рассказ. из старых запасов.
сегодня как-то особенно хочется пообщаться со многими, каким-то образом дать себе почувствовать, что контакт есть, что меня слышат, читают... как это сделать? давно уже хотела преподнести своим друзьям один рассказ. это перевод с болгарского. рассказ этот я очень люблю с детства, и очень надеюсь, что хоть немногих из вас он заставит улыбнуться. он добрый и очень-очень уютный. предлагаю вам ненадолго погрузиться в мир....
Еди Шварц
Мой дядя Даниэль
Уже при одной мысли о моем дяде Даниэле меня охватывает атмосфера его тихой доброты и нежности, против которой само время бессильно. Все мое детство согрето его ненавязчивой заботой и любовью ко мне. Он дал мне в руки мои первые любимые книжки и впервые сводил меня в театр. Я любил его как отца, или почти так же. Он был таким странным, но в то же время и настолько обычным человеком, что я теряюсь в догадках, с какой стороны приступить к его описанию. Может, стоит все-таки начать с его внешности? Нет, нет!.. Начну прежде всего с дома, в котором он жил.
Дом был старым, желтым, покрытым вычурными барельефами, с претензией на высокий стиль. Много их, таких как этот, в Софии. Образуя средний по высоте уровень города, они, пожалуй, самые неинтересные и скучные. Теперь этого дома уже нет. Из предметов, которые там были, только немногие остались в моей памяти. Наверное, в то время я просто не обращал на них особого внимания. Помню только застоявшийся запах, который встречал каждого на пороге дядиной комнаты. Тогда она мне казалась похожей на убежище чародеев, на музей чудес. Стены были снизу доверху заставлены книгами. Время, о котором я рассказываю, это время первых послевоенных лет. Свою библиотеку дядя уберег тем, что зарыл ее за городом, завернув в брезент и промасленную бумагу. Она чудом сохранилась, но сильно отдавала запахом плесени, и от нее тянуло влагой. Во время выселения мебель была разграблена, и дядя сделал книжные полки под библиотеку из коробок для мармелада, маргарина и мастики, и потому каждая ее часть имела свой собственный, дополнительный аромат. Над дверью висело главное богатство дяди - старый туристический велосипед «Адлер», который имел отвратительную привычку падать на людей. София все еще лежала в руинах после бомбардировок, и велосипед был наиболее удобным средством передвижения. Потолок комнаты был обклеен географическими картами и фотографиями далеких городов и уголков мира, которые с наслаждением можно было рассматривать, лежа на кушетке. Были там и другие сокровища, которые ценили только мы с дядей. Это были гигантских размеров розоватая морская раковина, в которой таился шум океана, челюсть акулы, старый граммофон с рупором и набор хрупких пластинок с бутафорскими театральными шумами: свистом ветра, журчанием ручейка, лаем собаки, топотом коня, звуками автомобильных клаксонов, уходящих и прибывающих поездов - и многое другое. С их помощью мы вдвоем озвучивали свои путешествия по картам и видам на потолке. Все это было найдено дядей Даниэлем во время его вылазок в развалины города на своем велосипеде. Впрочем, сам велосипед был тоже оттуда. Он был собран из самых разнообразных деталей, но его рама была, как я уже говорил, от «Адлера». Пластинки же были вырыты из руин театра «Одеон».
Для нас обоих эта комната была земным раем. Говоря «комната», я, разумеется, сильно преувеличиваю. Речь идет о крошечной комнатушке. Если еще точнее, о том, что когда-то было кладовкой. Отсутствие окна служило доказательством того, каким было предназначение этого помещения ранее. Дядя Даниэль в упорной борьбе отстаивал свое право на уединение в этом кладовом царстве. В этой борьбе главным противником была его жена - тетя Сарина. Она кормила семью, занимаясь пошивом шляп, кроме этого она содержала крохотную, не больше дядиной кельи, лавочку на улочке Пиротска. Она была женщиной, уставшей от борьбы с жизнью и от дядиной неумелости и непрактичности. Время от времени ее усталость переходила всякие границы, и тогда, к своему и моему неудовольствию, дядя Даниэль был вынужден начинать какую-нибудь противную работу. Однажды она отрядила его продавцом в книжную лавку. Было это очень даже неплохо! Возвращаясь из школы, я заходил к нему. Он радостно запирал дверь магазина на ключ, и мы вдвоем принимались с упоением читать те новые книги, которые он получил. Из них мы прочитывали друг другу особенно забавные и трогательные строки. Чудесное было время! Но книжная лавка, вероятно, не без нашей помощи, перестала приносить прибыль, и тогда дяде пришлось опять заняться какими-то глупыми расчетами в каком-то еще более глупом учреждении. Да, еще мне в самом начале следовало бы упомянуть о том, что дядины сыновья эмигрировали во время войны.
