(no subject)
Совсем недавно я писала про Аделхайд из хора и ее просьбу спеть на ее похоронах, когда придет время.
И время пришло намного раньше, чем мы все ожидали. Аделхайд умерла на прошлой неделе. Церемония прощания состоялась в прошедший четверг.
Мы были еще в Праге, когда посыпались сообщения. Без лишних эмоций, наоборот, размеренно и спокойно хор обсуждал все детали предстоящего выступления и прощания. От цвета одежды, в которой мы все должны прийти, до того, где поставить пианино, куда смотреть во время пения (В зал на плачущих родственников? На гроб? Или в кои-то веки взять с собой партитуры и смотреть в ноты?). Я в очередной раз поразилась голландскому умению обращаться со смертью. Свою голову я при этом не особо занимала всеми этими вопросами. Мне хотелось спокойно догулять свой отпуск. В хоре достаточно народу, чтоб справиться без меня.
Церемония (я не говорю похороны, потому что самих похорон нет, никого никуда не закапывают, или по крайней мере не в присутствии приглашенных, просто церемония прощания в большом и светлом зале крематория, похожем на церковь) была назначена на 4 часа дня в четверг. Я заранее договорилась с Карлой, что поеду с ней - до крематория ехать километров пятнадцать и на велосипеде ехать не хотелось. Заранее отвела Пухлю к дедушке и в 3 часа дня стояла возле дома и ждала. Приехала моя любимая Карла с огромным зеленым цветком на плече (дресскод хора для такого случая - черное с зеленым или синим акцентом). По дороге мы болтали о работе, распевались и ржали, как кони, как обычно с Карлой и бывает.
В этом крематории я уже четвертый раз. Первые два раза - двоюродные бабушки Тина, сначала тетушка Анни, про которую я тогда подробно писала, затем тетушка Минтье, на прощанье с которой мы пошли в мой день рождения пару лет назад и это даже не казалось странным. Третий раз был прошлым летом, когда умер дедушка Тина и про это я уже почти год не могу написать, хотя очень хотелось, слишком уж удивительно и при этом эмоционально все это было. И в четвертый раз вот теперь. И это всего лишь пятый раз, когда я вообще прощаюсь с кем-то умершим. Причем все разы были в Голландии. Первой была Эмма в 2011. В России я никогда никого не хоронила. Пока.
Хор собрался у дверей раньше всех. Остальные приглашенные должны были подъехать на полчаса позже. Но нам нужно было выставить пианино и колонки и вообще примериться к помещению. Все это не заняло много времени, так что оставшиеся полчаса мы стояли на улице, пока народ потихоньку прибывал.
Я стояла, окруженная несколькими оживленно болтающими группками, и мучительно глушила в себе одну-единственную злую и горькую мысль: «Дурацкие, дурацкие тетки! Ну почему вы все такие старые?! Почему во всем хоре я одна такая, на двадцать лет моложе всех? Мне же вас всех, дурацких теток, придется хоронить! И вы все еще шутите, что тоже хотите хор на похороны. И в конце концов одна я буду приходить и петь, петь, петь, а вы все будете умирать и умирать…» Даже думать больно.
Наконец, всех пригласили внутрь. Сначала вся толпа стояла в небольшом холле, тут же загудевшем от разговоров так, что у меня затрещала голова. Затем внезапное «шшш» заставило всех замолчать. Церемониймейстер объявил начало и открыл двери в зал. Сначала нужно было пройти через маленький коридор, и желающие могли свернуть в небольшую комнатку слева, где стоял открытый гроб и можно было попрощаться. В этот раз видеть мертвым кого-то, кого знала живым, уже не было так странно. Ко всему привыкаешь. Хотя я все равно невольно поежилась - в гробу лежала совершенно неузнаваемая Аделхайд, почему-то без очков, что всегда меняет лицо, с седыми волосами, вместо привычной аккуратно выкрашенной и уложенной копны волос, совсем без макияжа. В этой бесцветной старухе было очень тяжело узнать энергичную женщину, которая еще три недели назад приходила, точнее приезжала на инвалидной коляске, посмотреть на недавнее наше выступление на улице. Было тяжело видеть ее такой, и я постаралась поскорее выйти из этой комнатки. Остальной народ из хора тоже довольно быстро прошел в зал. Когда мы рассаживались по местам, я услышала за своей спиной шепот Йосе, которая бросила хор два года назад, но почему-то решила сесть на отведенных для нашего хора рядах, которая выразительно повторяла «Никогда я еще не видела, чтоб человек так был на себя не похож! Никогда в жизни! Никогдаааа!». Так хотелось повернуться и рявкнуть «Заткнись, Йосе!». Но не понадобилось, она просто замолчала сама.
