В "Квадривиуме" вышла книга: Император Юлиан Полное Собрание Творений
Оригинал взят у santaburge в В "Квадривиуме" вышла книга: Император Юлиан Полное Собрание Творений
В опыте случаются переживания вещей, несоизмеримых с человеком: с легкой руки Канта мы называем их возвышенными. Несоизмеримость эта нередко вызывает страх и даже ужас, воспетые романтиками, желавшими высокого, а не красивого искусства. Но бывает, что переживание возвышенного настолько подавляет душу, что единственным для нее желаемым становится уютное и соизмеримое. (Может быть, стоит ввести для такого противоречивого феномена категорию возниженного?) Такое вот у меня ощущение после завершения работ над Полным собранием творений императора Юлиана.
Юлиан грандиозен и как политик, и как мистик, и как персона нравственная. Это единственный после Константина византийский император, который стремился проводить в жизнь Миланский Эдикт, т. е. закон о свободе совести. Ничего похожего ни у какого третьего лица во всю историю Византии мы не встречаем. Да, и Константин, и Юлиан сами оступались в этой непривычной для имперского духа политике - Константин больше, Юлиан меньше, - но стремление дать «цвести всем цветам» в позднейшей истории более не встречается.
Юлиан был приверженцем старого римского благочестия, сознательно стремился реформировать государство и двор по древнегреческому и древнеримскому образцам, не принимая того увлечения Персией, которое охватило всех и вся в век варваризующегося абсолютизма (плоды этого персизаторства мы во многом и называем сейчас византизмом). Юлиан был привержен и духу, и букве древнего благочестия, это был своего рода старообрядец от эллинизма: для него значимо было и расписание дня, и одежда, и круг чтения, и, конечно же, богослужебный круг.
Юлиан был человеком образцовой личной нравственности: «император обладал нравственным совершенством», - говорит крайне скупой не только на похвалы, но и на «прилагательные» вообще, предпочитавший существительные и глаголы, Аммиан Марцеллин. Его свидетельство стоит очень и очень многого. Разумеется, письма императора, открывающие его как частное лицо, показывают нам его вполне человеком, имевшим свои сильные и слабые стороны, но - отыми письма, - и мы видели бы бога на троне.
И это вИдение очень тяжело вынести, и уж совсем непонятно, что с ним делать. Имперское человечество связало-таки свои религиозные чаяния с христианством и спустя несколько десятилетий (ко временам Второго Миланского Эдикта) после смерти Юлиана создало религиозно-полицейское государство нового, невиданного ранее в Европе типа. И этот последний Человек, и его религиозная ошибка, и то, что случилось после него, все это огромно и безутешно, как зимнее море. Хочется забиться в уютную норку и слушать сказки и тихие песни.
Тяжело далась эта книга и потому, что она в себе такова, как я описал выше, и потому что вся громада христианской цивилизации, христианского эгрегора ощутимо противилась выходу ее в свет, разрушению огромной неправды, которую нагромоздили вокруг этого святого образа за полторы тысячи лет его ненавистники (не только христиане, между прочим, но и персы, у которых он обладал аналогичной репутацией - страшно подумать, только предательство своих остановило полное поражение Шапура, который для парфян был фигурой, не меньшей Екатерины Великой). Мне тяжело это объяснить, но давление противодействия всегда велико, когда занимаешься неоплатониками; здесь же оно было просто огромно, но к счастью неоднородно: удавалось как-то вывертываться и проскальзывать.
Так или иначе, дело сделано. Я постарался дать книге надлежащую стереометрию: представить и сторонников Юлиана - на примере Саллюстия, и противников - на примере Фирмика Матерна (фигуры столь интересной и русскому читателю малоизвестной, что о нем так и хочется сказать отдельно). Впервые переведено, а не пересказано религиозное законодательство первого века христианской империи. Отличная статья М. Ведешкина об эпохе. Умножающий познание умножает скорбь, и в этой скорби человек фундирует себя, обретает себя как человека. Дело обстоит так не только у Экклезиаста, но и у Гомера, и вообще в связи с большими событиями. Потому, привычно желая Вам сейчас хорошего чтения, я сам несколько растерян, желая поневоле не только знания.
Что касается моих текстов в этой книге: это мое прощание с историей, историческим, христианством, язычеством, иудейством, парсизмом и всем, всем, всем. Историческая религия, как источник истины, для меня более не существует.