Он тосковал без них, а я всегда был у него под рукой. Отец был рад нашей тесной дружбе. Он любил и уважал своего брата, который был заметно старше его, и ценил в нем тонкую душу романтика.
- Даниэль - как свежий воздух и витамины, - бывало, говорил отец. - Он очень полезен маленьким детям!
Ах!.. Но пора вернуться к его внешнему облику. У него было такое лицо, что казалось, его нарочно придумали. Вроде взглянешь, совсем обыкновенные черты, как у того желтоватого дома, в котором он жил, но его нос шокировал всех. Огромный, подвижный, он доминировал над всей скромной архитектурой дядиного лица. Над ним улыбались, выглядывая из-за толстых линз очков, его добрые глаза. Этому лицу были присущи и некоторые другие особенные черты, но все они бледнели и казались чужеродными в соседстве с этим массивным выростом.
По утрам в воскресенье у меня еле хватало терпения дождаться, пока как-то по-особенному прозвенит дверной звонок, и дядя Даниэль возьмет меня с собой на наши традиционные прогулки. Казалось, он приводил в действие звонок каким-то бесплотным прикосновением, и тогда раздавался тихий и деликатный звук - совершенно не такой, как другие, созвучный с дядиным характером. Мы все его узнавали. Тогда мама шла заваривать чай, а мы с отцом открывали дверь. Длинная, костлявая, худая фигура заполняла собой весь дверной проем.
- Ну, вот... я пришел, - улыбаясь, еле слышно шептал он. - Пойдем?..
Потом он оставался на чашку чая. Специально для него заваривался такой крепкий чай, какой только можно было себе представить. Выпив чая чашки по три, мы выходили.
По обыкновению мы шли на вокзал. Там мы встречали и провожали поезда, и дядя рассказывал мне о тех городах и странах, откуда они прибывали. Он рассказывал так живо, наполняя свои истории удивительными подробностями о зданиях и улицах, что когда через много лет я побывал во многих из этих городов, я с удивлением обнаружил, что они мне знакомы, и что ориентироваться в них не представляет для меня никакого труда. Отец мне говорил, что сам дядя Даниэль никогда не путешествовал, но я с негодованием отвергал эту возмутительную клевету. А это, на самом деле, было правдой. Дядя Даниэль перечитал такое количество путевых заметок и книг о путешествиях, пересмотрел столько альбомов и открыток, что уже и сам не знал, во сне или наяву он видел все эти далекие страны...
Всегда, когда он уходил, я провожал его, смотря ему вслед через окно. Так я и увидел, как произошло несчастье. Дядя переходил улицу как всегда рассеянно, слегка сутулясь, развевая полы своего огромного плаща, когда в конце улицы, медленно приближаясь, появилась машина. Я видел, как она ехала прямо на дядю, и был бессилен что-либо сделать. Она сбила его. Он упал. Я закричал и стремглав вылетел на улицу. За мной бежал отец. Около дяди Даниэля уже собрались люди. Мы растолкали их и увидели его. Он лежал на земле и улыбался. Увидев нас, он произнес:
- Ничего страшного, все в порядке! Не говорите ничего Сарине. Сейчас, подождите, я встану.
