М. Кантор "Учебник рисования". Часть 22
I
Я думаю, что поступаю правильно, когда подменяю отдельными биографиями большую историю: собственно, в этом и состояла логика распада Российской империи. Сперва страна разделилась на независимые государства, затем на независимые отрасли добычи сырья, затем на приватные интересы предприятий и корпораций и - как закономерный результат - на отдельные судьбы. Молох социализма уже не контролировал приватной жизни, и гражданин сам мог решать, к какому предприятию (художественной галерее, партии, концерну) ему примкнуть, с кем сотрудничать. Отныне человек был сам хозяин своей судьбы. То был процесс обратный собиранию империи, когда из отдельных жизней складывалась общая история. Сегодня история разнималась на части и всякая, самая малая часть имела свои резоны развития. Если поинтересоваться у рядового менеджера среднего звена, сотрудника корпорации Ричарда Рейли: кому больше предан он: интересам «Бритиш Петролеум» или государства Российского, - то менеджер затруднился бы с ответом. Упрекнуть его в этом было невозможно. А чему предан был всякий умственный человек: личной выгоде (его так долго лишали именно личной выгоды, что он ее взалкал) или абстрактным интересам? И в целом этот процесс соответствовал общему направлению, желанной цели человечества - а именно приватизации истории. Как выразился известный правозащитник Вацлав Гавел (по совместительству президент Чехословакии): «Развитие цивилизации, в конце концов, привело человечество к признанию того факта, что человек важнее государства». И уж коли президент страны говорит об этом, деятель масштабный, то гражданам рангом поменьше остается принять новую гуманистическую ориентацию как бесспорную директиву.
Нельзя сказать, что для человечества это было принципиально новым событием. На протяжении ушедшего века в новую эру гуманизма вступали уже несколько раз, и всякий раз оказывалось, что предложенный образ жизни - не вполне гуманизм. Столько веры и страсти вкладывало человечество в очередной рывок к мечте о справедливости, что факт несостоятельности обещаний вызывал гнев и раздражение людей. Ведь ясно же обещали то и это - а что вышло? Вот; смотрите, черным по белому написано - а где же результат? И люди расстраивались. Вопиющим несоответствием посулов и реализации таковых казалось то, что гуманизм и справедливость обещали для всех (иначе какая же это справедливость, думали люди), а выдавали лишь избранным - с тем, чтобы эти избранные распределяли в дальнейшем гуманизм и справедливость дозировано, по мере своей надобности. Так, последовательно разочаровалось человечество в коммунистической программе, в фашистской программе, в программе нацистской. Разочаровалось человечество еще и потому, что утопии, провозглашенные учителями и пророками, на деле оказались не только не хороши - но, что гораздо досаднее, губительны. Ни социалистическое государство Сталина-Брежнева, ни корпоративное государство Муссолини, ни нацистский рейх не принесли обещанного процветания - а жизней унесли много. Справедливости как не было, думали люди, так и нет - а народ поубивали. Если бы все благие намерения и чаяния, да направить в хорошее разумное русло - каких результатов мы бы добились, думало человечество. А на поверку - и эти соврали, и те тоже соврали. Коммунисты, фашисты, нацисты - все лгуны. Если присовокупить к досадному списку опыт кубинской революции, латиноамериканских режимов, азиатских казарменных государств, восточноевропейских тираний - словом, всех циничных режимов, явленных как странами, подпавшими под обаяние ложных марксистских теорий, так и их противниками - то немудрено было для человечества устать и в утопиях разочароваться. Однако необоримая тяга к справедливости заставляла человечество пробовать снова и снова, и были веские основания полагать, что именно теперь, в двадцать первом веке, благодаря горькому опыту, достигнут такой порядок вещей, который обеспечивает - наконец-то - подлинный гуманизм и настоящую справедливость.
С тем большим основанием можно считать, что новая эра не подведет, что эра эта венчает пятьдесят лет непрерывной «холодной войны», т. е. борьбы безответственных деклараций с экономическим расчетом. Убедились, проверили, что экономика - сильнее, и отнеслись к победившей стороне с полным доверием. В конце концов, новый гуманный порядок предполагалось строить не на песке, а на конкретном экономическом фундаменте. И это обстоятельство - обнадеживало. Не мечтателям доверилось человечество на этот раз - но практикам.
