Глава IV
ГАРРИ ПОТТЕР И ДАРЫ СМЕРДОВ
Современный потребитель "культурного продукта", единый в трёх лицах (читателя, зрителя и пользователя ПК), прекрасно знаком с идеей существования на Земле -- наряду с человеком -- иных разумных существ.
Даётся ли их существованию магическое или псевдонаучное объяснение, идёт ли речь об одном уникальном существе (вроде Супермена) или целой расе (вроде эльфов Толкиена), скрывает ли эта раса от людей своё существование или напротив, поддерживает взаимовыгодные отношения, враждебна она или дружелюбна -- так или иначе, идея эта сопровождает человечество с глубокой древности. Правда, современник едва ли признает, что, украшая холодильник магнитиками, вешая на стену фотографии предков, наряжая новогоднюю ёлку, напиваясь на корпоративной вечеринке или чествуя легендарных основателей своего города, он совершает тем самым обряд почитания своих собственных ларов и пенатов, а если и признает -- скажет, что делает это не по вере, а по обычаю ... но свою долю поклонения "мелкие боги" так или иначе получают и по сей день.
В Древнем Риме культ пенатов -- божков домашнего благоустройства -- "крышевала" богиня Веста, у германо-скандинавских народов -- отождествляемая с ней вечная вещая дева асинья Гёфьён; запомним имя последней, поскольку история Карлссона неразрывно с ней связана.
Христианизация Севера не столько уничтожила этот культ (коль скоро он дожил до наших дней), сколько переквалифицировала "мелких богов" в "мелких бесов", от чего в народном сознании они понемногу слились с разнообразной лесной, водяной, полевой и домОвой нечистью.
С одной разновидностью таких лишённых святости "духов домашнего очага" мы знакомы благодаря "маме Роулинг"; но своих домашних эльфов она, разумеется, не выдумала " с нуля", а воспользовалась общей для всех европейских народов концепцией "домового-помощника".
В Швеции такой домовой называется томте (усадебник).
Заполучить в свой дом томте считалось большой удачей -- шведы верили, что томте не покладая рук работает на своего хозяина, ремесленничая, дабы набить хозяйскую кубышку, или, если речь шла о ферме, заботясь о том, чтобы скот был ухожен и у него было в достатке корма. Добывая последний, томте не чурались краж -- в шведском фольклоре есть побасенка про двух томте со стоявших друг подле друга хуторов, которые как-то ночью встретились на соединявшей их дороге, и у каждого была при себе огромная охапка украденной у соседа соломы; сконфуженные томте побросали награбленное и разбежались по домам, наутро же вся солома оказалась убранной -- не иначе, другие соседи подоспели.
Заодно томте следит за нравственностью и прилежанием батраков и подмастерьев хозяина, занимаясь при необходимости их морально-трудовым воспитанием -- методом пинков и затрещин.
Однако делает всё это томте лишь до тех пор, пока не получит от хозяина плату -- золотом либо нарядной одеждой (и нет, мокрого грязного носка не достаточно). Получив такой подарок, домовой считает, что ТЕПЕРЬ он слишком уж хорош, чтобы трудиться (протестантская этика, говорите?), и навсегда покидает дом; о том, где обретаются разбогатевшие томте и чем они там занимаются, шведы умалчивают.
Смешение христианских и языческих традиций (что хорошо знакомо российскому читателю) привело к тому, что на томте была возложена обязанность приносить рождественские подарки; художница Йенни Нюстрём в начале ХХ века закрепила в популярной культуре образ юлетомте, пробирающегося сквозь сугробы с фонариком и мешком с игрушками; то, ОТКУДА юлетомте берут эти игрушки, опять-таки замалчивалось, но томте вряд ли оставили старые привычки обносить соседей.
керамический юльтомте (рождественский домовой)
ИКЕА, 2016 г.
Непременной принадлежностью томте считаются трубка и красная шапка; томте носят будничную (т.е. рабочую) простонародную одежду; особое значение для них имеет осень, поскольку именно осенью томте "нанимается на работу"; ростом они не выше шестилетнего ребёнка, похожи на морщинистых бородатых старичков; отличаются огромной физической силой -- могут взвалить на плечи и унести куда им заблагорассудилось целую корову; живут обычно бобылями, но весьма падки до женской красоты и не любят детей (хотя и умеют успокаивать плачущих младенцев); охочи до сладкого и масляного, и чрезвычайно серьёзно относятся к еде -- любят, чтобы их задабривали и угощали (а порции при этом должны быть как можно больше!).
Что-то очень и очень знакомое ...
