Будни врача. 1915 г.
Оригинал взят у oper_1974 в Будни врача. 1915 г.
"27 декабря. Воля Нижня.
Вот я и в полку. Попал как раз после боя в затишье и еще не оказывал помощи раненым. В 200 шагах от штаба полка находятся австрийские окопы. Одним словом, здесь уже настоящая война.
Но странное создается впечатление: где-то совсем рядом в окопах поодиночке длинной линией сидят две-три роты солдат. Напротив - австрийцы. Вот и все. Не видно массы войск. Стоишь в 200 шагах от неприятельских окопов, и не верится, что тут смертью пахнет. Как будто находишься в мирном селении и можешь ехать беспрепятственно, куда хочешь.
Раненых нет, их уже вывезли в ближайший госпиталь. Но больных в околотке очень много, и первые впечатления очень тяжелы: обмороженные ноги, ревматизм и поносы в самых сильных степенях.
Солдаты измучены, разуты, в порванных сапогах, сидят в окопах в воде и холоде - счастье, что зима очень теплая, часто недоедают, конечно, недосыпают. Лекарств - никаких, только касторка, йод и салициловый натрий, и то захваченные у австрийцев. Что в таких условиях делать?
Тяжело положение врача! Жаль солдат, но долго держать их в околотке нельзя, так как нужно почти весь полк снять с позиций. Тяжело положение и местного населения. Населению Галиции нет оснований любить русских: солдаты тащат у них все что можно. Приходит к нам русин и плачет, жалуется, что у него взяли корову, телку и теперь берут последнюю лошадь, умоляет вернуть ее, а мы сделать ничего не можем, так как неизвестно, кто и какого полка это сделал, а русин ограблен, обижен.
Иду сегодня в околоток, а около него вой: солдаты тащат у хозяина избы сено; он вместе с женой не дает. Ему разбили в кровь лицо, но он все-таки защищает с храбростью отчаяния свое добро, жалуется мне, а что я, врач, могу сделать, ведь административной власти у меня нет.
Тяжело было чувствовать свое бессилие. Да я и не знаю, насколько виноваты солдаты: ведь лошадей кормить надо, а фуража нет. Это один из ужасов войны, и, кажется, ужасов неизбежных.
И.Арямов в Карпатах. 1915 г.
12 января.
Вот "оно" и началось. 10 января австрийцы пошли в наступление. Мы их соответственно встретили. Загрохотали пушки, тоскливо визжали и вились в воздухе шрапнели.
Наш перевязочный пункт находился между двумя батареями и, конечно, обстреливался неприятелем - жутко работать в такой обстановке. В десяти шагах от пункта были убиты наповал трое солдат, раненых много - больше 150 человек, многие ранены тяжело. Тяжелое впечатление от умирающих, я с трудом удержался от рыданий. Имеются убитые офицеры - среди них хорошо знакомый мне капитан Мальчевский, накануне мы с ним беседовали.
Около нашей квартиры вдруг поставили шесть орудий, к счастью, ночью убрали их без выстрела. Но австрийцы, по-видимому, знали об этой батарее и всю неделю засыпали снарядами, прямо по хатам рассыпалась шрапнель. К счастью, жителей пока не ранило.
18 января.
Бои все продолжаются, и раненые все прибывают. Сколько страданий человеческих, и все они, как в фокусе, сгущаются у нас на перевязочном пункте. Каких видов разрушений человеческого тела тут нет: и перебитые руки, и разорванные члены разрывными пулями (их тоже немало), и раздробленные челюсти с оторванными языками - все это еле живое, корчащееся, часто в предсмертных муках, в полубессознательном состоянии. А как они утомлены! С тяжкими ранениями они часто засыпают до перевязки и не чувствуют боли.
Уже целую неделю солдаты находились на позиции, и даже не в окопах, а просто в снегу, да еще в сильный мороз (до 20°). Сколько их отмораживает руки и ноги до полной их потери.
25 января. Красный Брод.
20 января мы двинулись вперед и вот уже прошли верст сорок, все время с боями. Сейчас мы уже в Венгрии, вернее, в Угорской Руси. Красивые горные виды.