Человечество не собиралось анализировать тот факт, что утопические теории проигравшей стороны также базировались не экономике и практических расчетах. Соображение о том, что лжепророки и горе-учителя опирались на экономическую теорию Маркса, не брали в расчет. Во-первых, экономика экономике - рознь, во-вторых, экономическая программа Маркса успела обрасти изрядным количеством идеологических схем, а в-третьих, не следует забывать и о том, в чьих руках оказалась экономическая программа. Совершенно не было сомнений в том, что сегодня экономикой занимаются люди культурные и порядочные, цивилизованные люди - а вчера экономика была доверена дикарям. Причина, отчего прежнее руководство досталось некомпетентным лицам, была ясна. Человечество слишком хорошо помнило, что виной его бед было неразумное деление людей на классы, на так называемых бедных и так называемых богатых - деление, как показала история, тенденциозное и чреватое опасностями. Пользуясь этой теорией, на поверхность общества выползали самые безответственные его члены, дикие и несимпатичные. Откуда-то из темных социальных недр, из трущоб и неблагополучных окраин выбирались на свет опасные элементы - и, объявляя себя освободителями, чинили произвол. Классовая теория была разоблачена теми людьми, которых в прежние времена теоретики революций отнесли бы к богатым, - эти люди убедительно показали себе и остальным, что они (в отличие от авантюристов) заботятся о всех сразу, а существование антагонистических страт в обществе - порочный миф. Не следует сеять рознь в социуме - но надо сообща внедрять реальные, конкретные вещи, вот несложный урок, вынесенный из бессовестного времени утопий. Человечество кровью заплатило за иллюзии, теперь оно знало слишком хорошо, что с наскоку вопрос благоденствия не решить - только цивилизация, последовательно внедряя прогресс, шаг за шагом будет приближать человечество к лучшей жизни: к свободе, гуманности, социальной справедливости и демократии. Важно лишь не ошибиться, выбирая вожатыми именно представителей цивилизации - а не шарлатанов.
В начале двадцать первого века помехи на этом пути были устранены, а исторический оптимизм стал оправдан. Это значило, что цивилизация обрела заслуженные права - а дикарство было четко обозначено. Это значило, что те люди, что уже пользовались плодами гуманизма и справедливости - то есть жили в достатке и спокойно, могли в целом не тревожиться за оставшуюся часть человечества (большую часть): можно было с уверенностью сказать, что прогресс неизбежно придет и к ним тоже. Можно было с полным правом есть и пить, проводить время на курортах и в казино, покупать футбольные команды и яхты, строить виллы у моря и бассейны с морской водой в городских квартирах, создавать произведения современного искусства и приобретать эти произведения - право на эти благие дела было завоевано тем, что всему человечеству наконец был сообщен верный курс развития.
Иные скептики, правда, уверяли, что классовое деление сохранилось - просто теперь париями являются обитатели так называемых неразвитых стран, стран третьего мира. Скептики (представители левых партий, как правило) уверяли, что идея пролетариата не изжила свое - и человечество не должно обольщаться, видя, что рабочим в западных странах живется недурно. А как же конголезцы? А мексиканцы как же, восклицали скептики. Поглядите, как страдают жители иных стран, тех, про которые мы даже в газетах не читаем. Их горькая участь, говорили эти скептики, является условием благосостояния западных демократий. Находились фанатики, склонные призывать население африканских или латиноамериканских стран на борьбу с империализмом, но усилия этих фанатиков результатов не принесли - население Колумбии или Конго пролетариатом себя считать не хотело, и революционные инстинкты, слава богу, к мировому пожару не приводили. Так называемые левые партии на короткий срок (в шестидесятые и семидесятые годы ушедшего века) сумели смутить умы молодежи - но задор молодежи иссяк, когда молодежь сообразила, что власть левые партии не собираются брать, а средства на существование распределяют партии правые. Не то чтобы левацкие настроения вовсе сошли на нет, они просто оказались локализированы: некоторые общественные институции нуждались в них, но большинство - нет. Рок-концерты - да, нуждались в левацких настроениях, акции радикальных художников - да, непременно; но иные дела, например гонорары артистам, те уже требовали от подобных настроений избавляться. И сами левые партии постепенно утратили присущий им задиристый пафос. Теперь стало обычным делом для лидера левой партии дружить домами с премьер-министром, играть в гольф с министром энергетики и ездить на курорт в компании директора банка. Это происходило по понятной причине - в обществе победившей цивилизации политических убеждений не осталось: они приобрели характер академических интересов и утратили актуальность.
