Житие отца Космы (из "Монастырских мемауров")
Он выл несколько дней без перерыва, никому не даваясь в руки. Ведь жизнь явно подошла к концу, и оставалось только принести Богу покаянный плач от всего сердца. Хозяйка, уборщица из церкви питерского подворья N-ского монастыря, исчезла, бросив своего питомца на произвол судьбы. На самом деле она уехала в отпуск и оставила кота у нас во дворе, решив, что среди трудников, послушников и монахов Кузя точно не пропадёт. Но вряд ли он сумел правильно перевести и сложить вместе заветные слова "монастырь" и "кухня", ласкающие слух каждого благочестивого русского человека, посвящённого в эти темы. Он знал только, что его затолкали в сумку и привезли неведомо куда, и изливал тоску в протяжных знаменных песнопениях, похожих на ирмосы покаянного канона в первую неделю Великого поста.
Но тогда шёл Петров пост, и почти неделя без еды была если и подвигом, то явно чрезмерным и не угодным Богу. И вот одним погожим июльским утром 1991 года мы с Сашей увидели над порогом трапезной пару огромных жёлтых глаз.
- Мяу-литвами свяу-тых котец наших Господи Иисусе Христе, Бо-оже на-аш, поми-илуй нас, - пропищал несчастный.
Мы переглянулись и мысленно ответили: "Аминь".
- Это же Кузька, - сказал Саша. - Пришёл наконец-то, постник... Молитвенник... Ну и что теперь с ним делать? Чем кормить?
Был понедельник, и накануне братия успела подчистую доесть все рыбные запасы. Я насыпал полную миску гречневой каши, обильно сдобрил пахучим маслом и поставил на пол. Даже не перекрестясь, Кузя набросился на еду. Раздалось громкое чавканье. Саша охнул.
- Ого! Такого я ещё не видел!
- А вдруг он и огурцы будет?
Я мелко порезал свежий огурец и добавил в гречку. Раздалось хрумканье.
- Ишь ты! Настоящий постник!
Кузя быстро дожевал скудное угощение и стал тереться о наши ноги:
- Пр-ростите мяу, отцы святии и мр-р-р... бр-ратие... и помяулитесь за мяу!
По глазам видно было, что он ошарашен лавиной незнакомых вкусов и совсем не рад строгому монастырскому уставу, который впоследствии нарушал неоднократно. Хозяйка почему-то так и не забрала Кузю домой - видно, решила, что ему лучше остаться здесь. Возможно, она оказалась права: чуть позже, в первые месяцы после ГКЧП, мирянам пришлось совсем худо, полки магазинов опустели. Монастырь же закупал продукты прямо на складах, так что наш хвостатый гость исправно получал и молоко, и сметану, и рыбу, но только в положенные дни. Раз уж он, хоть и вынужденно, всегда постился вместе с нами, мы решили, что Кузьме пора стать полноправным членом братии...
Однажды днём, когда вся гора посуды была перемыта и оставалось только читать патерики, суесловить или развлекаться как-то иначе, Саша накрыл котика до шеи своим чёрным халатом и вручил мне ножницы.
- Что пришел еси, брате? - спросил я.
- Желая жития постническаго, честный отче, - давясь от смеха, ответил Саша за Кузю, который спокойно лежал на животе, глубоко погружённый в послеобеденную молитву.
- Приемлеши ли вся иноческаго жития уставы?
- Ей, честный отче, приемлю.
Я символически щёлкнул ножницами над макушкой кота и задумчиво произнёс слова, которые тогда мечтал услышать сам:
- Брат наш Косма постризает власы главы своея в знамение отрицания мира и всех, яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
- Мяу? Чего-чего? - с лёгким удивлением спросил новопостриженный инок.
После пострига его нрав переменился в худшую сторону. Кот понял, что застрял в этом странном месте всерьёз и надолго, и совсем перестал церемониться. Он воровал огурцы и помидоры, громко требуя "мяуса". Блюда с рыбой перед подачей на стол приходилось прятать на вторую полку кухонного шкафа, потому что отец Косма легко сигал на полтора метра в высоту. Иногда прихожанки-захожанки по неведению жертвовали в монастырь колбасу; в такие дни мы устраивали коту "велие утешение".
