SOS
На SOS Веры Мартынов и Алексея Сысоева (в рамках фестиваля NET) я ехала из ГЦСИ, где слушала про «травму, память, забвение, знание» (III сессия «Удела человеческого»).
Там говорили про призраков и призрачность, можно с ними ли жить и как (по Деррида - просто не получится от них отречься). Елена Петровская напомнила Фрейда (введшего различение сознания и памяти) и Кэти Карут: травматическое событие - то, что мы не помним, но можем посмотреть глазами другого. Даже если этот другой - мы сами.
Пробел.
Образ, настигающий помимо воли.
Олег Аронсон размышлял об образе массовой смерти, смерти XX века. Который был в литературе, у Мандельштама, а вот визуальные искусства к ней готовы не были. Фотография давала только образ многих убитых, но это не тот образ. Все дело в конфигурации. Смерть близкого, смерть индивидуальная - воспринимается как драма, в то время как смерть миллионов - статистика.
На пример «подходящей» конфигурации он привел фотографию Мункачи 1929 г. Field of children at summer camp, Kissingen.
Если приближать, фотографировать пару ребят - будет просто фотография летнего отдыха, но точка зрения именно такая, что создается эффект «произошедшего ядерного взрыва».
Хоть это и живые дети на снимке.
______
По всему первому этажу Нового пространства в разных «конфигурациях» лежали перформеры. В одном зале параллельно - по одному, в другом скучившись - друг на друге, в третьем - и так, и так, под столом и вокруг, на лестнице пара - словно замерла в любовной позе. Но все - лицом в пол. Лица не видно.
Страшно стало не сразу. Что не мирно спящие и не с нового года, что образ - мертвых. Катастрофа настигла и парализовала, и они словно навечно в предельных позах, даже со стойкой микрофона - на вытянутых руках… И мы видим поле боя, но не видим лично человека. Только черные абрисы где-то внизу, вдалеке.
Нас пригласили наверх. Наверху фронтально исполняли кантату. Звучала Песнь песней. А между 10-ю и 4-мя исполнителями, разрывая сонетное число, сели Полина Гришина и Саша Пронькин. Они читали. Единственные без пюпитров - читали с экранов телефонов разнослойный текст про катастрофы и потерю. Про камни, разрушенный дом и про утрату любимого. И между ними и на них сыпался песок. И даже когда читали Плиния, было понятно, что речь всегда про него. Про Казимира. Про него и про то, что его нет, но он есть. Что он есть и для памяти, и для тела. Невозможно.
Первые слова Полина шептала. А мы слушали текст - через колонки сверху. Видели, как она это говорила, видели ее античную красоту - но текст лился словно отдельно, голос отделялся от губ. Когда же Полина начала читать в полный голос, текст она старалась произносить в отстраненном сухо-поэтическом режиме. Хотя мы все, и она, знали, что это ее текст и ее боль.
И боль была - но словно переходила в музыку. Все больше и больше из тихих разрозненных шепотков разрастаясь в трагическую полифонию голосов, из слабых одиночных шумов посторонних лиц сливаясь в единое тело оставшихся.
«Я только думал, что гибну со всеми, и все гибнет вместе со мной».
«Я осталась жить дальше».
Сзади разрывался барабан. Гром над всеми нами.
А Полина ложилась на колени второму чтецу, и смотрела вперед. на нас и в себя.
Я не знаю, чего это стоит ей, Вере. Но я очень надеюсь, что теория искусства верна и что катарсис есть. Что за страданием следует что-то еще.
А любовь остается.