II
Иметь политическое убеждение сделалось не столько социально опасным, но как бы даже не совсем приличным. Назваться в обществе социалистом, троцкистом, или, напротив, монархистом, или, например, фашистом, или, чем черт не шутит, марксистом было столь же несуразно и невежливо, как объявить в культурном салоне, что ты художник-реалист. Приличная публика в приличном салоне (допустим, у Беллы Левкоевой) просто не поймет этого. Быть художником-реалистом, точно так же, как быть анархо-синдикалистом или ленинцем, - было нелепо, невежливо и несовременно. Общество склонно было поощрять разнообразные отвлеченные убеждения, не наносящие вреда социуму (так, например, изрядное количество артистов позиционировало себя как буддистов), общество приветствовало художников-минималистов, дадаистов и абстракционистов, но любая конкретизация взглядов - политическая или художественная - выглядела бестактно.
Люди в салонах употребляли термины «прогресс», «цивилизация», «либерализм» - но употребляли их осторожно, так, чтобы, не дай бог, эти слова не сложились в какую-нибудь директивную программу, не стали теорией и учением. Греха от этих теорий не оберешься. Боролись, разумеется, за цивилизацию, но несколько генерализируя это понятие, не связывая это понятие с конкретным учением. Какая такая цивилизация? - мог бы спросить иной читатель. Как это, какая? Прогрессивная, разумеется, ответили бы ему. Говорил о цивилизации Борис Кузин, говорил о цивилизации Чарльз Пайпс-Чимни, и Ефим Шухман не одну колонку посвятил цивилизации и прогрессу, но если бы читатель задался целью отыскать, какую собственно философскую концепцию излагает автор, - читатель бы ответа не обрел. Ведь и Маркс, и Гитлер тоже употребляли слова «цивилизация» и «прогресс», и Кант с Гердером тоже, и даже Мао с Фиделем Кастро, не говоря уж о Сартре и Джордже Буше. Так какую именно концепцию излагает автор или, может быть, он создал новую, оригинальную? Таковой не наблюдалось.
Политиков было много, иной раз даже казалось, что количество их по сравнению с количеством политиков минувшего столетия - утроилось. Политики спорили, интриговали, смещали друг друга с постов и боролись за кресла в парламенте. Но ни один из них не формулировал системы взглядов, отличной от соседа принципиально. Новая империя развивалась и ширилась, обозначала интересы технического роста и тактические ходы весьма подробно (за осуществление этих конкретных планов и боролись политики) - а свою идейную платформу империя обозначала расплывчато. Общество было до крайности политизировано; если в минувшем столетии массы отправлялись на убой без твердого представления, чем программа Штрассера отличается от программы Гитлера, или до какой степени английский министр Самуель Хор симпатизирует генералу Франко, то сегодняшняя публика знала все до тонкостей. Любой попутчик в поезде метрополитена мог объяснить вам, как получилось так, что заместитель главы президентской администрации ворует, и почему его непосредственный начальник чужого не берет. Знали буквально все: сколько голосов от представителей Северной Ирландии в британском парламенте, и собираются ли их отдать в поддержку реформы образования, чем чревато назначение бывшего главы Пентагона президентом Международного банка, почему русский премьер берет в качестве взятки всего два процента от крупных сделок, а не все четыре. Общество было политизировано еще и потому, что поголовье политиков достигло того уровня, когда политика буквально вошла в каждую семью - не было человека, чьим родственником или знакомым не являлся вершитель судеб мира, или на худой конец микрорайона. И тем страннее иногда делалось: ну да, про них все известно, и кто сколько ворует, и куда прячет, и даже мелкие пристрастия и привычки. Но вот каковы его глобальные взгляды на мироздание, этого моего знакомого, который отвечает за человечество? И не было ответа.