Началась церемония прощания. Пожалуй, самая длинная и самая личная из всех, что мне пока тут довелось пережить.
Сначала вышел ведущий, такой специально обученный дяденька с хорошо поставленным низким голосом, который зачитывал то стихи, то написанные кем-то из семьи тексты и объявлял следующих «выступающих». И первыми он пригласил хор. Аделхайд заранее выбрала три песни, которые мы должны были спеть в разные моменты церемонии. На самой последней репетиции я предложила заснять их на видео и отправить ей, потому что от идеи прийти к ней всем хором и спеть на прощанье она категорически отказалась. Бог знает, услышала ли она хотя бы на видео свой любимый хор еще раз на прощанье или нет.
Хор, Матильда, Гербен. Мы были в полном составе в этот раз. Вышли. Встали. Лисбет, предыдущий председатель хора, вышла на постамент с микрофоном и зачитала речь от имени всех нас. Там было очень много чудесных воспоминаний и добрых слов.
Слушать ее дрожащий голос было не так уж просто. Но надо ж потом еще и петь. Нельзя плакать. Мы спели To make you feel my love. Я несколько раз бросила взгляд на людей, сидящих в зале, и поняла, что лучше этого не делать. Некоторые плакали и от этого у меня самой начинало щипать в носу. Я решила смотреть только на Матильду и не отвлекаться. И такое ощущение, что и весь остальной хор решил сделать то же самое. Не знаю, в эмоциях всего дня ли дело или в том, что мы все были так невероятно сосредоточены, но пели мы по-моему лучше, чем когда-либо - точно, экспрессивно, трогательно.
Затем было много разных речей. Внучки Аделхайд зажгли свечи. Ее сестры прочитали стихи о прощании, еле сдерживая слезы. Причем когда они только взошли на постамент, то тут же обняли друг другу и так и стояли в обнимку все время. На постаменте было достаточно места, чтоб стоять на расстоянии друг от друга. Но они обнимали друг другу одной рукой, поддерживая и давая сил. То же самое делали и сыновья Аделхайд, когда читали свои прощальные тексты - когда младший читал со слезами в голосе, старший гладил его по спине. Когда старший читал тихо и спокойно, младший обнимал его за плечи. И все это время на большом экране над ними проецировались фотографии Аделхайд - вот она девочкой танцует на черно-белом фото, фото она в 70-е в коротенькой юбке и высоких сапогах на шнуровке, вот она в 80-е зеленом платье с огромными плечами. Аделхайд с детьми. С мужем. С внуками. И очень много фотографий последних двух лет: после того как ей поставили диагноз, они с мужем стали очень много путешествовать. Вот они на море. Вот летят на воздушном шаре. Вот всего несколько недель назад с внучками в зоопарке.
Я слушала рассказы о ней и даже жалела, что так мало ее знала. Мне она всегда казалась просто чудаковатой пожилой дамой, которую мне очень тяжело понимать, она говорила на местном диалекте и в первые пару лет я вообще не разбирала ее речь. Я не знала, что она обожала танцевать и на первую зарплату купила себе мопед, чтоб гонять в соседнюю деревню на танцы. Я не знала, что она похоронила первого мужа очень молодым и что через пару десятков лет то же самое пришлось пережить и ее собственной дочери. Я не знала, что она была потрясающей матерью, очень строгой и заботливой одновременно. Ее сыновья рассказывали все это и было при этом так тяжело смотреть на них самих.
На самом деле это вообще самое тяжелое - смотреть на других, которые хоронят близких. «Не жалей мертвых, жалей живых» - у меня в голове все время вертелась цитата из Гарри Поттера. Да еще этот низкий голос распорядителя, который зачитал от имени Аделхайд: «Вы все будете скучать всего лишь по одной мне, но я то-то прощаюсь и буду скучать по всем вам».