И последнее, что касается Юлиана и его «отступничества». Нет никаких сомнений, что замкнутый мальчик Юлиан, проводивший отрочество под омофором ученого епископа и бывший даже чтецом, относился к Евангелию вполне серьезно. Совершенно ясно, что то имперское христианство, которое смололо всю его семью и которое он в юности сполна вкусил в столице, не имело к христианству Евангелия никакого вообще отношения. Мы говорим о том, что Юлиан чудом ушел живым из объятий своих благочестивых царственных родственников, и правильно говорим, но, тогда, кто от кого отступил: христианство от Юлиана или он христианства? Любой здравомыслящий человек, взглянув на его жизнь, скажет, что прежде чем он успел что-либо предпринять сам, христианство не просто отступило от него, но и разбежалось, и прыгнуло, и чуть было не сомкнуло челюсти на его горле. Разговор об отступничестве Юлиана в этом смысле - разговор не об акте, а о реакции, и как реакция оно представляется мне необходимым.
Актом отступничество Юлиана становится с момента обретения царства. И, несмотря на грандиозную мою симпатию к его полисной политике и реформе жречества, он позволил себе возненавидеть Христа. Это факт, и факт ужасающего значения; соответственно, борясь с азиатчиной везде и всюду, он становится митраистским жрецом высокой степени посвящения, не чувствуя, что это более, чем что бы то ни было делает его причастным столь ненавистным ему персам. Отвергая Христа, он усваивал неприемлемый для любого европейца азиатский эксклюзивизм, показывал свое бессилие инкорпорировать этот божественный образ в общество олимпийцев. Разумеется, наблюдая христианские толпы, ломающие часовни, гадящие в храмах и таскающие медь с памятников, человек вообще терялся (как, скажем, Паллад), и, тем не менее, он ошибся, и эта ошибка стоила ему жизни. На Юлиане, кажется, оборвалось то иное направление истории, которого взыскует душа всякого, кто не слишком высоко ценит голодные восторги пустынников. Но это отнюдь не так: идеи Юлиана жили у св. Синезия, в кругу Аврелиана, и в буквальном смысле спасли Восточную Империю от судьбы Западной в 400-м году, так что язычник Юлиан более, чем кто бы то ни было из ему современных политиков, может считаться спасителем христианского государства на Босфоре. Такова тайнопись жизни. Почти наверняка можно говорить о влиянии Юлиана и далее, так и хочется сказать - вплоть Гемистия Плифона, но эта тема требует отдельных исследований.
Итак, я не знаю, как сложились отношения Юлиана и Господа по окончании императором своих дней: полагаю, он был сильно мистически обольщен и сильно виновен. И это огромная печаль. Подвиг же Юлиана как политика и философа - одна из самых захватывающих и значительных историй, которые мне доводилось когда-либо слышать.
В опыте случаются переживания вещей, несоизмеримых с человеком: с легкой руки Канта мы называем их возвышенными. Несоизмеримость эта нередко вызывает страх и даже ужас, воспетые романтиками, желавшими высокого, а не красивого искусства. Но бывает, что переживание возвышенного настолько подавляет душу, что единственным для нее желаемым становится уютное и соизмеримое. (Может быть, стоит ввести для такого противоречивого феномена категорию возниженного?) Такое вот у меня ощущение после завершения работ над Полным собранием творений императора Юлиана.
Юлиан грандиозен и как политик, и как мистик, и как персона нравственная. Это единственный после Константина византийский император, который стремился проводить в жизнь Миланский Эдикт, т. е. закон о свободе совести. Ничего похожего ни у какого третьего лица во всю историю Византии мы не встречаем. Да, и Константин, и Юлиан сами оступались в этой непривычной для имперского духа политике - Константин больше, Юлиан меньше, - но стремление дать «цвести всем цветам» в позднейшей истории более не встречается.
Юлиан был приверженцем старого римского благочестия, сознательно стремился реформировать государство и двор по древнегреческому и древнеримскому образцам, не принимая того увлечения Персией, которое охватило всех и вся в век варваризующегося абсолютизма (плоды этого персизаторства мы во многом и называем сейчас византизмом). Юлиан был привержен и духу, и букве древнего благочестия, это был своего рода старообрядец от эллинизма: для него значимо было и расписание дня, и одежда, и круг чтения, и, конечно же, богослужебный круг.
Юлиан был человеком образцовой личной нравственности: «император обладал нравственным совершенством», - говорит крайне скупой не только на похвалы, но и на «прилагательные» вообще, предпочитавший существительные и глаголы, Аммиан Марцеллин. Его свидетельство стоит очень и очень многого. Разумеется, письма императора, открывающие его как частное лицо, показывают нам его вполне человеком, имевшим свои сильные и слабые стороны, но - отыми письма, - и мы видели бы бога на троне.
