*** 27-я годовщина Чернобыльской трагедии
"Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно и то же... О чем?
... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли... Я говорила ему: "Я тебя люблю". Но я еще не знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу какой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: "Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду".
Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Все небо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть от того, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами... Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар...
<...>
Семь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины "Скорой помощи" заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. <...> Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют... Умрут... Но никто тогда этого не знал...
В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первый день... Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все - первые...
Спрашиваю: "Васенька, что делать?" - "Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок". А я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: "Уезжай! Спасай ребенка!" - "Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим".
<...>
Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!!
- Но там нет кухни. Как я буду им готовить?
- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.
Он стал меняться - каждый день я встречала другого человека... Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать.
Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились... Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются...
Клиника острой лучевой болезни - четырнадцать дней... За четырнадцать дней человек умирает...
В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, - все "горело". И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят шестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет, навряд ли она поддастся "чистке". В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: "Батюшки, что с тобой?" А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку... Туда бросала кусочки курицы... Маленькие-маленькие... Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то - досочку, на которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить... Проглотить сырое яйцо... А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: "Девочки, прошу, мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж". Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги.
Девятого мая... Он всегда мне говорил: "Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела". Сижу возле него в палате, открыл глаза:
- Сейчас день или вечер?
- Девять вечера.
- Открывай окно! Начинается салют!
Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.
- Вот это да!
- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы...
Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги - и она купила.
Подбежала и целую:
- Мой единственный! Любовь моя!
Разворчался:
- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!
<...>
Американский профессор, доктор Гейл... Это он делал операцию по пересадке костного мозга... Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но ее костный мозг подошел лучше всех... (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать... Раньше не могла... Я десять лет молчала... Десять лет. (Замолкает.)
Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: "Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая". Старшей сестре Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет. "Только бы он жил", - говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах... Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два часа... Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности... Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла...
<...> Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье... Все делали... Откуда там появились солдаты? Не спрашивала... Только он... Он... А каждый день слышу: умер, умер... Умер Тищура. Умер Титенок. Умер... Как молотком по темечку...
<...>
У меня в памяти... Кто-то увещевает: "Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки". А я как умалишенная: "Я его люблю! Я его люблю!" Он спал, я шептала: "Я тебя люблю!" Шла по больничному двору: "Я тебя люблю!" Несла судно: "Я тебя люблю!" Вспоминала, как мы с ним раньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когда возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку... Всю ночь... А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю...
<...>
О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался... Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: "Ты молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе". Я, как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла... И тогда они: "Черт с тобой! Ты - ненормальная". Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: "Беги!". На час сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала...
Пока я с ним... Этого не делали... Но, когда уходила, его фотографировали... Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу: "Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки". Любой шовчик - это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они фотографировали... Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое... Все любимое... Если бы я могла их туда не пустить! Если бы...
Выйду из палаты в коридор... И иду на стенку, на диван, потому что я их не вижу. Говорю дежурной медсестре: "Он умирает". - Она мне отвечает: "А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста. Ты сидишь возле реактора". Все мое... Все любимое.
Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт... Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли... Столярку.
Дальше... Последнее... Помню вспышками... Обрыв...
Ночь сижу возле него на стульчике... В восемь утра: "Васенька, я пойду. Я немножко отдохну". Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: "Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!" А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: "Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу". В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика... С Витей они были друзья... Мы дружили семьями... За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Такие мы счастливые!
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: "Как он там?" "Пятнадцать минут назад умер". Как? Я всю ночь у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: "Почему? За что?" Смотрела на небо и кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще в барокамере, не увезли... Последние слова его: "Люся! Люсенька!" "Только отошла. Сейчас прибежит", - успокоила медсестра. Вздохнул и затих...
Уже я от него не оторвалась... Шла с ним до гроба... Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет... Этот пакет... В морге спросили: "Хотите, мы покажем вам, во что его оденем". Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому что ноги распухли... Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, целого тела уже не было... Все - рана... В больнице последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло... Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Это все такое родное... Такое любимое... Ни один размер обуви невозможно было натянуть... Положили в гроб босого...