Но он не смог встать. Как оказалось, у него был сломан позвоночник. Мы отвезли его в больницу. Там его положили в гипсовое корыто, и он оказался прикованным к постели на долгие месяцы. Он хотел, чтобы его положили в его крохотную комнатушку, но моя тетя воспротивилась, и теперь он лежал в спальне. Это была комната, окна которой были вровень с землей, и с кровати можно было видеть только ноги прохожих. Дядя наблюдал за этими ногами и старался по походке, по обуви и носкам нарисовать в своем воображении человека, составить представление о его профессии, характере... Я почти каждый день навещал его, и тогда мы вдвоем принимались за эту игру. У него была поразительнейшая фантазия, и он придумывал невероятные истории про тех, кому принадлежали ноги. Он сочинял запутанные криминальные истории, где Шерлок Холмс распутывал их по шнуркам ботинок или по характерным особенностям подметок. Я просто умирал со смеху! И мне даже не приходило в голову, что дядя страдает, будучи прикованным к кровати. Потом мне пришлось уехать, и меня не было в Софии все лето. Вернувшись, я сразу же побежал проведать дядю. Он все еще лежал в той же комнате, но гипсовой брони на нем уже не было.
- Давай играть в ноги! - Крикнул я и посмотрел в сторону окна. Однако там была видна только куча из песка и кирпичей.
- Вот, обещали, что этот ремонт быстро закончат, а ему и конца не видно, - улыбнулся дядя Даниэль. - Только вид мне закрыли!
Я представил, как он смотрел в ставшее слепым окно, и мне стало ужасно грустно. Я глупо произнес:
- Ты, наверное, очень злился, правда?
- Злился? - Удивился он. - Не то слово! Я был просто в отчаянии! Я слышал шаги и в то же время никого не видел. А потом... Потом я начал прислушиваться к звукам. Ты не можешь себе даже представить, мой мальчик, сколько всего могут рассказать звуки. Достаточно только научиться их по-настоящему слышать! И понимать. Они обо всем могут поведать. Даже глаза не нужны.
- Ты что же это, хочешь сказать, что можешь их понимать, да? - рассмеялся я.
- А ты мне разве не веришь? - обиделся дядя. - Хорошенькое дельце! От тебя я этого меньше всего ожидал!
- Ну, не то чтобы я тебе не верю, но - в это действительно невозможно поверить! - продолжал упираться я.
- Слышишь? - Дядя приподнял голову.
- Что это я еще должен слышать?.. Ничего не слышно.
- А я вот слышу, - ответил дядя Даниэль. - Соседка с четвертого этажа спускается. Знаешь, та, высокая, как ее?.. Стоянова, что ли? Идет, ноги волочит... Наверное, надела старые ботинки мужа... И несет что-то тяжелое. Скорее всего, таз с бельем. Она во двор идет… белье развешивать.
- Рассказывай тут, тоже мне! - сказал я.
- Давай об заклад, - предложил мне дядя.
Я побежал на лестницу. Высокая женщина, в сношенных мужских полуботинках, спускалась, держа в руках таз.
Я проводил ее взглядом вниз по лестнице, открыв рот. И вернулся в комнату.
- Твоя правда. Все, как ты говорил, - признался я. Дядя улыбался. В этот момент на улице опять послышались шаги. - Ну, а сейчас кто идет? - Меня разбирало любопытство.
Дядя Даниэль напряженно прислушался.
- В униформе... кто-то. Так-так... В сапогах. Не из нашего дома. Он ищет кого-то. Идет неуверенно и читает вывески на дверях. И... По-моему, у него что-то болит... Я чувствую это.
Я снова вышел проверить. Толстый пожарный прижимал к щеке платок.
- Мальчик, на каком тут этаже зубной врач? - спросил он.
- На пятом, влево, - бросил я и вернулся в комнату, к дяде.
- Слушай, тебе только в цирке выступать! - сказал я. - Как ты это делаешь?
- Откуда мне знать! Поначалу было очень трудно, а теперь оно уже как-то само выходит. Людям присущи всякие шумы и еле заметные шорохи, а я их ловлю, как антенна. Не знаю... Может, потому что я людьми интересуюсь, - задумчиво произнес дядя. - Очень интересуюсь!.. И городами тоже.