Карлссон, как нам известно с первой страницы, курит -- трубку и сигары (как и подобает джентльмену):
Карлсону прекрасно живётся в маленьком домике на крыше. По вечерам он сидит на крылечке, покуривает трубку да глядит на звёзды.
(пер. Л.Лунгиной)
К великому изумлению Малыша, Карлсон вынул из нагрудного кармана сигару. Он зажёг спичку, закурил и постучал в дверь гостиной. Никто не сказал «Войдите», но он вошёл без всякой церемонии, дымя сигарой.
- Простите, это, кажется, курительная комната, - важно сказал он. - Значит, я могу здесь выкурить сигару.
(пер. Л.Лунгиной)
[b. -- убийственное зрелище, по-моему. Почему никто не замечает, насколько Карлссон сексуально привлекателен?]
рис. А.Савченко (в современные издания не включается)
Он носит подчёркнуто рабочую одежду (замызганную и рваную), никогда её не меняя; вероятно, кроме той, что на нём, да ещё ночной рубашки, свешивающейся с потолка в его домике, никакой другой одежды у него и нет -- "болея", Карлссон объявляет Малышу, что в его доме нет ни одного шарфа (хотя зимой он явно мёрзнет), а когда идёт дождь, является к Свантессонам промокшим до нитки:
Привидение, увлекшись, сделало несколько не совсем удачных кругов, и неожиданно его одежды застряли на рожках люстры.
- Тр-р! - послышался треск старых ветхих простыней, которые свалились с привидения и остались висеть на люстре, а вокруг нее по-прежнему летал Карлссон в своем будничном синем комбинезончике, клетчатой рубашке и носках в красную полоску.
(пер. Л.Брауде)
[b. -- в оригинале Karlsson i sina vanliga blå byxor -- Карлссон в своих повседневных (будничных) синих брюках; поскольку вряд ли речь идёт о том, что сейчас именуется casual, я держусь версии Л.Брауде; по крайней мере, на иллюстрациях Илон Викланд к первому изданию, согласованному с Линдгрен, изображён именно синий рабочий полукомбинезон, т.е. подчёркнуто, что Карлссон ходит не в обычной повседневной одежде небогатого горожанина, а в современной спецовке. Ботинки у него, похоже, тоже рабочие - на все сезоны. И лишь длинные полосатые шерстяные носки -- скорее, чулки -- как принадлежность народного крестьянского костюма являются, скорее всего, сентиментальной памяткой о былом.]
обложка первого издания Karlsson på Taket,
оформленного Илон Викланд
"Фифочка" из телепрограммы и юная красотка Гунилла явно не оставляют его равнодушным (хотя сердце его навеки отдано Хильдур Бокк) -- но даже очаровательные ямочки на щеках и ротик-вишенка не мешают Карлссону с пренебрежением относиться к друзьям Малыша:
Дикторша по-прежнему улыбалась Карлссону, а Карлссон, подталкивая в бок Малыша, улыбался ей в ответ.
- Нет, ты только взгляни на эту маленькую фифочку. Я ей нравлюсь … да, ведь она видит, что я - красивый, весь такой умный и в меру упитанный мужчина в цвете лет.
(пер. Л.Брауде)
... Карлсон, видимо, решил обидеться всерьёз.
- Вот возьму и улечу сейчас отсюда … - проворчал он.
Все трое понимали, какая это будет беда, если Карлсон улетит, и хором принялись уговаривать его остаться.
Карлсон с минуту сидел молча, продолжая дуться.
- Это, конечно, не наверняка, но я, пожалуй, смог бы остаться, если вот она, - и Карлсон показал своим пухлым пальчиком на Гуниллу, - погладит меня по голове и скажет: «Мой милый Карлсон».
Гунилла с радостью погладила его и ласково попросила:
- Миленький Карлсон, останься! Мы обязательно что-нибудь придумаем.
- Ну ладно, - сказал Карлсон, - я, пожалуй, останусь.
(пер. Л.Лунгиной)
Карлссон считал, что Кристер и Гунилла - всего-навсего мелочь пузатая. Он презрительно фыркал всякий раз, когда Малыш упоминал о них.
- Нечего болтать об этой мелюзге, как будто они мне ровня! Мне, красивому, чертовски умному и в меру упитанному мужчине в цвете лет!
(пер. Л.Брауде)
[b. -- оба перевода сильно смягчают отношение Карлссона к приятелям Малыша: bara skräp -- скорее, "полная фигня", чтобы не сказать хуже. В слове skräp нет оттенка добродушной снисходительности, вводимого "мелюзгой" или "мелочью пузатой", оно означает нечто такое, что заведомо не имеет ни малейшей ценности, решительно ни на что не пригодно и достойно лишь презрения; словарь даёт к нему множество вариантов перевода, порой весьма неуместных в детской книге.