На моих глазах... В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали... И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одним мешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка... И уже все это поместили в цинковый гроб... Втиснули... Одна фуражка наверху осталась...
<...>
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему! И там на кладбище у меня начались схватки... Только я с ним заговорила... Вызвали "Скорую"... <...>
Мне показали... Девочка... "Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя Наташенькой". На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее был цирроз печени... В печени - двадцать восемь рентген... Врожденный порок сердца... Через четыре часа сказали, что девочка умерла... <...>
Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие... Но скажу... Еще никто не знает... Когда я не отдала им мою девочку... Нашу девочку... Тогда они принесли мне деревянную коробочку: "Она - там". Я посмотрела... Ее запеленали... Она в пеленочках... И тогда я заплакала: "Положите ее у его ног. Скажите, что это наша Наташенька".
Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя... Она же была без имени, без ничего... Только душа... Душу я там и похоронила...
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно). Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла, она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла... Но я любила их двоих... Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!!... Почему это рядом? Любовь и смерть... Вместе... Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках... (Надолго затихает).
<...>
Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долго не могла... Слезы катятся...
<...>
Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют - чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном...
Но я вам рассказывала о любви... Как я любила..."
Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенко
“No sé de qué hablar... ¿De la muerte o del amor? O es lo mismo... ¿De qué?...
...Nos habíamos casado no hacía mucho. Aún íbamos por la calle agarrados de la mano, hasta cuando íbamos de compras... Yo le decía: “Te quiero”. Pero aún no sabía cómo le quería... No me lo imaginaba... Vivíamos en la residencia de la unidad de bomberos, donde él trabajaba. En el piso de arriba. Y otras tres familias jóvenes, con una sola cocina para todos. Y abajo, en el primero, estaban los coches. Unos camiones rojos de bomberos. Éste era su trabajo. Yo siempre estaba al corriente: dónde se encontraba, qué le pasaba.
En medio de la noche oí un ruido. Miré por la ventana. Él me vio: “Cierra las ventanillas y acuéstate. Hay un incendio en la central. Vendré pronto”.
No vi la explosión. Sólo las llamas. Todo parecía iluminado... El cielo entero... Unas llamas altas. Y hollín. Una calor horrorosa. Y él seguía sin regresar. El hollín era porque ardía el alquitrán; el techo de la central estaba cubierto de asfalto. Sobre el que la gente andaba, como él después recordaba, igual que sobre resina. Sofocaban las llamas. Tiraban el grafito ardiendo con los pies... Se fueron sin los trajes de lona; se fueron para allá tal como iban, en camisa. Nadie les avisó; los llamaron a un incendio normal...
<...>
Las siete... A las siete me comunicaron que estaba en el hospital. Corrí allí, pero el hospital ya estaba acordonado por la milicia; no dejaban pasar a nadie. Sólo entraban las ambulancias. Los milicianos gritaban: los coches están irradiados, no os acerquéis. No sólo yo, todas las mujeres vinieron, todas cuyos maridos estuvieron aquella noche en la central.
<...>
Muchos médicos, enfermeras y especialmente las auxiliares de este hospital, al cabo de un tiempo, se pondrían enfermas... Morirían... Pero entonces nadie lo sabía...
A las diez de la mañana murió el técnico Shishenok... Fue el primero... El primer día... Luego supimos que bajo los escombros se quedó otro -- Valera Jodemchuk. No lograron sacarlo. Lo emparedaron con el hormigón. Entonces aún no sabíamos que todos ellos serían los primeros...
Le pregunto: “Vasia , ¿qué hacer?” - “¡Vete de aquí! ¡Vete! Esperas un niño”. Estoy embarazada, es cierto. Pero ¿cómo lo voy a dejar? Me pide: “¡Vete! ¡Salva al crío!” - “Primero te he de traer leche, y luego veremos”.
<...>
Pero a los tres días me ofrecieron quedarme en el hotel destinado al personal sanitario, en el territorio del mismo hospital. ¡¡Dios mío, que dicha!!
- Pero allí no hay cocina. ¿Cómo voy a prepararles la comida?