Вот и вся история. С тех пор как моего дяди не стало, я больше не встречал никого, кто бы так интересовался людьми. На мой взгляд, все человечество должно было горько оплакивать эту потерю, но никто о ней просто не знал. И никто не знает, что теперь надо будет жить самим, без того человека, который так интересовался людьми и городами.
может быть кто-то его уже знает и читал.
а все равно он хороший!
Еди Шварц
Мой дядя Даниэль
Уже при одной мысли о моем дяде Даниэле меня охватывает атмосфера его тихой доброты и нежности, против которой само время бессильно. Все мое детство согрето его ненавязчивой заботой и любовью ко мне. Он дал мне в руки мои первые любимые книжки и впервые сводил меня в театр. Я любил его как отца, или почти так же. Он был таким странным, но в то же время и настолько обычным человеком, что я теряюсь в догадках, с какой стороны приступить к его описанию. Может, стоит все-таки начать с его внешности? Нет, нет!.. Начну прежде всего с дома, в котором он жил.
Дом был старым, желтым, покрытым вычурными барельефами, с претензией на высокий стиль. Много их, таких как этот, в Софии. Образуя средний по высоте уровень города, они, пожалуй, самые неинтересные и скучные. Теперь этого дома уже нет. Из предметов, которые там были, только немногие остались в моей памяти. Наверное, в то время я просто не обращал на них особого внимания. Помню только застоявшийся запах, который встречал каждого на пороге дядиной комнаты. Тогда она мне казалась похожей на убежище чародеев, на музей чудес. Стены были снизу доверху заставлены книгами. Время, о котором я рассказываю, это время первых послевоенных лет. Свою библиотеку дядя уберег тем, что зарыл ее за городом, завернув в брезент и промасленную бумагу. Она чудом сохранилась, но сильно отдавала запахом плесени, и от нее тянуло влагой. Во время выселения мебель была разграблена, и дядя сделал книжные полки под библиотеку из коробок для мармелада, маргарина и мастики, и потому каждая ее часть имела свой собственный, дополнительный аромат. Над дверью висело главное богатство дяди - старый туристический велосипед «Адлер», который имел отвратительную привычку падать на людей. София все еще лежала в руинах после бомбардировок, и велосипед был наиболее удобным средством передвижения. Потолок комнаты был обклеен географическими картами и фотографиями далеких городов и уголков мира, которые с наслаждением можно было рассматривать, лежа на кушетке. Были там и другие сокровища, которые ценили только мы с дядей. Это были гигантских размеров розоватая морская раковина, в которой таился шум океана, челюсть акулы, старый граммофон с рупором и набор хрупких пластинок с бутафорскими театральными шумами: свистом ветра, журчанием ручейка, лаем собаки, топотом коня, звуками автомобильных клаксонов, уходящих и прибывающих поездов - и многое другое. С их помощью мы вдвоем озвучивали свои путешествия по картам и видам на потолке. Все это было найдено дядей Даниэлем во время его вылазок в развалины города на своем велосипеде. Впрочем, сам велосипед был тоже оттуда. Он был собран из самых разнообразных деталей, но его рама была, как я уже говорил, от «Адлера». Пластинки же были вырыты из руин театра «Одеон».
Для нас обоих эта комната была земным раем. Говоря «комната», я, разумеется, сильно преувеличиваю. Речь идет о крошечной комнатушке. Если еще точнее, о том, что когда-то было кладовкой. Отсутствие окна служило доказательством того, каким было предназначение этого помещения ранее. Дядя Даниэль в упорной борьбе отстаивал свое право на уединение в этом кладовом царстве. В этой борьбе главным противником была его жена - тетя Сарина. Она кормила семью, занимаясь пошивом шляп, кроме этого она содержала крохотную, не больше дядиной кельи, лавочку на улочке Пиротска. Она была женщиной, уставшей от борьбы с жизнью и от дядиной неумелости и непрактичности. Время от времени ее усталость переходила всякие границы, и тогда, к своему и моему неудовольствию, дядя Даниэль был вынужден начинать какую-нибудь противную работу. Однажды она отрядила его продавцом в книжную лавку. Было это очень даже неплохо! Возвращаясь из школы, я заходил к нему. Он радостно запирал дверь магазина на ключ, и мы вдвоем принимались с упоением читать те новые книги, которые он получил. Из них мы прочитывали друг другу особенно забавные и трогательные строки. Чудесное было время! Но книжная лавка, вероятно, не без нашей помощи, перестала приносить прибыль, и тогда дяде пришлось опять заняться какими-то глупыми расчетами в каком-то еще более глупом учреждении. Да, еще мне в самом начале следовало бы упомянуть о том, что дядины сыновья эмигрировали во время войны.