И это вИдение очень тяжело вынести, и уж совсем непонятно, что с ним делать. Имперское человечество связало-таки свои религиозные чаяния с христианством и спустя несколько десятилетий (ко временам Второго Миланского Эдикта) после смерти Юлиана создало религиозно-полицейское государство нового, невиданного ранее в Европе типа. И этот последний Человек, и его религиозная ошибка, и то, что случилось после него, все это огромно и безутешно, как зимнее море. Хочется забиться в уютную норку и слушать сказки и тихие песни.
Тяжело далась эта книга и потому, что она в себе такова, как я описал выше, и потому что вся громада христианской цивилизации, христианского эгрегора ощутимо противилась выходу ее в свет, разрушению огромной неправды, которую нагромоздили вокруг этого святого образа за полторы тысячи лет его ненавистники (не только христиане, между прочим, но и персы, у которых он обладал аналогичной репутацией - страшно подумать, только предательство своих остановило полное поражение Шапура, который для парфян был фигурой, не меньшей Екатерины Великой). Мне тяжело это объяснить, но давление противодействия всегда велико, когда занимаешься неоплатониками; здесь же оно было просто огромно, но к счастью неоднородно: удавалось как-то вывертываться и проскальзывать.
Так или иначе, дело сделано. Я постарался дать книге надлежащую стереометрию: представить и сторонников Юлиана - на примере Саллюстия, и противников - на примере Фирмика Матерна (фигуры столь интересной и русскому читателю малоизвестной, что о нем так и хочется сказать отдельно). Впервые переведено, а не пересказано религиозное законодательство первого века христианской империи. Отличная статья М. Ведешкина об эпохе. Умножающий познание умножает скорбь, и в этой скорби человек фундирует себя, обретает себя как человека. Дело обстоит так не только у Экклезиаста, но и у Гомера, и вообще в связи с большими событиями. Потому, привычно желая Вам сейчас хорошего чтения, я сам несколько растерян, желая поневоле не только знания.
Что касается моих текстов в этой книге: это мое прощание с историей, историческим, христианством, язычеством, иудейством, парсизмом и всем, всем, всем. Историческая религия, как источник истины, для меня более не существует.
И последнее, что касается Юлиана и его «отступничества». Нет никаких сомнений, что замкнутый мальчик Юлиан, проводивший отрочество под омофором ученого епископа и бывший даже чтецом, относился к Евангелию вполне серьезно. Совершенно ясно, что то имперское христианство, которое смололо всю его семью и которое он в юности сполна вкусил в столице, не имело к христианству Евангелия никакого вообще отношения. Мы говорим о том, что Юлиан чудом ушел живым из объятий своих благочестивых царственных родственников, и правильно говорим, но, тогда, кто от кого отступил: христианство от Юлиана или он христианства? Любой здравомыслящий человек, взглянув на его жизнь, скажет, что прежде чем он успел что-либо предпринять сам, христианство не просто отступило от него, но и разбежалось, и прыгнуло, и чуть было не сомкнуло челюсти на его горле. Разговор об отступничестве Юлиана в этом смысле - разговор не об акте, а о реакции, и как реакция оно представляется мне необходимым.
Актом отступничество Юлиана становится с момента обретения царства. И, несмотря на грандиозную мою симпатию к его полисной политике и реформе жречества, он позволил себе возненавидеть Христа. Это факт, и факт ужасающего значения; соответственно, борясь с азиатчиной везде и всюду, он становится митраистским жрецом высокой степени посвящения, не чувствуя, что это более, чем что бы то ни было делает его причастным столь ненавистным ему персам. Отвергая Христа, он усваивал неприемлемый для любого европейца азиатский эксклюзивизм, показывал свое бессилие инкорпорировать этот божественный образ в общество олимпийцев. Разумеется, наблюдая христианские толпы, ломающие часовни, гадящие в храмах и таскающие медь с памятников, человек вообще терялся (как, скажем, Паллад), и, тем не менее, он ошибся, и эта ошибка стоила ему жизни. На Юлиане, кажется, оборвалось то иное направление истории, которого взыскует душа всякого, кто не слишком высоко ценит голодные восторги пустынников. Но это отнюдь не так: идеи Юлиана жили у св. Синезия, в кругу Аврелиана, и в буквальном смысле спасли Восточную Империю от судьбы Западной в 400-м году, так что язычник Юлиан более, чем кто бы то ни было из ему современных политиков, может считаться спасителем христианского государства на Босфоре. Такова тайнопись жизни. Почти наверняка можно говорить о влиянии Юлиана и далее, так и хочется сказать - вплоть Гемистия Плифона, но эта тема требует отдельных исследований.
Итак, я не знаю, как сложились отношения Юлиана и Господа по окончании императором своих дней: полагаю, он был сильно мистически обольщен и сильно виновен. И это огромная печаль. Подвиг же Юлиана как политика и философа - одна из самых захватывающих и значительных историй, которые мне доводилось когда-либо слышать.