Однако не может огромное общество просвещенных людей, не может мощная цивилизация с промышленностью, искусством, интеллектуалами, которые получают кафедры в университетах, не иметь вовсе никаких общих философских взглядов, никакой идейной платформы, должно же быть какое-то философское учение, описывающее этот путь триумфаторов? У Советской империи был коммунизм, у Третьего рейха - нацизм, а у новой империи - что? Разумеется, конечно же, никакого такого общего директивного учения принципиально не было в мире свободы - но все же, общая платформа, какова она? Да, в новой империи принят плюрализм убеждений, множество партий; тем не менее хотя боролись многие, подчас спорящие друг с другом, концепции, но боролись они за общие цели, внятные каждому. И хотя иметь одно, определенное оголтелое убеждение в современной империи было немодно, но все же как-то общая платформа должна была называться.
Собственно говоря, даже и без того, чтобы убеждения громогласно утверждать (это давно стало дурным тоном), было понятно, что лучшая часть мира, цивилизованная его часть, имеет убеждение обобщенного свойства - некий умудренный опытом либерализм. Этот умудренный опытом либерализм интеллектуалы выстрадали, он достался им не вдруг, но выковался в катаклизмах. Этот либерализм умудрился опытом выживания в экстремальных условиях двадцатого века, ему приходилось находить пути и лазейки, чтобы сохраниться и сохранить своего носителя в покое и благополучии. Постепенно, исподволь, суммируя достижения свободной мысли и опыт выживания, либеральные тенденции сложились в философское учение. Возникло это учение в середине минувшего века, оно имело своих пророков и основоположников, к началу нового столетия это философское учение стало самым влиятельным в западной мысли.
Так появилась социальная философия, объединяющая все партии, философия, подготовленная историей западной либеральной мысли, - как итог мудрости земной, выражаясь словами Гете. Однако в отличие от старого романтика Гете, утверждавшего, что итог мудрости земной - ежедневный бой за жизнь и свободу, новая философия утверждала прямо обратное. Итог мудрости земной, говорила новая философия, - уклонение от боя. Это была философия, суммирующая опыт борьбы за человеческие права, тоску по справедливости и благосостоянию. Такой философией стал коллаборационизм.
III
Коллаборационизм решил важнейшую задачу, поставленную перед либеральной мыслью историей двадцатого века, - как сохранить личность в условиях мирового пожара? Примкнуть к одной из сторон и тем самым сгореть в огне? Затвориться от мира и сделать вид, что ничего не происходит, и тем самым выпасть из истории? Анахронизм, эскапизм, авантюризм - все эти соблазны философия коллаборационизма отвергла. Участвовать, да, непременно участвовать в истории - но уцелеть. Для того чтобы эта немыслимая в своей простоте задача была решена, следовало решить несколько иных задач - философического и этического характера. Требовалось с предельной ответственностью решить: что есть личность, какова ее ценность в сравнении с социумом, и, взвесив на весах истории эти ценности, отстаивать главное - с последовательностью и отвагой. Философия коллаборационизма - суть триумф личной независимости и неангажированности; никакими призывами, трюками и декларациями коллаборациониста нельзя соблазнить; решающим убеждением коллаборациониста является личная свобода и личное достоинство. Можно сказать, что именно последователи коллаборационизма сумели сохранить холодное здравое суждение в хаосе революционного века. Философия коллаборационизма провозглашает как высшую ценность свободного в своих суждениях человека, не связанного обязательствами ни с одной партией, ни с одной доктриной. Догматика коллаборационизму чужда в принципе. Философия коллаборационизма сознательно выстраивает оппозицию любой форме насилия - ей чуждо марксистское определение насилия как повивальной бабки истории; философия коллаборационизма отвергает войну как способ решения конфликтов; философия коллаборационизма не приемлет ложного учения о борьбе классов. Философия коллаборационизма - суть учение о социальном согласии и терпимости. Тем самым можно сказать, что в двадцатом веке не было учения, столь безоговорочно отрицающего пролитие крови. Философия коллаборационизма, в