Leptoptilo
Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, теплый и веселый...
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.
1915 год. Важный, если не ключевой, шибболет (введенный Брюсовым?) - обряд. Здесь он, вероятно, отсылает к стихотворению Мандельштама "От легкой жизни мы сошли с ума..." (1913, опубл. в 1916) - ср. "А мы живем торжественно и трудно". Вторая строфа ахматовского перекликается с его второй строфой:
В пожатьи рук мучительный обряд,
На улицах ночные поцелуи,
Когда речные тяжелеют струи,
И фонари, как факелы, горят.
На него (вкупе с ахматовским?), похоже, отозвалась и Цветаева (1917):
Расцветает сад, отцветает сад.
Ветер встреч подул, ветер мчит разлук.
Из обрядов всех чту один обряд:
Целованье рук.
Города стоят, и стоят дома.
Юным женщинам - красота дана,
Чтоб сходить с ума - и сводить с ума
Города. Дома.
Пожалуй, не менее важный подтекст - блоковское "На островах" (1909):
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.
...
Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.
Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.
Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и в темноту...
...
Любовный обряд ("И голос женщины влюбленный") становится поэтическим обрядом ("И голос Музы еле слышный"). Собственно именно в этом оправдание Петербурга, и только Петербурга, - это храм Музы. Цветаева же этот мотив нивелирует ("Города стоят, и стоят дома"). И то же самое - у переехавшего (или переезжающего?) в Москву Мандельштама (1918):
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье -
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Служение поэзии уже не требует единого храма.
Прозрачный, теплый и веселый...
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.
1915 год. Важный, если не ключевой, шибболет (введенный Брюсовым?) - обряд. Здесь он, вероятно, отсылает к стихотворению Мандельштама "От легкой жизни мы сошли с ума..." (1913, опубл. в 1916) - ср. "А мы живем торжественно и трудно". Вторая строфа ахматовского перекликается с его второй строфой:
В пожатьи рук мучительный обряд,
На улицах ночные поцелуи,
Когда речные тяжелеют струи,
И фонари, как факелы, горят.
На него (вкупе с ахматовским?), похоже, отозвалась и Цветаева (1917):
Расцветает сад, отцветает сад.
Ветер встреч подул, ветер мчит разлук.
Из обрядов всех чту один обряд:
Целованье рук.
Города стоят, и стоят дома.
Юным женщинам - красота дана,
Чтоб сходить с ума - и сводить с ума
Города. Дома.
Пожалуй, не менее важный подтекст - блоковское "На островах" (1909):
Вновь оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня.
И голос женщины влюбленный.
И хруст песка и храп коня.
...
Нет, я не первую ласкаю
И в строгой четкости моей
Уже в покорность не играю
И царств не требую у ней.
Нет, с постоянством геометра
Я числю каждый раз без слов
Мосты, часовню, резкость ветра,
Безлюдность низких островов.
Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и в темноту...
...
Любовный обряд ("И голос женщины влюбленный") становится поэтическим обрядом ("И голос Музы еле слышный"). Собственно именно в этом оправдание Петербурга, и только Петербурга, - это храм Музы. Цветаева же этот мотив нивелирует ("Города стоят, и стоят дома"). И то же самое - у переехавшего (или переезжающего?) в Москву Мандельштама (1918):
Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных.
Жуют волы, и длится ожиданье -
Последний час вигилий городских,
И чту обряд той петушиной ночи,
Когда, подняв дорожной скорби груз,
Глядели вдаль заплаканные очи
И женский плач мешался с пеньем муз.
Служение поэзии уже не требует единого храма.