стремилась возвратиться, но было уже поздно. Все же части публики удавалось войти в зал и создавались невыносимые условия ожидания. На улице был сильный мороз около тридцати градусов, а поэтому было понятно стремление публики войти в зал ожидания. Таким образом нам пришлось простоять всю ночь, причем публика в наполненном зале от времени до времени, как нива в бурю, склонялась то в одну сторону, то в другую. Каждый из ожидавших стремился опереться на рядом стоявшего, и, видимо, отдельные силы складывались в одну равнодействующую и публика склонялась в одну сторону. После этого раздавались душу раздирающие крики: «Спасите, задавили!» Жертвы давления, видимо, напрягали все свои последние силы. Эти силы складывались в равнодействующую в обратную сторону, и таким образом происходило качание то в одну, то в другую сторону. Среди публики под ногами нередко были мертвецы. Также были случаи смерти на глазах.
Стенограмма сообщения Плоткина А. Л.: НИА СПбИИ РАН. Ф. 332. Оп. 1.Д. 102. Л. 7 - 8 об.
Там они и жили, задержавшись в городе на много дней. В пяти вагонах разместилось 450 человек, в том числе 23 младенца и 86 детей до 12 лет. Согласно обследованию, проведенному 14 декабря 1941 года, «условия жизни населения эшелона неудовлетворительные, на этой почве имеется нездоровое настроение, люди около 4-х месяцев находятся без работы, питание слабое, вода для питья к эшелону не подается, кипятильников нет, топлива железная дорога не дает, в вагонах холод, санитарное состояние неудовлетворительное, большая скученность, имеется вшивость. На почве истощения умерло 9 человек: 5 взрослых... 4 детей. Умершие своевременно из вагонов не выносятся».
Россия: Век двадцатый. СПб., 2011.
Конечно, можно было эвакуироваться не только по железной дороге, но и на грузовиках, возвращавшихся после рейсов по Дороге жизни.
Люди залезали в кузов, а многих втаскивали, у кого... не было сил залезть. В кузове людей укладывали друг на друга... В несколько рядов. Самые слабые и самые больные - внизу, чтобы к ним поступало тепло. А сверху - те, кто помоложе и поздоровее. Человек лежал под грудой тел. Он умирал, кричал - ничего не помогало.
Глоцер В. Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс. М., 2001.
Люди замерзали. Матери теряли детей, возвращались и находили их мертвыми. Толпы бросались на проезжающие машины, хватались за колеса, бросались под автомобили, которые ехали, катились и дальше с окровавленными колесами.
Шапорина Л. В. Дневник: В 2 т. СПб., 2011.
- Эвакуация началась во второй половине января. Сперва эвакуировали тяжелораненых. Очень страшной эта эвакуация была. Эвакуировали детей, больных женщин... Это назывался ценно-драгоценный груз, потому что это живые люди были, истощенные, голодные! Эти люди были настолько страшные, настолько исхудалые, что они были закутаны и одеялами и платками - чем придется, только бы проехать эту ледовую дорогу. А перед рассветом, когда машины проезжали через Ладожское озеро, шоферы очень мчались, для того чтобы быстрее проехать эти тридцать - тридцать два километра, - перед рассветом мы находили по пять, по шесть трупиков. Это были маленькие изможденные дети. Они уже были мертвыми, потому что представьте: ребенок на полном ходу вылетал из рук матери, он при вылете скользил, ударялся об этот лед... Мы старались узнать - чей это ребенок? Разворачивали, но там ни записки, ничего не было. Это были дети от восьми месяцев до годика, мальчики и девочки.
- Мать не могла удержать?