принципе ориентируясь на социальное развитие и прогресс, тем не менее a priori ставит проблему личной самостоятельности и самоопределения выше любых государственных нужд. Базируясь на ценностях Просвещения (именно философию Просвещения следует рассматривать как исток и предпосылку современного учения коллаборационизма), философия коллаборационизма подчеркивает ценность естественных потребностей человека, причем исходит из того, что естественным образом свободная личность ориентирована на благо. Можно было бы сказать (с той погрешностью, что неизбежна в исторических обобщениях), что философия коллаборационизма есть философия Просвещения, выдержавшая искусы двадцатого века. Философия коллаборационизма глубоко рациональна - ее последователи отвергают в принципе все те иррациональные посылки, что туманили мозги мыслителям двадцатого века. Следует подчеркнуть и то, что разумное начало коллаборационизма заставляет его последователей заботиться прежде всего о личной выгоде - и это естественно, поскольку речь идет о выгоде свободной личности есть критерий сегодняшней истины и о сохранении ее в качестве таковой. Философия коллаборационизма есть поиск мира в условиях тотальной войны - тем самым можно утверждать, что это наиболее последовательная гуманистическая философия. Философия коллаборационизма есть философия сотрудничества - то есть нахождения путей компромисса и взаимодействия с различными, порой противоречивыми силами. Не исключено, что иные из этих сил ориентированы не буквально на благо; тем труднее задача, стоящая перед коллаборационистом: сотрудничая с такой силой, надо постараться извлечь максимум преимуществ для свободного развития индивида. Сотрудничество ведется ради основных принципов коллаборационизма - свободы личности, мира, независимых взглядов, сохранения отдельного индивида в его благополучии.
Некогда известный деятель Третьего рейха Рудольф Гесс характеризовал большевизм и фашизм как тезис и антитезис истории века. Следует ли удивляться тому, что история сумела выработать синтез?
Разумный компромисс между радикальными концепциями общественного развития (революцией и т. п.) и ответственными государственными планами, примирение того и другого в личной жизни, ответственность перед самим собой и своими близкими за сохранение себя в качестве свободного индивида - есть нормальная повседневная практика последователя коллаборационизма. Философская система, призванная сохранить ценности Просвещения в бесчеловечных условиях, перед лицом человеконенавистнических утопий, - была не раз проверена на прочность в ушедшем веке. Последовательность в отстаивании собственной выгоды помогла выстоять генералу Петену, спасшему Францию от разрушений и сохранившему интеллектуальный и культурный потенциал страны. Его героический коллаборационизм (подвергавшийся некогда критике сторонниками радикальных решений) впоследствии был высоко оценен. Когда очередной президент Франции, Франсуа Миттеран (некогда, кстати сказать, бывший министром в правительстве Виши), возложил наконец цветы на могилу героя, этим была поставлена точка в долгой дискуссии. Общеизвестные факты сотрудничества с немцами на территориях Литвы, Украины, Латвии, Румынии, Хорватии. Не следует отрицать тот элементарный факт, что именно сотрудничество и поиск разумного компромисса с гитлеровцами помогли сложиться личной, независимой позиции хорватских усташей, литовских лесных братьев и украинских бендеровцев. Трудный поиск себя, своей личной позиции отметил путь генерала Власова и его Российской народной освободительной армии. Выявление своего личного интереса, независимого суждения, личной свободы и выгоды - вот что помогало формироваться позиции коллаборациониста в двадцатом веке, позиции человека, ответственного перед цивилизацией. Ибо что воплощает цивилизацию: груда руин, оставшихся после невоплощенной утопии, - или разумная жизнь просвещенного человека, сохранившего себя? Так рассуждали русские философы, сбежавшие в двадцатые годы от произвола сталинизма, чтобы найти умеренную форму сотрудничества с Гитлером. Они не приняли и не могли принять большевистской доктрины, порицали террор; однако, умудренные опытом, они сумели выжить в условиях гитлеровской Германии, сохранив себя и свои гуманистические наклонности нетронутыми.