Вчера я с маленьким медицинским отрядом сопровождал третий батальон нашего полка в деревню Няго и попал в самое пекло: над нами рвались шрапнели, визжали пули, ранило несколько женщин, полоскавших белье в горной незамерзшей речке.
У нас нет йодной настойки. Что можно представить ужаснее в положении врача, подающего первую помощь (перевязку) при ранениях - у нас нет йоду! У нас не хватает 12-ти ротных фельдшеров, у нас на весь полк имеется только 20 санитаров-музыкантов!
В передышки между боями они используются как музыканты в полковом оркестре, а во время боев - как санитары. Что они могут сделать во время жаркого боя, да еще в мороз, да в глубоком снегу? Все это ужасно, ужасно.
4 февраля. Красный Брод.
Мы все еще здесь. Печали наши не кончаются только медицинским делом. Нет артиллерийских снарядов. Получен строгий приказ: стрелять из орудий только по наступающему противнику, и то очень экономно. А между тем противник, по-видимому, очень богат снарядами и щедро осыпает ими нас…
Приходит пополнение, но без винтовок и без патронов. Неужели в России нет оружия и патронов, а здесь заставляют собирать утерянные и брошенные ружейные патроны. Дело совсем плохое, и все это скверно действует на настроение.
20 марта. Мезолаборч.
Мы все еще здесь. Пытались перейти в наступление, но неудачно, понесли громадные потери и едва продвинулись вперед. Да и то австрийцы, чрезмерно перепугавшись, сами бросили свои наиболее серьезные позиции (высоты № 426, 589 - это холмы в лесу).
Вот уже почти два месяца наш полк бессменно стоит на позициях, люди изнервничались, обессилели, завшивели, еле двигаются. А их заставляют идти вперед и брать труднодоступные высоты с тройными проволочными заграждениями.
И не дают отдыха, не сменяют, и тщетны наши указания, тщетны обращения командира полка в высшие инстанции: там с истинным положением считаться не желают - вперед и вперед. Как бы осуществление этого девиза не привело к чему-нибудь печальному. Это вполне возможно.
Идти вперед, не имея резервов, - предприятие весьма рискованное, и только полной несостоятельности противника мы обязаны своими успехами. А резервов у нас нет.
Между прочим, говорят, что австрийцы прямо преклоняются перед нашей способностью прятать резервы. Да, действительно, так спрятать резервы очень мудрено: ведь все наши силы вытянуты в одну нитку по боевой линии, без каких бы то ни было резервов.
12 апреля.
Начался сыпной тиф. Число случаев пока небольшое, но, принимая во внимание санитарную обстановку, можно ждать серьезных событий: совершенно зараженные всяческими трупами речки и весьма переутомленные люди. И никаких серьезных противоэпидемических мероприятий.
Нет белья, шинелей, сапог, и никто не озабочен удовлетворением чрезвычайно острой нужды. Где-то что-то, говорят, есть, но до нас это еще не дошло.
Недалеко в тылу расположилась 20-я община Красного Креста. В ней имеются смазливые женщины, неизвестно зачем сюда прибывшие (разряженные, надушенные, кокетливо одетые в костюм сестер милосердия).
Уполномоченный Красного Креста (Данич) часто приглашает и угощает начальство и офицеров из штаба дивизии. Что там происходит, нетрудно догадаться. Начальник штаба дивизии (Прокопович) настаивает, чтобы командиры полков этой дивизии давали отзывы, что уполномоченный работает под огнем неприятеля, и представлять его к наградам.
Некоторые сестры (из выше отмеченных) фотографируются в брошенных окопах, изображая картину перевязывания как бы раненых. И потом это помещается в петербургских или московских журналах с указанием, что это происходит на передовых позициях, тоже якобы "под огнем неприятеля".
В Краснобродах и Мезолаборче полно войск, а сменить на позициях 19-ю пехотную дивизию никто не торопится, и она за всю войну почти не отдыхала.
30 апреля. Перемышль.