Он тосковал без них, а я всегда был у него под рукой. Отец был рад нашей тесной дружбе. Он любил и уважал своего брата, который был заметно старше его, и ценил в нем тонкую душу романтика.
- Даниэль - как свежий воздух и витамины, - бывало, говорил отец. - Он очень полезен маленьким детям!
Ах!.. Но пора вернуться к его внешнему облику. У него было такое лицо, что казалось, его нарочно придумали. Вроде взглянешь, совсем обыкновенные черты, как у того желтоватого дома, в котором он жил, но его нос шокировал всех. Огромный, подвижный, он доминировал над всей скромной архитектурой дядиного лица. Над ним улыбались, выглядывая из-за толстых линз очков, его добрые глаза. Этому лицу были присущи и некоторые другие особенные черты, но все они бледнели и казались чужеродными в соседстве с этим массивным выростом.
По утрам в воскресенье у меня еле хватало терпения дождаться, пока как-то по-особенному прозвенит дверной звонок, и дядя Даниэль возьмет меня с собой на наши традиционные прогулки. Казалось, он приводил в действие звонок каким-то бесплотным прикосновением, и тогда раздавался тихий и деликатный звук - совершенно не такой, как другие, созвучный с дядиным характером. Мы все его узнавали. Тогда мама шла заваривать чай, а мы с отцом открывали дверь. Длинная, костлявая, худая фигура заполняла собой весь дверной проем.
- Ну, вот... я пришел, - улыбаясь, еле слышно шептал он. - Пойдем?..
Потом он оставался на чашку чая. Специально для него заваривался такой крепкий чай, какой только можно было себе представить. Выпив чая чашки по три, мы выходили.
По обыкновению мы шли на вокзал. Там мы встречали и провожали поезда, и дядя рассказывал мне о тех городах и странах, откуда они прибывали. Он рассказывал так живо, наполняя свои истории удивительными подробностями о зданиях и улицах, что когда через много лет я побывал во многих из этих городов, я с удивлением обнаружил, что они мне знакомы, и что ориентироваться в них не представляет для меня никакого труда. Отец мне говорил, что сам дядя Даниэль никогда не путешествовал, но я с негодованием отвергал эту возмутительную клевету. А это, на самом деле, было правдой. Дядя Даниэль перечитал такое количество путевых заметок и книг о путешествиях, пересмотрел столько альбомов и открыток, что уже и сам не знал, во сне или наяву он видел все эти далекие страны...
Всегда, когда он уходил, я провожал его, смотря ему вслед через окно. Так я и увидел, как произошло несчастье. Дядя переходил улицу как всегда рассеянно, слегка сутулясь, развевая полы своего огромного плаща, когда в конце улицы, медленно приближаясь, появилась машина. Я видел, как она ехала прямо на дядю, и был бессилен что-либо сделать. Она сбила его. Он упал. Я закричал и стремглав вылетел на улицу. За мной бежал отец. Около дяди Даниэля уже собрались люди. Мы растолкали их и увидели его. Он лежал на земле и улыбался. Увидев нас, он произнес:
- Ничего страшного, все в порядке! Не говорите ничего Сарине. Сейчас, подождите, я встану.