Руководствуясь этим же принципом, русская интеллигенция конца двадцатого века приняла сотрудничество с советской властью. Советский Молох был, вне всяких сомнений, опасен, однако сотрудничество с ним - в умеренных дозах - было возможно. Просвещенный интеллектуал той эпохи принимал соглашательство, как добровольную схиму, отбывая партсобрания и вступая в КПСС, чтобы сохранить себя. Последовательный коллаборационист, он вступал, куда велели вступать, писал передовицы в идеологические журналы, лебезил и немного подличал, однако подличал лишь в качестве члена коллектива - чтобы в качестве партикулярной персоны сохранить порядочность, чтобы сохранить в нетронутом виде свою свободную личность. И - зачем отрицать очевидное? - сберечь личную позицию удалось; она и легла в основу построения нового свободного мира. Когда основные ценности и свободы Просвещения были спасены от варварства, когда глиняные ноги советского колосса подломились, умудренный коллаборационист заключил союз с новым титаном, с победителем советского колосса, - на тех же разумных, взвешенных основаниях, руководствуясь теми же свободолюбивыми принципами. Российский интеллигент с тем же гордым сознанием исполнения долга перед собой и своим благополучием стал пресмыкаться перед западной цивилизацией - и это, как и прошлые его деяния, было осознанным шагом самостоятельной личности. Выбирая партнера для сотрудничества, последовательный коллаборационист всегда должен стремиться к тому, чтобы выбрать сильнейшего: так некогда русская интеллигенция отказалась от альянса с народом и стала сотрудничать с властью, а затем сменила местную власть на власть интернациональную - в духе учения коллаборационизма и ради соблюдения его основных принципов.
И международная интеллигенция, цвет либеральной мысли, свободолюбцы, отстоявшие учение коллаборационизма в бурях ушедшего века, поощряли своих российских коллег. Само собой, полагалось верным положение, что мыслящему субъекту необходимо солидаризироваться с тем колоссом, который сегодня господствует на мировой арене и который объявляет себя поборником свободы. Подвижники коллаборационизма числили в своих рядах лучших из лучших, наиболее последовательных свободолюбцев. Пантеон коллаборационизма хранит имена тех, кто осознанно выбрал себе в партнеры силу, чтобы сохранить свободу; тех, кто разумно поставил независимую личность выше искушения борьбой; тех, кто приучился видеть зло только там, где его удобно видеть, и нигде более. Они готовы были сотрудничать с немцами, когда немцы были мотором цивилизации, и ровно потому же - с американцами, когда пришла их пора властвовать. Они создавали концепции, отрицающие окончательное суждение, поскольку именно окончательное суждение могло затруднить гибкость позиции, необходимую коллаборационисту. Они осознанно и рьяно выступали против локального тоталитаризма, чтобы служить тому тоталитаризму, который сильнее критикуемого. Они исповедовали ценности Просвещения и - согласуясь с ними - рассматривали внешний мир как раму для естественных проявлений свободолюбивого либертена.
IV
Исследователь коллаборационизма должен выделить три источника и три составные части философии коллаборационизма. Они таковы.
В своих родителях западный коллаборационизм числит философию Просвещения, ставящую разум выше иррациональных схем и верований, политический оппортунизм начала века, адекватно приспосабливающий концепции утопистов к конкретным обстоятельствам, и авангард как могучее движение, отрицающее ценности христианства и подменяющее их ценностями языческой цивилизации.
Тремя составными частями коллаборационизма соответственно являются: философия постмодернизма, подвергшая деструкции директивы прежних теорий; современное искусство, провозгласившее самовыражение основным критерием творчества и движение борцов за права человека, придумавших подходящий лозунг для сегодняшних интервенций и глобальных перемен.