Мы - в Перемышле. Как это случилось? С 22-23 апреля мы прошли верст 100. Мы отступали. Почему? Потому что немцы прорвали 9-й и 10-й корпуса (справа от нас) и грозили зайти нам в тыл, отрезать.
Больно и обидно. Столько материальных жертв и, главное, столько жертв человеческими жизнями за эту войну, чтобы овладеть Галицией и Карпатами. И вот - все пошло прахом.
В неделю мы отдали все, что в течение девяти месяцев дважды завоевывали. Этого можно было ожидать. Растянув наши войска на громадный фронт в одну ниточку без резервов, заставили их бессменно сидеть на позициях, переутомили, недокармливали. И даже при таких условиях мы могли во время отступления вступать в бой, теснить противника и все-таки отступать, потому что нам угрожал прорыв справа.
Приказ об отступлении был для нас полной неожиданностью. Мы сидели в Карпатах на хорошо укрепленных позициях и даже собирались идти дальше. Правда, наша артиллерия испытывала большой недостаток в снарядах, но и при таком положении дела австро-германцы ничего не могли с нами сделать.
И вдруг приказ об отступлении. Это было неожиданно и для нас, и для нашего противника; и когда в безлунную ночь мы начали отходить, немецкие сторожевые посты, заслышав по лесу шум, истолковали его как начало наступления и подняли тревогу. Только на следующий день увидели они, что русских против них нет.
И еще нужно отметить важное обстоятельство: при таких условиях отступление совершалось вполне организованно, ни одного обоза не досталось противнику, и потери в живой силе были сравнительно незначительны.
Дальше стало хуже. Противник бросился вдогонку и, ободренный неожиданным нашим отступлением, начал наседать на прикрывающие наше отступление части войск. Началось отступление с боем.
И так целый день идет бой, пока отходит тыл: лазареты, обозы, штабы корпусов и дивизии, а ночью происходит отступление боевых частей, целый день выдерживающих натиск неприятеля. Тяжело такое положение полков, но тем более нельзя не удивляться выносливости и боевой доблести наших солдат, выполняющих по расписанию такую трудную работу.
В одном удобном месте мы стояли трое суток в непрерывном бою. Этот бой был необыкновенно жесток: немцы засыпали нас снарядами; ободренная видимым успехом их пехота усердно шла в бой, но необыкновенно удачно пользовалась наша артиллерия имеющимися в ее распоряжении снарядами, а пехота, по обыкновению, проявляла чудеса мужества, и трехдневный страшный бой, стоивший австро-германцам громадных потерь, не заставил нас уступить ни пяди земли. Мы уже думали, что конец отступлению, что опять погоним противника через горы, но получен приказ об отступлении.
"Армии умереть до последнего человека, но выполнить задачу" - такие слова были в этом приказе верховного главнокомандующего. И армия выполнила свою тяжелую задачу и сохранила даже свою боеспособность.
Еще грандиознее стала картина, когда мы спустились с Карпат в равнину Галиции. Грустно было расставаться с галицийскими городами и селами. Природа их ближе и роднее для нас, а жители проявили к нам неподдельные чувства братской любви и искреннего горя, когда мы их оставляли. Больно и обидно было уходить из мест, давно занятых нами; стыдно было перед местным населением, так поверившим в наше могущество.
Долго ли мы продержимся в Перемышле - неизвестно. Город напоминает о недалеком прошлом своими железобетонными развалинами крепости. Какое было счастье для нас, что бывший гарнизон и крепость Перемышль были раньше сданы нам. Какую бы громадную опасность для нас представили они, находясь в нашем тылу?
Нашему корпусу был устроен смотр, и точный подсчет показал, что даже в полках, все время отступления бывших в боях, оказалось налицо не меньше 3500 штыков. Если принять во внимание, что в полку в военное время полагается 4000 штыков, и вспомнить, что среди убыли нужно считать всех убитых, больных и отставших от усталости и по многим другим причинам, - нужно признать, что такое число потерь за все время отступления в непрерывных боях - весьма незначительно.
9 мая. Сосница.