Отношение это, скорее всего, вызвано не ревностью (чувства Карлссона к Малышу слишком сложны и противоречивы, о чём будет сказано в своё время), а именно тем, что детей как таковых Карлссон недолюбливает и сторонится.]
Ну, а как Карлссон обходится с едой и сластями, всем известно:
Маленький толстый человечек стёр пальцами с губ сливки и так энергично принялся махать своей пухлой ручкой маме, папе, Боссе и Бетан, что хлопья сливок полетели во все стороны.
- Привет! - крикнул он. - До сих пор вы ещё не имели чести меня знать. Меня зовут Карлсон, который живёт на крыше … Эй, Гунилла, Гунилла, ты слишком много накладываешь себе на тарелку! Я ведь тоже хочу пирога …
И он схватил за руку Гуниллу, которая уже взяла с блюда кусочек сладкого пирога, и заставил её положить всё обратно.
- Никогда не видел такой прожорливой девчонки! - сказал Карлсон и положил себе на тарелку куда больший кусок. - Лучший в мире истребитель пирогов - это Карлсон, который живёт на крыше! - сказал он и радостно улыбнулся.
(пер. Л.Лунгиной)
- О боже праведный! - воскликнула фрекен Бок. Она поглядела на Карлсона, потом на пустой поднос. - После тебя мало что остаётся, - сказала она.
Карлсон соскочил на пол и похлопал себя по животу.
- После того, как я поем, остаётся стол, - сказал он. - Единственное, что остаётся, - это стол.
(пер. Л.Лунгиной)
[b. -- в переводе Брауде после этого он "тяжело полетел к открытому окну"; переводчица здесь точно следует оригиналу -- han flög tungt mot det öppna fönstret. Шведское tungt можно перевести и как "тяжело нагруженный", "отягощённый" -- речь идёт о том, что Карлссон движется с трудом, будучи перегруженным всем съеденным. И куда же он летит?.. Ужинать, ни больше ни меньше.]
авторское отступление
Те, кто при описании гаргантюанских застольных подвигов Карлссона поминают недобрым словом глаза завидущие и руки загребущие, а также беспардонное отбирание конфет у невинных младенцев, на мой взгляд, упускают из вида одно важное обстоятельство -- КУДА вся эта прорва сожранного девается? Даже если желудок у Карлссона как у котёнка (который, как известно, вмещает два литра молока, имея штатный объём напёрстка), энергия поглощённой пищи должна во что-то преобразовываться -- а между тем, как мы уже видели, назвать Карлссона "жирным" или "тучным" нельзя: он всего лишь достаточно (lagom) упитан.
Разгадка проста -- чудовищный метаболизм Карлссона это его плата за возможность летать. Двигатель питается энергией съеденного, поэтому ЛЮБОЕ количество сверхкалорийной пищи не ведёт к ожирению (ну разве что контуры приятно округлятся -- выглядеть как иссушенный диетой бодибилдер Карлссон явно не желал бы).
Линдгрен говорит об этом вполне определённо:
- Ох, и поедим мы тортов, когда я вернусь! - крикнул Карлссон. - Ведь от них не толстеют!
(пер. Л.Брауде)
[b. -- в оригинале Карлссон говорит för det här blev man inte fet av -- взрослые от этого не жиреют. Малыша взрослым он, конечно, не считает, значит, речь идёт именно о самом Карлссоне.]
Так что сделанное им Малышу рацпредложение -- поменять один торт с восемью свечками на восемь тортов с одной свечкой -- объясняется не столько неукротимой жадностью до чужих жизненных благ, сколько суровой правдой Карлссоновой жизни: ОДИН торт, каким бы большим он ни был, всегда будет слишком мал для них двоих (а тут ещё и Гунилла с Кристером!).
Прокормиться ему вовсе не просто. Не хочу сказать, что Карлссон не чувствует удовольствия от еды, вовсе наоборот -- у него несомненно есть вкусовые предпочтения и идиосинкразии: приготовленную фрёкен Бокк говядину в острой подливе Карлссон есть не стал, хотя был очень голоден (вкусы у него явно не мужские -- господин Пекк этот kolijox ел и нахваливал); но всё же для него, пожалуй, более важны процесс и результат, а не то, что в этом процессе конкретно в данный момент участвует. Покапризничать он позволяет себе лишь на сытый желудок -- вот и найденную в буфете дома малютки Гюль-Фии фалунскую колбасу, умяв восемь плюшек, есть не стал, а такой же точно falukorv, прилетев к Малышу пообедать, слопал с нескрываемым удовольствием, побрюзжав на тему "простецкого угощения" (впрочем, о сложных отношениях Карлссона с фалунской колбасой надо говорить особо).