Но он не смог встать. Как оказалось, у него был сломан позвоночник. Мы отвезли его в больницу. Там его положили в гипсовое корыто, и он оказался прикованным к постели на долгие месяцы. Он хотел, чтобы его положили в его крохотную комнатушку, но моя тетя воспротивилась, и теперь он лежал в спальне. Это была комната, окна которой были вровень с землей, и с кровати можно было видеть только ноги прохожих. Дядя наблюдал за этими ногами и старался по походке, по обуви и носкам нарисовать в своем воображении человека, составить представление о его профессии, характере... Я почти каждый день навещал его, и тогда мы вдвоем принимались за эту игру. У него была поразительнейшая фантазия, и он придумывал невероятные истории про тех, кому принадлежали ноги. Он сочинял запутанные криминальные истории, где Шерлок Холмс распутывал их по шнуркам ботинок или по характерным особенностям подметок. Я просто умирал со смеху! И мне даже не приходило в голову, что дядя страдает, будучи прикованным к кровати. Потом мне пришлось уехать, и меня не было в Софии все лето. Вернувшись, я сразу же побежал проведать дядю. Он все еще лежал в той же комнате, но гипсовой брони на нем уже не было.
- Давай играть в ноги! - Крикнул я и посмотрел в сторону окна. Однако там была видна только куча из песка и кирпичей.
- Вот, обещали, что этот ремонт быстро закончат, а ему и конца не видно, - улыбнулся дядя Даниэль. - Только вид мне закрыли!
Я представил, как он смотрел в ставшее слепым окно, и мне стало ужасно грустно. Я глупо произнес:
- Ты, наверное, очень злился, правда?
- Злился? - Удивился он. - Не то слово! Я был просто в отчаянии! Я слышал шаги и в то же время никого не видел. А потом... Потом я начал прислушиваться к звукам. Ты не можешь себе даже представить, мой мальчик, сколько всего могут рассказать звуки. Достаточно только научиться их по-настоящему слышать! И понимать. Они обо всем могут поведать. Даже глаза не нужны.
- Ты что же это, хочешь сказать, что можешь их понимать, да? - рассмеялся я.
- А ты мне разве не веришь? - обиделся дядя. - Хорошенькое дельце! От тебя я этого меньше всего ожидал!
- Ну, не то чтобы я тебе не верю, но - в это действительно невозможно поверить! - продолжал упираться я.
- Слышишь? - Дядя приподнял голову.
- Что это я еще должен слышать?.. Ничего не слышно.
- А я вот слышу, - ответил дядя Даниэль. - Соседка с четвертого этажа спускается. Знаешь, та, высокая, как ее?.. Стоянова, что ли? Идет, ноги волочит... Наверное, надела старые ботинки мужа... И несет что-то тяжелое. Скорее всего, таз с бельем. Она во двор идет… белье развешивать.
- Рассказывай тут, тоже мне! - сказал я.
- Давай об заклад, - предложил мне дядя.
Я побежал на лестницу. Высокая женщина, в сношенных мужских полуботинках, спускалась, держа в руках таз.
Я проводил ее взглядом вниз по лестнице, открыв рот. И вернулся в комнату.
- Твоя правда. Все, как ты говорил, - признался я. Дядя улыбался. В этот момент на улице опять послышались шаги. - Ну, а сейчас кто идет? - Меня разбирало любопытство.
Дядя Даниэль напряженно прислушался.
- В униформе... кто-то. Так-так... В сапогах. Не из нашего дома. Он ищет кого-то. Идет неуверенно и читает вывески на дверях. И... По-моему, у него что-то болит... Я чувствую это.
Я снова вышел проверить. Толстый пожарный прижимал к щеке платок.
- Мальчик, на каком тут этаже зубной врач? - спросил он.
- На пятом, влево, - бросил я и вернулся в комнату, к дяде.
- Слушай, тебе только в цирке выступать! - сказал я. - Как ты это делаешь?
- Откуда мне знать! Поначалу было очень трудно, а теперь оно уже как-то само выходит. Людям присущи всякие шумы и еле заметные шорохи, а я их ловлю, как антенна. Не знаю... Может, потому что я людьми интересуюсь, - задумчиво произнес дядя. - Очень интересуюсь!.. И городами тоже.
Вот и вся история. С тех пор как моего дяди не стало, я больше не встречал никого, кто бы так интересовался людьми. На мой взгляд, все человечество должно было горько оплакивать эту потерю, но никто о ней просто не знал. И никто не знает, что теперь надо будет жить самим, без того человека, который так интересовался людьми и городами.
может быть кто-то его уже знает и читал.
а все равно он хороший!