- Ya no tiene que cocinar. Sus estómagos han dejado de asimilar alimentos.
Empezó a cambiar. Cada día me encontraba con una persona diferente... Las quemaduras salían afuera... Aparecían en la boca, en la lengua, en las mejillas... Primero eran pequeñas llagas, pero luego fueron creciendo... Las mucosas se caían a capas... Unas películas blancas... El color de la cara, el color del cuerpo... Azul... Rojo... De un gris pardo... Y, sin embargo, todo él era tan mío, ¡tan querido! ¡Esto no se puede contar! ¡Esto no se puede escribir! ¡Ni siquiera soportar!...
Te salvaba el hecho de que todo sucedía de manera instantánea, de manera que no tenías que pensar, no tenías tiempo ni de llorar.
¡Lo quería! ¡Aún no sabía cómo lo quería! Justo nos habíamos casado... Vamos por la calle. Él me levanta en brazos y se pone a dar vueltas. Y me besa, me besa. Y la gente que pasa, ríe...
El curso clínico de una dolencia radiactiva aguda dura catorce días... A los catorce días el enfermo muere...
Ya al primer día en el hotel, los dosimetristas me medían. La ropa, la bolsa, el monedero, los zapatos, todo “ardía”. Me lo quitaron todo. Hasta la ropa interior. Sólo no tocaron el dinero. A cambio me entregaron una bata de hospital de la talla cincuenta y seis y unas zapatillas del cuarenta y tres. La ropa, me dijeron, puede que se la devolvamos, o puede que no, porque será difícil que se pueda “limpiar”.
Y así, con este aspecto, me presenté ante él. Él se asustó: “¡Madre mía! ¿Qué te ha pasado?”. Aunque yo, a pesar de todo, me las arreglaba para hacerle un caldo. Colocaba el hervidor dentro del bote de vidrio. Y echaba allí los pedazos de pollo... Muy pequeños... Luego alguien me prestó su cazuela, creo que la mujer de la limpieza o la vigilante de hotel. Otra persona, una tabla en la que cortaba perejil fresco. Con aquella bata no podía ir al mercado; alguien me traía la verdura. Pero todo era inútil: no podía beber siquiera... Tragar un huevo crudo... ¡Y yo que quería conseguirle algo sabroso! Como si eso pudiera ayudar.
Un día me llegué hasta correos: “Chicas -les pedí - tengo que llamar urgentemente a mis padres en Ivano-Frankovsk. Se me está muriendo aquí el marido”. Por alguna razón, enseguida adivinaron de dónde y quién era mi marido, y me dieron línea en seguida. Mi padre, mi hermana y mi hermano aquel mismo día tomaron el avión para Moscú. Me trajeron mis cosas. Dinero.
El nueve de mayo... Él siempre me decía: ¡No te imaginas lo bonita que es Moscú! Sobre todo el Día de la Victoria, cuando hay fuegos artificiales. Quiero que lo veas algún día.”
Estoy a su lado en la sala; él abre los ojos:
- ¿Es de día o de noche?
- Las nueve de la noche.
- ¡Abre la ventana! ¡Van a empezar los fuegos artificiales!
Abrí la ventana. Era un séptimo piso; toda la ciudad ante nosotros. Y un ramo de luces se alzó en el cielo.
- Esto sí que...
- Te prometí que te enseñaría Moscú. Como te prometí que cada día de fiesta siempre te regalaría flores...
Miro y él saca de debajo de la almohada tres claveles. Le había dado dinero a la enfermera, y ella compró las flores.
Me acerqué a él y lo besé.
- Amor mío. Cómo te quiero.
Y él que se me pone protestón y dice:
- ¿Qué te han mandado los médicos? ¡No se me puede abrazar! ¡No se me puede besar!
<...>
El profesor norteamericano, el doctor Gale... fue él quien hizo la operación de trasplante de médula... me consolaba: hay esperanzas, pocas, pero las hay. ¡Un organismo tan poderoso, un muchacho tan fuerte! Llamaron a todos sus parientes. Dos hermanas vinieron de Belarús, un hermano de Leningrado, donde servía. La hermana pequeña, Natasha, tenía catorce años, lloraba mucho y tenía miedo. Pero su médula resultó ser la mejor... (Se queda callada) Ahora puedo contarlo... Antes no podía... He callado diez años... Diez años (Calla).