Сам он прекрасно осознаёт свою уязвимость в вопросе питания; и хотя болезненная гордость не позволяет ему открыто благодарить Свантессонов и фрёкен Бокк за гостеприимство, Карлссон всё же обиняками выражает им свою признательность. В своей привычной манере, разумеется:
«Если меня не кормят, я уже не я» - так он однажды выразился.
(пер. Л.Лунгиной)
И раз уж мы вспомнили знаменитое творение магистра Алькофрибаса -- и вспомним ещё не раз -- ВОСЕМЬ тортов со взбитыми сливками, вне всякого сомнения, благо куда бОльшее, чем ОДИН торт со взбитыми сливками, и грешно было бы не получать от этого блага НАСТОЯЩЕГО удовольствия, въедаясь в него со вкусом и азартом -- по уши в сливках.
конец авторского отступления
Красная шапка (которой у Карлссона, как мы уже выяснили выше, нет) всё же появляется в повести -- в чрезвычайно любопытном эпизоде с пылесосом; напомню, что ВНАЧАЛЕ Карлссон пылесосит Малыша; эта сцена настолько важна для понимания их отношений, что я не хочу говорить о ней здесь -- скажу только, что происходит это осенью.
И лишь после этого Карлссон (смущённый и взволнованный) неловко засасывает лежащую на столе марку с изображением ... Красной Шапочки:
Он окинул взглядом комнату и обнаружил лежавшие на столе марки.
- У тебя повсюду разбросаны какие-то разноцветные бумажки, не стол, а помойка! - возмутился он.
И, прежде чем Малыш успел его остановить, он засосал пылесосом марку с Красной Шапочкой и Серым волком. Малыш был в отчаянии.
- Моя марка! - завопил он. - Ты засосал Красную Шапочку, этого я тебе никогда не прощу!
Карлсон выключил пылесос и скрестил руки на груди.
- Прости, - сказал он, - прости меня за то, что я, такой милый, услужливый и чистоплотный человечек, хочу всё сделать как лучше. Прости меня за это… Казалось, он сейчас заплачет. - Но я зря стараюсь, - сказал Карлсон, и голос его дрогнул. - Никогда я не слышу слов благодарности… одни только попрёки …
- О Карлсон! - сказал Малыш. - Не расстраивайся, пойми, это же Красная Шапочка.
- Что ещё за Красная Шапочка, из-за которой ты поднял такой шум? - спросил Карлсон и тут же перестал плакать.
(пер. Л.Лунгиной)
Л.Брауде переводит Vad är det för en gammal rödluva du väsnas om оригинала как Это что еще за дряхлая красная шапочка, про которую ты тявкаешь?; перевод неприлично коряв (не говоря уже о том, что агрессивно-оскорбительное "тявкаешь" в оригинале было миролюбивым "из-за чего шумим, о чём скандалим"), но лишь он даёт ключ к пониманию этой сцены. Не вполне ясно, в какой степени Карлссон знаком с человеческим фольклором и литературой (порой он обнаруживает совершенно неожиданные и несколько шокирующие познания в этом вопросе), но здесь он очевидным образом соотносит Rödluvan, т.е. Красную Шапочку, не с героиней всем известной сказки, а ... с предметом одежды. En gammal rödluva, таким образом, это не дряхлая, и даже не ветхая (что могло бы указывать на изношенность), а ВЕТХОЗАВЕТНАЯ красная шапка. То, что, по мнению Карлссона, принадлежит глубокой старине и давно уже не актуально -- по крайней мере, для него.
Это может быть только традиционная красная шапка томте.
Проговорился!
Об огромной физической силе Карлссона (и именно в связи с коровой) мы уже говорили; его "методы воспитания" могут казаться весьма эксцентричными, жестокими и безнравственными, но они приносят (если присмотреться) прекрасные плоды: вне всякого сомнения, Карлссон обогащает жизнь людей, которых он избрал своими -- обогащает даже материально ("сокровища" Свантессонов, о которых он говорит с нескрываемой иронией, спасены от воров, спасены и возвращены хозяину и бумажник с часами дяди Юлиуса -- и что ещё более важно, ему возвращено доверие к людям; "заколдованная принцесса" Хильдур Бокк вышла замуж за "короля"; Малыш утратил своё "окаянство" и узнал, что такое быть взрослым; Свантессоны-старшие научились доверять своего "маленького принца" его собственной судьбе; и даже Фрида Бокк, появляющаяся в повестях лишь тенью на заднем плане, навсегда избавлена от общества "сорокана" Филле -- и от тянущегося десятки лет изнуряющего соперничества с сестрой (ах, Фрида, ЧТО может быть для тебя лучше?!).