Судьба Перемышля не сразу решилась. По пяти раз мы садились на коней, чтобы идти дальше на восток, и опять слезали, чтобы остаться. Ушли в Карпаты и не позаботились обеспечить себе тыл, заготовить резервные линии укреплений, чтобы можно было где опереться на случай отступления, куда отойти.
13 мая. Старжава.
Сейчас фронт значительно выпрямлен, образовались большие резервы, а немцы все прорываются и теснят нас. Резервы наши распределяются большими группами, очень густо в одних местах и оставляют "прорывы" в других.
При великолепной разведке немцы это знают и лезут в эти прорывы, а мы, обладая превосходными силами, едва можем обороняться, и то не всегда успешно. Планирование наших войск происходит без определенных точных задач, и никакого порядка в действиях наших полков и дивизий нет.
11-12 мая и дальше на фронте Радымно-Задонбров (7 верст) одновременно были 33, 19-я и 12-я дивизии, пластуны, 10-й и 11-й стрелковые полки, масса артиллерии, и все-таки были прорывы или стояли друг за другом в затылок без дела. В результате большие потери и никакого успеха.
16 мая. Мальнувска Воля.
Каковы дела на фронте - сказать трудно. Пока нас не сбивают, и то хорошо. Есть даже признаки, что неприятель утихает: не слышно непрерывной артиллерийской канонады. У нас даже есть успех: взято до трех тысяч пленных (австрийцы).
Но буря разразилась. В четыре часа утра мы были разбужены странным гулом. Казалось, что происходит горячая ружейная перестрелка, так гулко отдающаяся в лесу. Но это было не так. По нашему небольшому участку стреляли одновременно 120 немецких орудий всевозможных калибров, от трехдюймовых шрапнельных до двенадцатидюймовых гаубиц.
Это был ураганный огонь по небольшим квадратам, на которые разделили немцы наши позиции и обстреливали их по очереди, не оставляя ни одного нетронутого места. Четыре часа продолжалась эта канонада, не меньше пятидесяти тысяч снарядов выпустили немцы по нашему участку - квадрату.
Раненых было очень много, мы их усердно перевязывали. Вдруг - трах! "Вот оно, - мелькнуло в голове, - конец!" Тяжелый снаряд упал рядом с окопом и разорвался, сорвав с окопа крышу из толстых бревен в два слоя, и завалил нас этими бревнами и землей.
Что было дальше, я почти не помню. Помню лишь, как беззвучно повалился сидевший при входе в окоп с трубкой у уха телефонист и как чем-то сильно ударило меня в левую половину тела. Кто уцелел, кто погиб от взрыва, я так и не узнал, мне этого не сказали, и только на прямой вопрос о телефонисте ответили, что он погиб.
Положение на фронте становилось с каждой минутой все серьезнее. Немцы яростно бросались в атаку. Отступление было неизбежно. Прежде всего приказано было вынести раненых и сильно контуженных. В это время я очнулся.
Вся равнина обстреливалась неприятелем. Стреляли по кучкам легкораненых, самостоятельно стремившихся убраться из этого пекла, стреляли даже по отдельным фигурам.
Под таким обстрелом нас переложили в санитарные повозки Красного Креста и привезли в небольшой город Янув, чтобы сдать на санитарный поезд. Но санитарных поездов уже не было. Готовился к отходу последний товарный поезд. Раненых размещали на крышах вагонов, на паровозе.
Для меня нашлось место на тендере, на каменном угле, которым топили паровоз. Поезд тронулся уже под гул приближающейся орудийной стрельбы. На небе одно за другим появлялись облачка от рвавшихся шрапнелей, на земле поднимались громадные столбы пыли и дыма от тяжелых снарядов. Мы уезжали от этого ада туда, где виднелось безоблачное небо, где ласково, бесстрастно сияло горячее солнце. Час езды - и полная тишина кругом.
Дым из трубы паровоза очень обильно обдает меня копотью; пошел дождь, и грязь потекла по моему лицу, но я доволен: ведь не попади я на этот поезд, мог бы совсем остаться в Януве до прихода немцев." - из записок зауряд-врача И.Арямова.