- Вы поймите, мать держит ребенка на руках. Допустим, машину тряхнет на ледяном бугре, и у матери от слабости ребенок вылетает из рук. Она же была так слаба: у нее дистрофия чуть ли не третьей степени, может быть, даже третьей. Ее ведь на руках сажали на эти машины, чтобы переправить на Большую землю.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Вас, вероятно, коробит образ грузовика, то и дело роняющего из кузова маленьких детей, за которыми никто уже не возвращается? Но вся Дорога жизни находилась в зоне досягаемости немецкой авиации. Любая остановка превращала грузовик, и без того представляющий удобную цель для пикирующего бомбардировщика, в цель ещё и неподвижную. Да вдобавок расположенную не на твёрдой земле, а на льду, который достаточно взорвать в нескольких метрах от автомобиля, чтобы он ушёл под воду со всеми пассажирами. А каждый потерянный грузовик - это не только десятки жертв, это и сокращение подвоза продовольствия в Ленинград во все следующие дни. Двадцать утопленных пишем - двести умерших от голода в уме. Лёгкой дороги тебе, шофёр!
Документы, даже весьма откровенные, лишь отчасти передают трагедию людей, оказавшихся, словно в ловушке, на берегу Ладоги. Идти вперед им не разрешалось (озеро еще не замерзло), возвращаться самим в город не имелось сил: все были истощены, все тащили за собой немалую поклажу. Тяжелее всего пришлось «ремесленникам» - работник эвакопункта потом вспоминал, как они, не получая хлеба, варили в котлах кости сгнивших лошадей, собирали отбросы... Те эвакуированные, чьи дети «таяли на глазах» и умирали, пытались сами дойти до противоположного берега без всякого разрешения. Не всех из них сумели перехватить заградительные кордоны, и обычно они замерзали в пути.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
Но и вырвавшихся из Ленинграда настигали последствия необратимых патологических изменений в организме.
Эта буханка хлеба запомнилась всем ленинградцам, уезжавшим в тыл. После стольких месяцев голодания, после бесчисленных разговоров о том, как будут есть в мирное время, - вот оно, долгожданное чудо. Обычно полагалось выдавать буханку весом 800 граммов, но все горожане, как правило, говорили о килограмме. Получив хлеб, люди не могли вытерпеть, начинали есть его сразу, целиком, чего делать было нельзя, - и погибали здесь же, на эвакопункте или в вагонах, погибали в муках, в кровавых нечистотах.
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
Начал я принимать и сортировать больных. Вижу - многих надо оставлять, нельзя им ехать.
Тогда я сделал стационар. Где мог ставил койки, оклеивал, забивал фанерой разбитые потолки. Что делать дальше? Такое питание, какое выдавали, я больным давать не мог. Желудки у людей были страшно истощенные, а эта еда была, по-моему, опасна для них. Смертность среди вывезенных была очень большая. Я стал просить горздрав дать мне разрешение вскрыть несколько трупов, чтобы понять, что творится с людьми. Они мне разрешили, поскольку я кончил Военно-медицинскую академию. Меня же учили и Иван Петрович Павлов, и лейб-хирург Федоров. Я был их любимцем, потому что я точил ножи для хирургов. Я вскрыл несколько трупов. И что я увидел? У одного желудок лопнул и все содержимое вывалилось, весь сухой паек, который там давали: кусок колбасы твердокопченой, кусок сала и хлеба кусок.
Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга
Выявляли тех, кто способен был пережить длительную поездку, - других отправляли во вторую очередь. Приемы отбора малолетних детей удивляли тех, кто видел их впервые: воспитатели определяли, сможет ли ребенок дойти от стены до стены, не упав. Директору спецшколы предстояло решить, кто поедет в эвакуацию: «Он находился в одной из комнат, где лежали тяжелобольные ребята... Мальчишки плакали и просили директора взять их. Об этом же просили и некоторые родители, оказавшиеся здесь же». Но всё было тщетно. Никаких слов о «подкреплении» до следующего этапа эвакуации мы здесь не найдем: директор «видел, что эти ребята умрут. Спасти их было... невозможно».
Яров С.В. Повседневная жизнь блокадного Ленинграда - М.: Молодая гвардия, 2013.
В осаде Ленинграда погибло больше мирных жителей,
чем в аду Гамбурга, Дрездена, Токио, Хиросимы и Нагасаки
вместе взятых.
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг - он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба...
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон - смерть.
И стоит везде на часах
И уйти не пускает страх.
Анна Ахматова
1941