[b. -- спорность своей педагогической метОды прекрасно сознаёт и сам Карлссон, скупо поясняя Малышу, что это "вроде рукопашного боя" -- учишься чему-либо, только если дерёшься всерьёз.
Хотелось бы знать, замечают ли российские родители, читающие "Карлссона" своим детям, насколько эта сцена перекликается и с классическими "шаолиньскими" сюжетами о Мастере и Ученике, и, конечно, с ядовитой пародией Пелевина в Empir V."Искусство боя и любви" не оставляло меня всё время чтения этого фрагмента -- замечу напоследок, что и преподавал его у Виктора Олеговича Локи, эталонный тролль 80-го уровня. Карлссон вполне способен потягаться с ним за это звание.
Впрочем, "рукопашные" педагогические приёмы Карлссона, их цели и их непосредственные результаты заслуживают собственной главы.]
Всё это не может быть случайным, не продуманным автором -- или написанным "просто так, для смеха". Хорошую книгу так не напишешь, а Karlsson på Taket -- хорошая книга.
Так значит, томте?
Да. Но какой необычный -- "неправильный" -- томте!
Томте, который считает гораздо более важными, чем любое имущество, духовную зрелость и личную свободу. Томте, который не хочет "трудиться" -- в обычном понимании, но при этом неизменно делает богаче жизнь тех, кому позволяет у себя учиться. Томте, который предпочёл построить свой собственный дом, но не жить под крышей чьего-либо ещё. Томте, который горделиво носит имя свободнорожденного и ... одежду раба. Томте, который человечен в бОльшей степени, чем люди, с которыми он общается. Томте циничный. Томте необычайно -- даже в сравнении с людьми -- умный. Томте абсолютно независимый. Томте безмерно гордый -- я сказала бы, гордый как сам Люцифер. Томте, который сам пишет "правила игры" и всегда и всюду яростно отстаивает своё право принимать решения. Томте. который ЛЕТАЕТ (на "протезе") -- чего до него не делал ни один томте.
... В конце концов, это томте, не приносящий, а уносящий подарки:
Он вылетел в окно и на прощание помахал Малышу.
- А если ты опять начнёшь трезвонить, как пожарная машина, - крикнул он, - то это будет означать, что либо и в самом деле пожар, либо: «Я тебя снова разбудил, дорогой Карлсон, лети скорее ко мне да прихвати с собой мешок побольше, чтобы положить в него мои игрушки … Я тебе их дарю!».
(пер. Л.Лунгиной)
Бунтовщик и смутьян ... но ведь томте это, в сущности, профессия, ремесло, а не сущность (по крайней мере для личности карлссоновских масштабов). Против чего он бунтует?
Все мы знаем ещё одного такого же "неправильного" домовика -- добившегося права работать за зарплату, а не как его собратья -- по традиции, бесплатно -- "из чести и долга", а по сути -- просто потому, что в свободе прочие домашние эльфы не нуждались и боялись её. Добби, свободный эльф -- разумеется, не настолько сильная и независимая фигура как Карлссон. Освободить себя сам он не мог.
А Карлссон смог -- но что связало его и заставило "работать" томте (хотя и в уникально своеобразной манере)?
Что, если ... приговор?
проклятьем заклеймённый
В христианской Швеции бытует поверье, что томте некогда были ангелами; когда же они пали -- вслед за Люцифером, возжелавшим обрести свободу воли, то есть стать ЧЕЛОВЕКОМ, -- то, упав с небес в буквальном смысле, стали тем, куда они, собственно, попали: павшие наземь -- кобольдами, а павшие НА КРЫШИ -- томте.
Понимаю, насколько непривычно ставить романтическую, патетическую, байроническую фигуру падшего ангела -- будь то трагический Денница Доре или погружённый в себя Демон Врубеля -- рядом с привычным нам образом уделанного вареньем и сливками ребячливого толстячка с пропеллером. Это настолько карикатурно, что уже даже не смешно.
Или нет.
Быть может, речь действительно идёт о существах, в чём-то подобных ангелам.
Пожалуй, пора рассказать кое-что о тех, кого Карлссон считает своими родителями.
(продолжение следует)