Cuando Vasia se enteró de que le sacaban la médula espinal a su hermana menor, se negó en redondo: “Prefiero morir. No la toquéis, es pequeña”.
La mayor, Liuda, tenía veintiocho y además era enfermera, sabía a lo que iba: “Lo que haga falta para que viva” -- decía. Yo vi la operación. Estaban echados el uno junto al otro en dos mesas... En el quirófano había una gran ventana... La operación duró dos horas.
Cuando acabaron, quién se sentía peor era Liuda, más que mi marido; tenía en el pecho dieciocho inyecciones, y le costó mucho salir de la anestesia. Aún sigue enferma, le han dado la invalidez... Había sido una muchacha guapa, fuerte... No se ha casado...
<...>
Las otras cámaras hiperbáricas donde se encontraban nuestros muchachos, las cuidaban unos soldados, porque los sanitarios civiles se negaron a ello, pedían unos trajes aislantes. Los soldados sacaban las bacinillas. Limpiaban el suelo, cambiaban las sábanas... Lo hacían todo... ¿De dónde salieron aquellos soldados? No lo pregunté... Sólo estaba él. Él... Y cada día oía: ha muerto, ha muerto... Ha muerto Tischura. Ha muerto Titenok. Ha muerto... Como martillazos en la sien. <...>
Un fragmento de una conversación... Lo guardo en la memoria... Alguien intenta convencerme: “No debe usted olvidar que lo que tiene delante ya no es su marido, un ser querido, sino un elemento radiactivo con un gran poder de contaminación. No sea usted suicida. Recobre la sensatez.”
Pero yo estoy como loca: “¡Lo quiero! ¡Lo quiero!”. Él dormía y yo le susurraba: “¡Te amo!” Iba por el patio del hospital: “¡Te amo!”. Llevaba el orinal: “¡Te amo!”. Recordaba cómo vivíamos antes... En nuestra residencia... Él se dormía por la noche sólo después de tomarme de la mano. Tenía esa costumbre: mientras dormía cogerme de la mano... toda la noche...
<...>
Ningún médico sabía que yo duermo con él en la cámara hiperbárica... No se les ocurría... Me dejaban pasar las enfermeras. Al principio también me querían convencer: “Eres joven. ¿Cómo se te ocurre? ¡Si esto ya no es un hombre, es un reactor! Os quemaréis los dos”. Y yo corría tras ellas como un perrito ... Me quedaba horas enteras ante la puerta. Les rogaba, les imploraba... Y entonces ellas: “¡Que te parta un rayo! ¡Estás loca perdida!”. Por la mañana, antes de las ocho, cuando empezaban las visitas médicas, me hacían señas de detrás de la cortina: “¡Corre!”. Y yo me iba por una hora al hotel. Pues desde las nueve de la mañana hasta las nueve de la noche tenía pase. Las piernas se me pusieron azules hasta las rodillas, se me hincharon, de tan cansada que me encontraba...
Mientras estaba con él... No lo hacían... Pero cuando me iba, lo fotografiaban... Sin ninguna ropa. Desnudo. Sólo con una ligera sábana encima. Yo esa sábana cada día la cambiaba, aunque al llegar la noche estaba llena de sangre. Lo levantaba, y en las manos se me quedaban pedacitos de su piel; se me pegaban. Yo le suplicaba: “¡Cariño! ¡Ayúdame! ¡Apóyate en el brazo, sobre el codo, todo lo que puedas, para que alise la cama, para que te quite las costuras, los pliegues”. Cualquier costurita era una herida en su piel. Me corté las uñas hasta hacerme sangre, para no herirlo.
Ninguna de las enfermeras se podía acercar a él, ni tocarlo; si hacía falta algo, me llamaban. Pero lo fotografiaban... Decían que era para la ciencia. ¡Los hubiera echado a golpes a todos de allí! Les hubiera gritado! Pegado! ¿¡Cómo se atrevían!? Era todo mío. Lo que más quería... Si hubiera podido impedirles entrar!... ¡Si hubiera podido!...