"27 декабря. Воля Нижня.
Вот я и в полку. Попал как раз после боя в затишье и еще не оказывал помощи раненым. В 200 шагах от штаба полка находятся австрийские окопы. Одним словом, здесь уже настоящая война.
Но странное создается впечатление: где-то совсем рядом в окопах поодиночке длинной линией сидят две-три роты солдат. Напротив - австрийцы. Вот и все. Не видно массы войск. Стоишь в 200 шагах от неприятельских окопов, и не верится, что тут смертью пахнет. Как будто находишься в мирном селении и можешь ехать беспрепятственно, куда хочешь.
Раненых нет, их уже вывезли в ближайший госпиталь. Но больных в околотке очень много, и первые впечатления очень тяжелы: обмороженные ноги, ревматизм и поносы в самых сильных степенях.
Солдаты измучены, разуты, в порванных сапогах, сидят в окопах в воде и холоде - счастье, что зима очень теплая, часто недоедают, конечно, недосыпают. Лекарств - никаких, только касторка, йод и салициловый натрий, и то захваченные у австрийцев. Что в таких условиях делать?
Тяжело положение врача! Жаль солдат, но долго держать их в околотке нельзя, так как нужно почти весь полк снять с позиций. Тяжело положение и местного населения. Населению Галиции нет оснований любить русских: солдаты тащат у них все что можно. Приходит к нам русин и плачет, жалуется, что у него взяли корову, телку и теперь берут последнюю лошадь, умоляет вернуть ее, а мы сделать ничего не можем, так как неизвестно, кто и какого полка это сделал, а русин ограблен, обижен.
Иду сегодня в околоток, а около него вой: солдаты тащат у хозяина избы сено; он вместе с женой не дает. Ему разбили в кровь лицо, но он все-таки защищает с храбростью отчаяния свое добро, жалуется мне, а что я, врач, могу сделать, ведь административной власти у меня нет.
Тяжело было чувствовать свое бессилие. Да я и не знаю, насколько виноваты солдаты: ведь лошадей кормить надо, а фуража нет. Это один из ужасов войны, и, кажется, ужасов неизбежных.
И.Арямов в Карпатах. 1915 г.
12 января.
Вот "оно" и началось. 10 января австрийцы пошли в наступление. Мы их соответственно встретили. Загрохотали пушки, тоскливо визжали и вились в воздухе шрапнели.
Наш перевязочный пункт находился между двумя батареями и, конечно, обстреливался неприятелем - жутко работать в такой обстановке. В десяти шагах от пункта были убиты наповал трое солдат, раненых много - больше 150 человек, многие ранены тяжело. Тяжелое впечатление от умирающих, я с трудом удержался от рыданий. Имеются убитые офицеры - среди них хорошо знакомый мне капитан Мальчевский, накануне мы с ним беседовали.
Около нашей квартиры вдруг поставили шесть орудий, к счастью, ночью убрали их без выстрела. Но австрийцы, по-видимому, знали об этой батарее и всю неделю засыпали снарядами, прямо по хатам рассыпалась шрапнель. К счастью, жителей пока не ранило.
18 января.
Бои все продолжаются, и раненые все прибывают. Сколько страданий человеческих, и все они, как в фокусе, сгущаются у нас на перевязочном пункте. Каких видов разрушений человеческого тела тут нет: и перебитые руки, и разорванные члены разрывными пулями (их тоже немало), и раздробленные челюсти с оторванными языками - все это еле живое, корчащееся, часто в предсмертных муках, в полубессознательном состоянии. А как они утомлены! С тяжкими ранениями они часто засыпают до перевязки и не чувствуют боли.
Уже целую неделю солдаты находились на позиции, и даже не в окопах, а просто в снегу, да еще в сильный мороз (до 20°). Сколько их отмораживает руки и ноги до полной их потери.
25 января. Красный Брод.
20 января мы двинулись вперед и вот уже прошли верст сорок, все время с боями. Сейчас мы уже в Венгрии, вернее, в Угорской Руси. Красивые горные виды.
