Владимир Рукосуев. «Коверкот»
Владимир Рукосуев в этом ЖЖ: Читинский автосборочный-1. Читинский автосборочный-2, Читинский автосборочный-3, Вечерние байки на чабанской стоянке, Смерть вождя, В Читу или ветер перемен, Тачанка в Забайкалье, Верблюд на посту, О том, как Усольцев Бальжиду мстил, Как по бруснику ездили, Когда профессор проспится, Когда профессор проспится-2, Знай наших!
Обладатель буйного характера Толя Дегтярев неожиданно и навсегда получил кроткое прозвище «Коверкот». Он жил в общежитии, в одной комнате с сестрой. Дощатые временные бараки назывались «пятьсот веселые» и были рассчитаны на эксплуатацию, максимум лет на десять. Но стоят, родимые, уже более полусотни. И никто не помнит, где похоронены, умершие в них, первые поселенцы. Здесь умирали заслуженные ветераны как трудовых фронтов, так и ГУЛАГа. Случались отсидевшие по «полной» многочисленные соратники опальных наркомов. Здесь же доживали свой век пламенные революционерки, порой сокурсницы Крупской по Смольному, жены приближенных к кремлевским вождям, сменившие свой статус высокопоставленных особ на звание лагерных проституток. Последние были в большом фаворе у лагерного начальства, так как часто имели благородное происхождение. На возвращение из Сибири никто не претендовал.
За полвека существования статус бараков так временным и остался, жильцы здесь не задерживались, все старались улучшить условия проживания и переехать. И только совсем уж маргинальные представители человеческого социума оставались, постепенно избавляясь от определения «человеческий». Все упрощалось настолько, что случайный посетитель ощущал себя в каком-то призрачном иррациональном мире. Здесь не разговаривали, а кричали хриплыми пропитыми и прокуренными голосами независимо от пола и возраста. Все пороки и сопутствующие им заболевания считались обычным делом, тайны не составляли даже для детей, которые в этих условиях рано взрослели и с грехом пополам, закончив пять-шесть классов, становились мамашами-папашами или попадали в колонии для несовершеннолетних. Жили прайдами, особенно молодежь. Потом с возрастом эти стаи распадались на ячейки, условно именуемые семьями. Некоторые даже оформляли отношения. Женщины чаще числились матерями-одиночками, мужчины холостяками. Существующий в СССР налог на бездетность им, нигде не работающим, не грозил. Жильцы иногда исчезали, потом появлялись, происходил легкий переполох, потом по мере пересмотра иерархии с учетом прибывшего, устанавливался относительный порядок. Отлучки были вызваны разными, отнюдь не добровольными причинами. Самое невинное это 15 суток за нарушение общественного порядка, затем отсидка за семейный дебош, за хулиганство и прочее, вплоть до убийства. Иногда попадали в армию, чаще всего в стройбат, так как успевали до призыва отсидеть год-два. И лишь очень немногие закреплялись на предприятиях и приспосабливались к жизни в «миру». Все здесь друг друга стоили.
Образ жизни сложился с незапамятных времен и неукоснительно соблюдался всеми. Жители этого анклава были завсегдатаями туберкулезных, психоневрологических, венерических и других диспансеров, пользующихся не лучшей репутацией.
«Обезьянник» в отделении милиции и вытрезвитель часто были их ночлегом, даже если в этот день им не удавалось перехватить ни капли вожделенной влаги. Дело в том, что они служили источником повышения показателей сотрудников милиции. Если вдруг под угрозой оказывался план по приводам, выявлениям и вытрезвлениям, тогда сотрудники из соседнего отделения, не мудрствуя лукаво, заходили в любой барак, набирали, сколько нужно безропотного человеческого материала, вешали на них любые проступки, и премия была обеспечена.
А уж массовая попойка для правоохранителей вообще подарок.
В один из таких рейдов в комнату Толи ворвался наряд милиции. Жильцы мирно сидели за столом, гулянка еще только разгоралась, даже пострадавших не было. Дым, конечно, коромыслом. И даже видавших виды оперативников поразила просматривавшаяся сквозь мглу картина. Все сидели вокруг стола на разнокалиберных стульях и табуретах, а один стоял... в ковре. Да, Толя стоял закатанный в ковер и подвязанный, чтобы не рассыпаться. Торчала одна голова с топорщащимися усами, удивительно похожая на кошачью, которая наравне со всеми участвовала в мероприятии, указывала что налить, чем закусить и обсуждала темы, возникающие за столом. Ей давали закурить, обтирали ее полотенцем, когда она чихала, но на просьбу раскатать не реагировали. Дело в том, что после второго, третьего стакана вздорный Толя внезапно мог ударить любого, до кого дотягивался. Воспринималось это как индивидуальная особенность, никто на него не злился, но носить незаслуженные синяки соседям надоело. Поэтому изобрели свой способ предохранения.