Salgo de la sala al pasillo... Y me doy con la pared, con el diván, porque no los veo. Le digo a la enfermera de guardia: “Se está muriendo” - Y ella me dice: “¿Y tú qué esperabas? Ha recibido mil seiscientos roentgen, cuando la dosis mortal es cuatrocientos. Estás junto a un reactor”. Todo mío... Lo que más quería.
Cuando murieron todos, repararon el hospital. Quitaron el yeso de las paredes, arrancaron el parqué y lo tiraron... La madera...
Sigo... Lo último... Lo recuerdo a fogonazos... A fragmen...
Una noche estoy sentada a su lado en una silla... A las ocho de la mañana: “Vasia, salgo un rato. Voy a descansar un poco”. Él abre y cierra los ojos: me deja ir. En cuanto llego al hotel, a mi habitación y me acuesto en el suelo --no podía echarme en la cama, de tanto que me dolía todo, que llega una auxiliar: “¡Ve! ¡Corre a verlo! ¡Te llama sin parar!”. Pero aquella mañana Tania Kibenok me lo había pedido tanto, me había rogado: “Vamos juntas al cementerio. Sin ti no puedo”. Aquella mañana enterraban a Vitia Kibenok y a Volodia Právik...
Con Vitia eran amigos... Dos familias amigas... Un día antes de la explosión nos habíamos fotografiado juntos en la residencia. ¡Qué guapos se veían allí nuestros maridos! Alegres. El último día de nuestra vida pasada... ¡Qué felices éramos!
Vuelvo del cementerio, llamo a toda prisa a la enfermera: “¿Cómo está?” - “Ha muerto hará unos quince minutos”. ¿Cómo? Toda la noche a su lado. ¡Si sólo me he ausentado tres horas! Estaba junto a la ventana y gritaba: “¿Por qué? ¿Por qué?”. Miraba al cielo y gritaba... Todo el hotel me oía... Tenían miedo de acercarse a mí... Pero me recobré y me dije: ¡lo veré por última vez! ¡Lo iré a ver! Bajé rodando las escaleras. Él seguía en la cámara, no se lo habían llevado...
Sus últimas palabras fueron: “¡Liusia! ¡Liusia!” - “Se acaba de ir. Ahora mismo vuelve” - lo intentó calmar la enfermera. Él suspiró y se quedó callado...
Ya no me separé de él... Fui con él hasta la tumba... Aunque lo que recuerdo no es el ataúd, sino una bolsa de polietileno... Esta bolsa... En la morgue me preguntaron: “¿Quiere que le enseñemos cómo lo vamos a vestir?”. “¡Sí, quiero!” Le pusieron el traje de gala, y le colocaron la visera sobre el pecho. No le pusieron calzado. No encontraron unos zapatos adecuados, porque se le habían hinchado los pies... También cortaron el uniforme de gala, no se lo pudieron poner...
Tenía el cuerpo entero deshecho... Todo era una llaga... En el hospital los últimos dos días... Le levantaba la mano y el hueso se le movía, el hueso le bailaba, se le había separado la carne... Pedacitos de pulmón, de hígado le salían por la boca... Se ahogaba con sus propias vísceras. Me envolvía la mano con una gasa y la introducía en su boca para sacarle todo aquello de dentro... ¡Esto no se puede contar! ¡Esto no se puede escribir! ¡Ni siquiera soportar!...Todo esto tan querido... Tan mío... No le cabía ninguna talla de zapatos... Lo colocaron en el ataúd descalzo.
Ante mis ojos. Vestido de gala, lo metieron en una bolsa de plástico y la ataron. Y, ya en esta bolsa, lo colocaron en el ataúd... También el ataúd, envuelto en otra bolsa... Un celofán transparente, pero grueso, como un mantel... Y ya todo esto lo introdujeron en un féretro de zinc... Lo metieron allí... sólo quedó el gorro encima...