Вчера я с маленьким медицинским отрядом сопровождал третий батальон нашего полка в деревню Няго и попал в самое пекло: над нами рвались шрапнели, визжали пули, ранило несколько женщин, полоскавших белье в горной незамерзшей речке.
У нас нет йодной настойки. Что можно представить ужаснее в положении врача, подающего первую помощь (перевязку) при ранениях - у нас нет йоду! У нас не хватает 12-ти ротных фельдшеров, у нас на весь полк имеется только 20 санитаров-музыкантов!
В передышки между боями они используются как музыканты в полковом оркестре, а во время боев - как санитары. Что они могут сделать во время жаркого боя, да еще в мороз, да в глубоком снегу? Все это ужасно, ужасно.
4 февраля. Красный Брод.
Мы все еще здесь. Печали наши не кончаются только медицинским делом. Нет артиллерийских снарядов. Получен строгий приказ: стрелять из орудий только по наступающему противнику, и то очень экономно. А между тем противник, по-видимому, очень богат снарядами и щедро осыпает ими нас…
Приходит пополнение, но без винтовок и без патронов. Неужели в России нет оружия и патронов, а здесь заставляют собирать утерянные и брошенные ружейные патроны. Дело совсем плохое, и все это скверно действует на настроение.
20 марта. Мезолаборч.
Мы все еще здесь. Пытались перейти в наступление, но неудачно, понесли громадные потери и едва продвинулись вперед. Да и то австрийцы, чрезмерно перепугавшись, сами бросили свои наиболее серьезные позиции (высоты № 426, 589 - это холмы в лесу).
Вот уже почти два месяца наш полк бессменно стоит на позициях, люди изнервничались, обессилели, завшивели, еле двигаются. А их заставляют идти вперед и брать труднодоступные высоты с тройными проволочными заграждениями.
И не дают отдыха, не сменяют, и тщетны наши указания, тщетны обращения командира полка в высшие инстанции: там с истинным положением считаться не желают - вперед и вперед. Как бы осуществление этого девиза не привело к чему-нибудь печальному. Это вполне возможно.
Идти вперед, не имея резервов, - предприятие весьма рискованное, и только полной несостоятельности противника мы обязаны своими успехами. А резервов у нас нет.
Между прочим, говорят, что австрийцы прямо преклоняются перед нашей способностью прятать резервы. Да, действительно, так спрятать резервы очень мудрено: ведь все наши силы вытянуты в одну нитку по боевой линии, без каких бы то ни было резервов.
12 апреля.
Начался сыпной тиф. Число случаев пока небольшое, но, принимая во внимание санитарную обстановку, можно ждать серьезных событий: совершенно зараженные всяческими трупами речки и весьма переутомленные люди. И никаких серьезных противоэпидемических мероприятий.
Нет белья, шинелей, сапог, и никто не озабочен удовлетворением чрезвычайно острой нужды. Где-то что-то, говорят, есть, но до нас это еще не дошло.
Недалеко в тылу расположилась 20-я община Красного Креста. В ней имеются смазливые женщины, неизвестно зачем сюда прибывшие (разряженные, надушенные, кокетливо одетые в костюм сестер милосердия).
Уполномоченный Красного Креста (Данич) часто приглашает и угощает начальство и офицеров из штаба дивизии. Что там происходит, нетрудно догадаться. Начальник штаба дивизии (Прокопович) настаивает, чтобы командиры полков этой дивизии давали отзывы, что уполномоченный работает под огнем неприятеля, и представлять его к наградам.
Некоторые сестры (из выше отмеченных) фотографируются в брошенных окопах, изображая картину перевязывания как бы раненых. И потом это помещается в петербургских или московских журналах с указанием, что это происходит на передовых позициях, тоже якобы "под огнем неприятеля".
В Краснобродах и Мезолаборче полно войск, а сменить на позициях 19-ю пехотную дивизию никто не торопится, и она за всю войну почти не отдыхала.
30 апреля. Перемышль.