Не помню на каких именно словах я перестала смотреть на экран с фотографиями, а скосила глаза на тех, кто сидит рядом со мной. В конце ряда держались за руки и плакали двое сопран, сестры Аннелис и Йенни. Я снова подумала, что на похоронах каждый плачет о чем-то своем. И я знала точно, о чем они плачут. У Аннелис семь лет назад умерла младшая дочь. А спустя два года, в тот же самый день у Йенни умер муж. Эта дата был совсем недавно. И я знаю, что в этот день Аннелис и Йенни обязательно встречаются и вспоминают в подробностях самое тяжелое - день смерти и день похорон. А потом снова отпускают на год. Поэтому я знаю, что сейчас они обе плачут не только об Аделхайд, но и о своих. И у Аннелис на шее медальон с фотографией дочери. Так же как у меня на руке черные браслеты, принадлежавшие Эмме, которые я кручу и постоянно снимаю и надеваю в течение всей церемонии. Обычно я не ношу украшений. Но в этот день эти браслеты очень уместны. И когда низкий голос в микрофон говорит «давайте помолимся об Аделхайд и о всех, кого мы потеряли и кто нам дорог», я закрываю глаза и думаю об Эмме и о прадедушке Хенке и о своем дедушке. Мой список очень короток. Слава богу. Пока что.
Мы пели еще дважды. Было так же красиво и так же трогательно и удивительно сосредоточенно.
Когда все закончилось и когда все вышли из зала, оставив только семью прощаться, все приглашенные собрались в зале со столиками для кофе. Еще полчаса разговоров и смеха, которые почему-то совсем не кажутся мне больше странными и неуместными. Когда мы уже почти уходили, подошел муж Аделхайд и с улыбкой еще раз поблагодарил за песни. И отдельно меня (а значит тебя, Наташ nat_nat за то чудесное фото Аделхайд, снятое в апреле 2016, через 4 месяца после диагноза, на котором она такая красивая и жизнерадостная.
Мы разъехались по домам. Вместе с парой человек из правления отвезли пианино на новой место репетиций, где нам предстояло начинать репетировать уже на следующий день. Я вернулась домой, приготовила ужин, мы поели, уложили Пухлю спать. Затем я взяла книгу и села в кресло читать и готовиться к книжному клубу и выключилась. Проснулась через полчаса. На часах всего лишь девять вечера. Сил вообще ноль. Плюнула на книжку и перебралась в постель и быстро уснула. Все мышцы ломило, как будто я целый день делала что-то тяжелое. Голова тяжелая. Бог его знает отчего. Может от грусти.
И время пришло намного раньше, чем мы все ожидали. Аделхайд умерла на прошлой неделе. Церемония прощания состоялась в прошедший четверг.
Мы были еще в Праге, когда посыпались сообщения. Без лишних эмоций, наоборот, размеренно и спокойно хор обсуждал все детали предстоящего выступления и прощания. От цвета одежды, в которой мы все должны прийти, до того, где поставить пианино, куда смотреть во время пения (В зал на плачущих родственников? На гроб? Или в кои-то веки взять с собой партитуры и смотреть в ноты?). Я в очередной раз поразилась голландскому умению обращаться со смертью. Свою голову я при этом не особо занимала всеми этими вопросами. Мне хотелось спокойно догулять свой отпуск. В хоре достаточно народу, чтоб справиться без меня.
Церемония (я не говорю похороны, потому что самих похорон нет, никого никуда не закапывают, или по крайней мере не в присутствии приглашенных, просто церемония прощания в большом и светлом зале крематория, похожем на церковь) была назначена на 4 часа дня в четверг. Я заранее договорилась с Карлой, что поеду с ней - до крематория ехать километров пятнадцать и на велосипеде ехать не хотелось. Заранее отвела Пухлю к дедушке и в 3 часа дня стояла возле дома и ждала. Приехала моя любимая Карла с огромным зеленым цветком на плече (дресскод хора для такого случая - черное с зеленым или синим акцентом). По дороге мы болтали о работе, распевались и ржали, как кони, как обычно с Карлой и бывает.
В этом крематории я уже четвертый раз. Первые два раза - двоюродные бабушки Тина, сначала тетушка Анни, про которую я тогда подробно писала, затем тетушка Минтье, на прощанье с которой мы пошли в мой день рождения пару лет назад и это даже не казалось странным. Третий раз был прошлым летом, когда умер дедушка Тина и про это я уже почти год не могу написать, хотя очень хотелось, слишком уж удивительно и при этом эмоционально все это было. И в четвертый раз вот теперь. И это всего лишь пятый раз, когда я вообще прощаюсь с кем-то умершим. Причем все разы были в Голландии. Первой была Эмма в 2011. В России я никогда никого не хоронила. Пока.