<...>
Al cabo de dos meses regresé a Moscú. De la estación al cementerio. ¡A verle! Y allí, en el cementerio, me empezaron las contracciones... En cuanto me puse a hablar con él. Llamaron una ambulancia... <...>
Me la enseñaron... Una niña... “Natasha - la llamé -. Tu papá te llamó Natasha”. Por su aspecto, parecía un bebé sano. Con sus bracitos, sus piernas... Pero tenía cirrosis de hígado... En su hígado había veintiocho roentgen... Y una lesión congénita del corazón... A las cuatro horas me dijeron que la niña había muerto... <...>
No hay manera que me salga lo quiero decir... No con estas palabras... Después del ataque al corazón no puedo gritar. Tampoco me dejan llorar. Por eso no me salen las palabras... Pero le diré... Aún no lo sabe nadie... Cuando no les di mi hija... Nuestra hija... Entonces me trajeron una cajita de madera: “Allí está”. Lo comprobé... La envolvieron en pañales... Toda ella envuelta... Y entonces me puse a llorar y les dije: “Colóquela a los pies de mi marido. Y díganle que es nuestra Natasha”.
Allí en la tumba no está escrito: Natasha Ignatenko... Sólo está el nombre de él. Ella no tuvo ni nombre, no tuvo nada... Sólo el alma. Y allí es donde enterré el alma...
Siempre vengo a verlos con dos ramos: uno es para él, y el segundo lo pongo en un rinconcito para ella. Me arrastro de rodillas por la tumba... Siempre de rodillas...
(De manera inconexa.) Yo la he matado... Por mi culpa... Ella, en cambio... Ella me ha salvado.... Mi niña me salvó. Recibió todo el impacto radioactivo, se convirtió como si dijéramos en el receptor de todo el impacto... Tan pequeñita... Una bolita... (Perdiendo el aliento.) Ella me salvó... Pero yo los quería a los dos... ¿Cómo es posible?... ¿Cómo se puede matar con el amor? ¡Con un amor como este! ¿Por qué están tan juntos? El amor y la muerte... Tan juntos... ¿Quién me lo podrá explicar? Me arrastro de rodillas por la tumba... (Calla largo rato.)
<...>
Me trajeron la medalla de Vasia. Una de color rojo... No podía mirarla largo rato... Me saltaban las lágrimas...
<...>
Así es como vivo... Vivo a la vez en un mundo real y en otro irreal... Y no sé dónde estoy mejor...
Tengo de vecinos a todos los de la central; ocupamos aquí toda una calle. Así la llaman: la calle de Chernóbyl. Esta gente ha trabajado toda la vida en la central. Y hasta hoy van allí a hacer guardia. Allí ahora no vive nadie; en la central sólo se hacen turnos de guardia.
Muchos sufren terribles enfermedades, son inválidos, pero no dejan la central. Tienen miedo hasta de pensar que cerrarán la central. ¿A quién le harían falta como están en otro trabajo?
Muchos se mueren. De repente. Sobre la marcha. Va uno por la calle y de pronto cae muerto. Se acuesta y ya no despierta. Le lleva unas flores a una enfermera y de pronto se le para el corazón.
Esta gente se está muriendo, pero nadie les ha preguntado de verdad sobre lo sucedido. Sobre lo que hemos padecido... Lo que hemos visto... La gente no quiere oír hablar de la muerte. De los horrores...
Pero yo le he hablado del amor... De cómo he querido”.
Liudmila Ignatenko, esposa del bombero fallecido Vasili Ignatenko
****** ******** ******** ******** ******** ******** ******** ******** ******** ******** ******** ******
Фото: Глеб Гаранич (Gleb Garanich/REUTERS), Украина
"A woman cries in front of a memorial dedicated to firefighters and workers who died after the Chernobyl nuclear disaster during a night service in Slavutych".
Слова: белорусская писательница Светлана Алексиевич (Belarusian writer Svetlana Aleksiévich). "Чернобыльская молитва. Хроника будущего." ("Plegaria de Chernóbyl. Crónica del futuro")
Перевод на исп. (Traducción de): Ricardo San Vicente, Barcelona, mayo de 2001