Мы - в Перемышле. Как это случилось? С 22-23 апреля мы прошли верст 100. Мы отступали. Почему? Потому что немцы прорвали 9-й и 10-й корпуса (справа от нас) и грозили зайти нам в тыл, отрезать.
Больно и обидно. Столько материальных жертв и, главное, столько жертв человеческими жизнями за эту войну, чтобы овладеть Галицией и Карпатами. И вот - все пошло прахом.
В неделю мы отдали все, что в течение девяти месяцев дважды завоевывали. Этого можно было ожидать. Растянув наши войска на громадный фронт в одну ниточку без резервов, заставили их бессменно сидеть на позициях, переутомили, недокармливали. И даже при таких условиях мы могли во время отступления вступать в бой, теснить противника и все-таки отступать, потому что нам угрожал прорыв справа.
Приказ об отступлении был для нас полной неожиданностью. Мы сидели в Карпатах на хорошо укрепленных позициях и даже собирались идти дальше. Правда, наша артиллерия испытывала большой недостаток в снарядах, но и при таком положении дела австро-германцы ничего не могли с нами сделать.
И вдруг приказ об отступлении. Это было неожиданно и для нас, и для нашего противника; и когда в безлунную ночь мы начали отходить, немецкие сторожевые посты, заслышав по лесу шум, истолковали его как начало наступления и подняли тревогу. Только на следующий день увидели они, что русских против них нет.
И еще нужно отметить важное обстоятельство: при таких условиях отступление совершалось вполне организованно, ни одного обоза не досталось противнику, и потери в живой силе были сравнительно незначительны.
Дальше стало хуже. Противник бросился вдогонку и, ободренный неожиданным нашим отступлением, начал наседать на прикрывающие наше отступление части войск. Началось отступление с боем.
И так целый день идет бой, пока отходит тыл: лазареты, обозы, штабы корпусов и дивизии, а ночью происходит отступление боевых частей, целый день выдерживающих натиск неприятеля. Тяжело такое положение полков, но тем более нельзя не удивляться выносливости и боевой доблести наших солдат, выполняющих по расписанию такую трудную работу.
В одном удобном месте мы стояли трое суток в непрерывном бою. Этот бой был необыкновенно жесток: немцы засыпали нас снарядами; ободренная видимым успехом их пехота усердно шла в бой, но необыкновенно удачно пользовалась наша артиллерия имеющимися в ее распоряжении снарядами, а пехота, по обыкновению, проявляла чудеса мужества, и трехдневный страшный бой, стоивший австро-германцам громадных потерь, не заставил нас уступить ни пяди земли. Мы уже думали, что конец отступлению, что опять погоним противника через горы, но получен приказ об отступлении.
"Армии умереть до последнего человека, но выполнить задачу" - такие слова были в этом приказе верховного главнокомандующего. И армия выполнила свою тяжелую задачу и сохранила даже свою боеспособность.
Еще грандиознее стала картина, когда мы спустились с Карпат в равнину Галиции. Грустно было расставаться с галицийскими городами и селами. Природа их ближе и роднее для нас, а жители проявили к нам неподдельные чувства братской любви и искреннего горя, когда мы их оставляли. Больно и обидно было уходить из мест, давно занятых нами; стыдно было перед местным населением, так поверившим в наше могущество.
Долго ли мы продержимся в Перемышле - неизвестно. Город напоминает о недалеком прошлом своими железобетонными развалинами крепости. Какое было счастье для нас, что бывший гарнизон и крепость Перемышль были раньше сданы нам. Какую бы громадную опасность для нас представили они, находясь в нашем тылу?
Нашему корпусу был устроен смотр, и точный подсчет показал, что даже в полках, все время отступления бывших в боях, оказалось налицо не меньше 3500 штыков. Если принять во внимание, что в полку в военное время полагается 4000 штыков, и вспомнить, что среди убыли нужно считать всех убитых, больных и отставших от усталости и по многим другим причинам, - нужно признать, что такое число потерь за все время отступления в непрерывных боях - весьма незначительно.
9 мая. Сосница.