Опешивший начальник наряда спросил участкового: «Что это за коверкот, кто хозяин?», - «Да он и хозяин» - было ответом. - «Всех в отделение!». - «А Коверкота?». - «Тоже!».
Обладатель буйного характера Толя Дегтярев неожиданно и навсегда получил кроткое прозвище «Коверкот». Он жил в общежитии, в одной комнате с сестрой. Дощатые временные бараки назывались «пятьсот веселые» и были рассчитаны на эксплуатацию, максимум лет на десять. Но стоят, родимые, уже более полусотни. И никто не помнит, где похоронены, умершие в них, первые поселенцы. Здесь умирали заслуженные ветераны как трудовых фронтов, так и ГУЛАГа. Случались отсидевшие по «полной» многочисленные соратники опальных наркомов. Здесь же доживали свой век пламенные революционерки, порой сокурсницы Крупской по Смольному, жены приближенных к кремлевским вождям, сменившие свой статус высокопоставленных особ на звание лагерных проституток. Последние были в большом фаворе у лагерного начальства, так как часто имели благородное происхождение. На возвращение из Сибири никто не претендовал.
За полвека существования статус бараков так временным и остался, жильцы здесь не задерживались, все старались улучшить условия проживания и переехать. И только совсем уж маргинальные представители человеческого социума оставались, постепенно избавляясь от определения «человеческий». Все упрощалось настолько, что случайный посетитель ощущал себя в каком-то призрачном иррациональном мире. Здесь не разговаривали, а кричали хриплыми пропитыми и прокуренными голосами независимо от пола и возраста. Все пороки и сопутствующие им заболевания считались обычным делом, тайны не составляли даже для детей, которые в этих условиях рано взрослели и с грехом пополам, закончив пять-шесть классов, становились мамашами-папашами или попадали в колонии для несовершеннолетних. Жили прайдами, особенно молодежь. Потом с возрастом эти стаи распадались на ячейки, условно именуемые семьями. Некоторые даже оформляли отношения. Женщины чаще числились матерями-одиночками, мужчины холостяками. Существующий в СССР налог на бездетность им, нигде не работающим, не грозил. Жильцы иногда исчезали, потом появлялись, происходил легкий переполох, потом по мере пересмотра иерархии с учетом прибывшего, устанавливался относительный порядок. Отлучки были вызваны разными, отнюдь не добровольными причинами. Самое невинное это 15 суток за нарушение общественного порядка, затем отсидка за семейный дебош, за хулиганство и прочее, вплоть до убийства. Иногда попадали в армию, чаще всего в стройбат, так как успевали до призыва отсидеть год-два. И лишь очень немногие закреплялись на предприятиях и приспосабливались к жизни в «миру». Все здесь друг друга стоили.
Образ жизни сложился с незапамятных времен и неукоснительно соблюдался всеми. Жители этого анклава были завсегдатаями туберкулезных, психоневрологических, венерических и других диспансеров, пользующихся не лучшей репутацией.
«Обезьянник» в отделении милиции и вытрезвитель часто были их ночлегом, даже если в этот день им не удавалось перехватить ни капли вожделенной влаги. Дело в том, что они служили источником повышения показателей сотрудников милиции. Если вдруг под угрозой оказывался план по приводам, выявлениям и вытрезвлениям, тогда сотрудники из соседнего отделения, не мудрствуя лукаво, заходили в любой барак, набирали, сколько нужно безропотного человеческого материала, вешали на них любые проступки, и премия была обеспечена.
А уж массовая попойка для правоохранителей вообще подарок.
В один из таких рейдов в комнату Толи ворвался наряд милиции. Жильцы мирно сидели за столом, гулянка еще только разгоралась, даже пострадавших не было. Дым, конечно, коромыслом. И даже видавших виды оперативников поразила просматривавшаяся сквозь мглу картина. Все сидели вокруг стола на разнокалиберных стульях и табуретах, а один стоял... в ковре. Да, Толя стоял закатанный в ковер и подвязанный, чтобы не рассыпаться. Торчала одна голова с топорщащимися усами, удивительно похожая на кошачью, которая наравне со всеми участвовала в мероприятии, указывала что налить, чем закусить и обсуждала темы, возникающие за столом. Ей давали закурить, обтирали ее полотенцем, когда она чихала, но на просьбу раскатать не реагировали. Дело в том, что после второго, третьего стакана вздорный Толя внезапно мог ударить любого, до кого дотягивался. Воспринималось это как индивидуальная особенность, никто на него не злился, но носить незаслуженные синяки соседям надоело. Поэтому изобрели свой способ предохранения.
Опешивший начальник наряда спросил участкового: «Что это за коверкот, кто хозяин?», - «Да он и хозяин» - было ответом. - «Всех в отделение!». - «А Коверкота?». - «Тоже!».