Хор собрался у дверей раньше всех. Остальные приглашенные должны были подъехать на полчаса позже. Но нам нужно было выставить пианино и колонки и вообще примериться к помещению. Все это не заняло много времени, так что оставшиеся полчаса мы стояли на улице, пока народ потихоньку прибывал.
Я стояла, окруженная несколькими оживленно болтающими группками, и мучительно глушила в себе одну-единственную злую и горькую мысль: «Дурацкие, дурацкие тетки! Ну почему вы все такие старые?! Почему во всем хоре я одна такая, на двадцать лет моложе всех? Мне же вас всех, дурацких теток, придется хоронить! И вы все еще шутите, что тоже хотите хор на похороны. И в конце концов одна я буду приходить и петь, петь, петь, а вы все будете умирать и умирать…» Даже думать больно.
Наконец, всех пригласили внутрь. Сначала вся толпа стояла в небольшом холле, тут же загудевшем от разговоров так, что у меня затрещала голова. Затем внезапное «шшш» заставило всех замолчать. Церемониймейстер объявил начало и открыл двери в зал. Сначала нужно было пройти через маленький коридор, и желающие могли свернуть в небольшую комнатку слева, где стоял открытый гроб и можно было попрощаться. В этот раз видеть мертвым кого-то, кого знала живым, уже не было так странно. Ко всему привыкаешь. Хотя я все равно невольно поежилась - в гробу лежала совершенно неузнаваемая Аделхайд, почему-то без очков, что всегда меняет лицо, с седыми волосами, вместо привычной аккуратно выкрашенной и уложенной копны волос, совсем без макияжа. В этой бесцветной старухе было очень тяжело узнать энергичную женщину, которая еще три недели назад приходила, точнее приезжала на инвалидной коляске, посмотреть на недавнее наше выступление на улице. Было тяжело видеть ее такой, и я постаралась поскорее выйти из этой комнатки. Остальной народ из хора тоже довольно быстро прошел в зал. Когда мы рассаживались по местам, я услышала за своей спиной шепот Йосе, которая бросила хор два года назад, но почему-то решила сесть на отведенных для нашего хора рядах, которая выразительно повторяла «Никогда я еще не видела, чтоб человек так был на себя не похож! Никогда в жизни! Никогдаааа!». Так хотелось повернуться и рявкнуть «Заткнись, Йосе!». Но не понадобилось, она просто замолчала сама.
Началась церемония прощания. Пожалуй, самая длинная и самая личная из всех, что мне пока тут довелось пережить.
Сначала вышел ведущий, такой специально обученный дяденька с хорошо поставленным низким голосом, который зачитывал то стихи, то написанные кем-то из семьи тексты и объявлял следующих «выступающих». И первыми он пригласил хор. Аделхайд заранее выбрала три песни, которые мы должны были спеть в разные моменты церемонии. На самой последней репетиции я предложила заснять их на видео и отправить ей, потому что от идеи прийти к ней всем хором и спеть на прощанье она категорически отказалась. Бог знает, услышала ли она хотя бы на видео свой любимый хор еще раз на прощанье или нет.
Хор, Матильда, Гербен. Мы были в полном составе в этот раз. Вышли. Встали. Лисбет, предыдущий председатель хора, вышла на постамент с микрофоном и зачитала речь от имени всех нас. Там было очень много чудесных воспоминаний и добрых слов.
Слушать ее дрожащий голос было не так уж просто. Но надо ж потом еще и петь. Нельзя плакать. Мы спели To make you feel my love. Я несколько раз бросила взгляд на людей, сидящих в зале, и поняла, что лучше этого не делать. Некоторые плакали и от этого у меня самой начинало щипать в носу. Я решила смотреть только на Матильду и не отвлекаться. И такое ощущение, что и весь остальной хор решил сделать то же самое. Не знаю, в эмоциях всего дня ли дело или в том, что мы все были так невероятно сосредоточены, но пели мы по-моему лучше, чем когда-либо - точно, экспрессивно, трогательно.