Судьба Перемышля не сразу решилась. По пяти раз мы садились на коней, чтобы идти дальше на восток, и опять слезали, чтобы остаться. Ушли в Карпаты и не позаботились обеспечить себе тыл, заготовить резервные линии укреплений, чтобы можно было где опереться на случай отступления, куда отойти.
13 мая. Старжава.
Сейчас фронт значительно выпрямлен, образовались большие резервы, а немцы все прорываются и теснят нас. Резервы наши распределяются большими группами, очень густо в одних местах и оставляют "прорывы" в других.
При великолепной разведке немцы это знают и лезут в эти прорывы, а мы, обладая превосходными силами, едва можем обороняться, и то не всегда успешно. Планирование наших войск происходит без определенных точных задач, и никакого порядка в действиях наших полков и дивизий нет.
11-12 мая и дальше на фронте Радымно-Задонбров (7 верст) одновременно были 33, 19-я и 12-я дивизии, пластуны, 10-й и 11-й стрелковые полки, масса артиллерии, и все-таки были прорывы или стояли друг за другом в затылок без дела. В результате большие потери и никакого успеха.
16 мая. Мальнувска Воля.
Каковы дела на фронте - сказать трудно. Пока нас не сбивают, и то хорошо. Есть даже признаки, что неприятель утихает: не слышно непрерывной артиллерийской канонады. У нас даже есть успех: взято до трех тысяч пленных (австрийцы).
Но буря разразилась. В четыре часа утра мы были разбужены странным гулом. Казалось, что происходит горячая ружейная перестрелка, так гулко отдающаяся в лесу. Но это было не так. По нашему небольшому участку стреляли одновременно 120 немецких орудий всевозможных калибров, от трехдюймовых шрапнельных до двенадцатидюймовых гаубиц.
Это был ураганный огонь по небольшим квадратам, на которые разделили немцы наши позиции и обстреливали их по очереди, не оставляя ни одного нетронутого места. Четыре часа продолжалась эта канонада, не меньше пятидесяти тысяч снарядов выпустили немцы по нашему участку - квадрату.
Раненых было очень много, мы их усердно перевязывали. Вдруг - трах! "Вот оно, - мелькнуло в голове, - конец!" Тяжелый снаряд упал рядом с окопом и разорвался, сорвав с окопа крышу из толстых бревен в два слоя, и завалил нас этими бревнами и землей.
Что было дальше, я почти не помню. Помню лишь, как беззвучно повалился сидевший при входе в окоп с трубкой у уха телефонист и как чем-то сильно ударило меня в левую половину тела. Кто уцелел, кто погиб от взрыва, я так и не узнал, мне этого не сказали, и только на прямой вопрос о телефонисте ответили, что он погиб.
Положение на фронте становилось с каждой минутой все серьезнее. Немцы яростно бросались в атаку. Отступление было неизбежно. Прежде всего приказано было вынести раненых и сильно контуженных. В это время я очнулся.
Вся равнина обстреливалась неприятелем. Стреляли по кучкам легкораненых, самостоятельно стремившихся убраться из этого пекла, стреляли даже по отдельным фигурам.
Под таким обстрелом нас переложили в санитарные повозки Красного Креста и привезли в небольшой город Янув, чтобы сдать на санитарный поезд. Но санитарных поездов уже не было. Готовился к отходу последний товарный поезд. Раненых размещали на крышах вагонов, на паровозе.
Для меня нашлось место на тендере, на каменном угле, которым топили паровоз. Поезд тронулся уже под гул приближающейся орудийной стрельбы. На небе одно за другим появлялись облачка от рвавшихся шрапнелей, на земле поднимались громадные столбы пыли и дыма от тяжелых снарядов. Мы уезжали от этого ада туда, где виднелось безоблачное небо, где ласково, бесстрастно сияло горячее солнце. Час езды - и полная тишина кругом.
Дым из трубы паровоза очень обильно обдает меня копотью; пошел дождь, и грязь потекла по моему лицу, но я доволен: ведь не попади я на этот поезд, мог бы совсем остаться в Януве до прихода немцев." - из записок зауряд-врача И.Арямова.