Вне всяких сомнений, технический аспект борьбы за права человека сводится к тому, что бороться сразу за все права всех людей - невозможно. Лозунг носит всеобщий характер, но практика сужает его действие до рациональных границ. Коллаборационист вычленяет некоторые узловые пункты мира, где права человека представляют наибольшую ценность (речь идет о тех пунктах, где сложилось историческое понятие личности), и ограничивает борьбу этими местами. В других пунктах проблема существует также, и она будет решаться в зависимости от условий и задач основных пунктов.
Коллаборационисту прежде всего необходимо отмежеваться от идей предыдущей эпохи, когда обязанности ставились выше прав - эти посылки рассматриваются как регрессивные. Если коллаборационисту и случается примкнуть к режиму, подавляющему чьи-то права, то делает это он в рамках свободолюбивых наклонностей, сохраняя себя как независимую личность, и не может быть буквально отождествлен с тем или иным режимом. Примыкая к определенной силе (пусть и несколько жестокой силе), коллаборационист тем самым осуществляет: а) свое право на выбор и отказ от суждения (см. философию постмодернизма), б) потребность самовыражения (см. практику современного искусства) и, наконец, в) заботу о своих личных правах. Коллаборационисты, подобно Паунду, поддерживали нацизм, подобно Д'Аннунцио, влюблялись в Муссолини, подобно Дерену и Вламинку, ездили на смотр искусств Геббельса - и выражали себя в этих актах, и разве можно их в этом упрекнуть? Подобно Бродскому, они умудрялись не видеть резни в Сальвадоре и Вьетнаме, пока критиковали афганскую войну, подобно диссиденту Вацлаву Гавелу, они, претерпев лишения при социалистическом строе, делались адептами жестокого строя капиталистического - и неужели разумный человек не поймет здравость их выбора? Подобно Жаку Деррида, они провозгласили решающей философской категорией сомнение, чтобы дезавуировать иную философию, ту, которая поставит под сомнение их собственный жизненный опыт. И постепенно их жизненный опыт, их последовательная страсть к свободе от беды другого, их настоятельная потребность в горделивой моральной слепоте, их безмятежная готовность сотрудничать с любой силой, лишь бы сохранить душевный комфорт, - сделали свое дело. Так оформилась либеральная философия коллаборационизма, важнейшее течение мысли нового времени - философия свободы от любого неудобного убеждения, философия свободы от ответственности, философия разумного эгоизма. Преданность интеллектуальной выгоде сформировало новое героическое, свободолюбивое, пылкое поколение - с одним-единственным дефектом, унаследованным от отцов-основателей; дефектом коллаборационизма является отсутствие совестя. А впрочем, и это суждение излишне поспешно: о какой совести можно всерьез говорить, имея дело с бессовестным миром? Стоять на страже личной независимости - не есть ли это самый совестливый из возможных поступков?
Человек, тем более интеллектуальный, мыслящий человек, настолько хорошо внедрил в свое сознание мысль о свободном выборе, что он не понимает, а что, собственно, запрещает ему выбрать сразу и то и другое? Разве, в известном смысле, это не есть высшая точка свободного выбора? Если плюрализм мнений и прочие либеральные установки - верны, то отчего же нельзя (в рамках плюрализма) быть одновременно и в одной партии, и в другой? Не ущемляет ли свободы призыв выбрать что-нибудь одно? Ситуация в московской интеллектуальной жизни явилась живым подтверждением этого свободолюбивого принципа. Спору нет, интеллектуальное ядро страны расщепилось: два собрания, случившиеся по этому поводу (у Кротова и в галерее Поставца соответственно), явили две противоположно настроенных группы, два непримиримых лагеря. Члены одной партии, разумеется, имели все основания считать членов иной партии - врагами. Однако были и такие интеллектуалы, кто посетил оба собрания, не ощущая особых противоречий. Почему бы, в сущности, и нет? Рабы догмы мы, что ли?
Продолжение следует...
Группа блога ВКонтакте - "Хроника диванной борьбы"
Отправить деньги на новый альбом группы "НОМ"
Помочь детям с болезнью ДЦП
Помочь "Кошке Сашке"
Сбор денег на мемориальную доску Т. Лиозновой