В конце августа, после неудавшегося путча, который застал нас прямо на святом Острове, папа забрал меня домой в Харьков. Когда через год я окончил школу и вернулся в Петербург, мне рассказали, как завершилось недолгое постническое житие отца Космы. Его вечерние скорбные песнопения привлекли кошечку, с которой он нарушил все мыслимые обеты. А когда прихожане разобрали котят по домам, напротив подворья открылся рыбный магазин. По словам братии, Кузьма покинул монастырь на следующий же день. Послушники стояли у ворот и с грустью смотрели, как общий любимец переходит дорогу медленным парадным шагом. На другой стороне улицы кот обернулся, словно Макарий Великий перед вратами рая. В его глазах было неизъяснимое презрение.
Но тогда шёл Петров пост, и почти неделя без еды была если и подвигом, то явно чрезмерным и не угодным Богу. И вот одним погожим июльским утром 1991 года мы с Сашей увидели над порогом трапезной пару огромных жёлтых глаз.
- Мяу-литвами свяу-тых котец наших Господи Иисусе Христе, Бо-оже на-аш, поми-илуй нас, - пропищал несчастный.
Мы переглянулись и мысленно ответили: "Аминь".
- Это же Кузька, - сказал Саша. - Пришёл наконец-то, постник... Молитвенник... Ну и что теперь с ним делать? Чем кормить?
Был понедельник, и накануне братия успела подчистую доесть все рыбные запасы. Я насыпал полную миску гречневой каши, обильно сдобрил пахучим маслом и поставил на пол. Даже не перекрестясь, Кузя набросился на еду. Раздалось громкое чавканье. Саша охнул.
- Ого! Такого я ещё не видел!
- А вдруг он и огурцы будет?
Я мелко порезал свежий огурец и добавил в гречку. Раздалось хрумканье.
- Ишь ты! Настоящий постник!
Кузя быстро дожевал скудное угощение и стал тереться о наши ноги:
- Пр-ростите мяу, отцы святии и мр-р-р... бр-ратие... и помяулитесь за мяу!
По глазам видно было, что он ошарашен лавиной незнакомых вкусов и совсем не рад строгому монастырскому уставу, который впоследствии нарушал неоднократно. Хозяйка почему-то так и не забрала Кузю домой - видно, решила, что ему лучше остаться здесь. Возможно, она оказалась права: чуть позже, в первые месяцы после ГКЧП, мирянам пришлось совсем худо, полки магазинов опустели. Монастырь же закупал продукты прямо на складах, так что наш хвостатый гость исправно получал и молоко, и сметану, и рыбу, но только в положенные дни. Раз уж он, хоть и вынужденно, всегда постился вместе с нами, мы решили, что Кузьме пора стать полноправным членом братии...
Однажды днём, когда вся гора посуды была перемыта и оставалось только читать патерики, суесловить или развлекаться как-то иначе, Саша накрыл котика до шеи своим чёрным халатом и вручил мне ножницы.
- Что пришел еси, брате? - спросил я.
- Желая жития постническаго, честный отче, - давясь от смеха, ответил Саша за Кузю, который спокойно лежал на животе, глубоко погружённый в послеобеденную молитву.
- Приемлеши ли вся иноческаго жития уставы?
- Ей, честный отче, приемлю.
Я символически щёлкнул ножницами над макушкой кота и задумчиво произнёс слова, которые тогда мечтал услышать сам:
- Брат наш Косма постризает власы главы своея в знамение отрицания мира и всех, яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа...
- Мяу? Чего-чего? - с лёгким удивлением спросил новопостриженный инок.
После пострига его нрав переменился в худшую сторону. Кот понял, что застрял в этом странном месте всерьёз и надолго, и совсем перестал церемониться. Он воровал огурцы и помидоры, громко требуя "мяуса". Блюда с рыбой перед подачей на стол приходилось прятать на вторую полку кухонного шкафа, потому что отец Косма легко сигал на полтора метра в высоту. Иногда прихожанки-захожанки по неведению жертвовали в монастырь колбасу; в такие дни мы устраивали коту "велие утешение".
В конце августа, после неудавшегося путча, который застал нас прямо на святом Острове, папа забрал меня домой в Харьков. Когда через год я окончил школу и вернулся в Петербург, мне рассказали, как завершилось недолгое постническое житие отца Космы. Его вечерние скорбные песнопения привлекли кошечку, с которой он нарушил все мыслимые обеты. А когда прихожане разобрали котят по домам, напротив подворья открылся рыбный магазин. По словам братии, Кузьма покинул монастырь на следующий же день. Послушники стояли у ворот и с грустью смотрели, как общий любимец переходит дорогу медленным парадным шагом. На другой стороне улицы кот обернулся, словно Макарий Великий перед вратами рая. В его глазах было неизъяснимое презрение.