Затем было много разных речей. Внучки Аделхайд зажгли свечи. Ее сестры прочитали стихи о прощании, еле сдерживая слезы. Причем когда они только взошли на постамент, то тут же обняли друг другу и так и стояли в обнимку все время. На постаменте было достаточно места, чтоб стоять на расстоянии друг от друга. Но они обнимали друг другу одной рукой, поддерживая и давая сил. То же самое делали и сыновья Аделхайд, когда читали свои прощальные тексты - когда младший читал со слезами в голосе, старший гладил его по спине. Когда старший читал тихо и спокойно, младший обнимал его за плечи. И все это время на большом экране над ними проецировались фотографии Аделхайд - вот она девочкой танцует на черно-белом фото, фото она в 70-е в коротенькой юбке и высоких сапогах на шнуровке, вот она в 80-е зеленом платье с огромными плечами. Аделхайд с детьми. С мужем. С внуками. И очень много фотографий последних двух лет: после того как ей поставили диагноз, они с мужем стали очень много путешествовать. Вот они на море. Вот летят на воздушном шаре. Вот всего несколько недель назад с внучками в зоопарке.
Я слушала рассказы о ней и даже жалела, что так мало ее знала. Мне она всегда казалась просто чудаковатой пожилой дамой, которую мне очень тяжело понимать, она говорила на местном диалекте и в первые пару лет я вообще не разбирала ее речь. Я не знала, что она обожала танцевать и на первую зарплату купила себе мопед, чтоб гонять в соседнюю деревню на танцы. Я не знала, что она похоронила первого мужа очень молодым и что через пару десятков лет то же самое пришлось пережить и ее собственной дочери. Я не знала, что она была потрясающей матерью, очень строгой и заботливой одновременно. Ее сыновья рассказывали все это и было при этом так тяжело смотреть на них самих.
На самом деле это вообще самое тяжелое - смотреть на других, которые хоронят близких. «Не жалей мертвых, жалей живых» - у меня в голове все время вертелась цитата из Гарри Поттера. Да еще этот низкий голос распорядителя, который зачитал от имени Аделхайд: «Вы все будете скучать всего лишь по одной мне, но я то-то прощаюсь и буду скучать по всем вам».
Не помню на каких именно словах я перестала смотреть на экран с фотографиями, а скосила глаза на тех, кто сидит рядом со мной. В конце ряда держались за руки и плакали двое сопран, сестры Аннелис и Йенни. Я снова подумала, что на похоронах каждый плачет о чем-то своем. И я знала точно, о чем они плачут. У Аннелис семь лет назад умерла младшая дочь. А спустя два года, в тот же самый день у Йенни умер муж. Эта дата был совсем недавно. И я знаю, что в этот день Аннелис и Йенни обязательно встречаются и вспоминают в подробностях самое тяжелое - день смерти и день похорон. А потом снова отпускают на год. Поэтому я знаю, что сейчас они обе плачут не только об Аделхайд, но и о своих. И у Аннелис на шее медальон с фотографией дочери. Так же как у меня на руке черные браслеты, принадлежавшие Эмме, которые я кручу и постоянно снимаю и надеваю в течение всей церемонии. Обычно я не ношу украшений. Но в этот день эти браслеты очень уместны. И когда низкий голос в микрофон говорит «давайте помолимся об Аделхайд и о всех, кого мы потеряли и кто нам дорог», я закрываю глаза и думаю об Эмме и о прадедушке Хенке и о своем дедушке. Мой список очень короток. Слава богу. Пока что.
Мы пели еще дважды. Было так же красиво и так же трогательно и удивительно сосредоточенно.
Когда все закончилось и когда все вышли из зала, оставив только семью прощаться, все приглашенные собрались в зале со столиками для кофе. Еще полчаса разговоров и смеха, которые почему-то совсем не кажутся мне больше странными и неуместными. Когда мы уже почти уходили, подошел муж Аделхайд и с улыбкой еще раз поблагодарил за песни. И отдельно меня (а значит тебя, Наташ nat_nat за то чудесное фото Аделхайд, снятое в апреле 2016, через 4 месяца после диагноза, на котором она такая красивая и жизнерадостная.
Мы разъехались по домам. Вместе с парой человек из правления отвезли пианино на новой место репетиций, где нам предстояло начинать репетировать уже на следующий день. Я вернулась домой, приготовила ужин, мы поели, уложили Пухлю спать. Затем я взяла книгу и села в кресло читать и готовиться к книжному клубу и выключилась. Проснулась через полчаса. На часах всего лишь девять вечера. Сил вообще ноль. Плюнула на книжку и перебралась в постель и быстро уснула. Все мышцы ломило, как будто я целый день делала что-то тяжелое. Голова тяжелая. Бог его знает отчего. Может от грусти.