Зона комфорта
Последние лет десять я как ошпаренный ношусь по всему Дальнему Востоку и милым моему сердцу Австралазии и Океании - в основном по командировкам, изредка чередуя их с вылазками в какую-нибудь экзотическую глухомань. Дома я появляюсь довольно эпизодически и немного понарошку, порой даже не распаковывая до конца моего пообтрепавшегося в багажных отсеках зелёного чемодана. Он обычно так и валяется в углу спальни - настежь распахнутый, полуразобранный, готовый сорваться в дорогу по двадцатиминутной отмашке.
Вообще говоря, «дом» в смысле места постоянного проживания для меня скорее абстрактная идея, только условно приложимая к очередной затянувшейся кочевой стоянке. В данный момент моя кибитка разбита в Шанхае, но никаких планов пускать корни и стариться в этом цветущем экспатском оазисе (или, если уж на то пошло, где бы то ни было ещё) у меня нет и в помине. И тем не менее, где-то в глубине души у меня теплится робкое щемящее чувство «дома», причём в последнее время я начал ощущать его присутствие особенно остро. Это фантомное для современного номада психологическое пространство есть идеализированная «зона комфорта» - комфорта в первую очередь эмоционального и только потом бытового. «Идеализированная» - потому что наиболее отчётливо её контуры вырисовываются извне, с расстояния, создаваясь из причудливого смешения отфильтрованных воспоминаний о прошлом рождестве и завышенных ожиданий от медленно, но верно приближающихся выходных.
Несколько высокопарная, но отражающая суть этого психологического механизма формула попалась мне в одном дурацком сериале: «вы обязательно встретите ангелов - у них будут лица ваших детей».
Если задуматься, это очень точное определение, дом - это место, где (в данный момент) живут ангелы с лицами твоих детей. И хотя ангельская природа этих сорванцов начинает вызывать сомнения уже через двадцать минут по возвращении, но многократно подтверждаясь яркими ностальгическими всплесками в ходе бесчисленных поездок, она постепенно кристаллизуется в форме неопровержимой эмоциональной константы. И чем старше становятся дети, тем большую потребность я испытываю общении с ними, хотя - чего уж тут - не всегда умею это общение должным образом организовать.
Наша временная стоянка в Шанхае кажется мне вызывающе-оптимальным стечением жизненных обстоятельств, и единственное, что омрачает эту затянувшуюся идиллию, это периоды вынужденного нахождения вдалеке от семьи. Я немного бравирую преимуществами своей (подне)вольной жизни перед коллегами и партнёрами по бизнесу, в праздном любопытстве которых порой сквозит тень скепсиса в отношении моей экспатской неукоренённости и связанными с ней бытовыми компромиссами. Очень даже возможно, что не всё в этой картинке так уж лучезарно, но меня не так легко пронять мелочными поправками, вносимыми алчной до негатива реальностью.
Плевать на смог, плевать на одиночное застекление на зябкой декабрьской кухне и избыточную влажность сезона дождей, периодически разрисовывающую прихотливыми узорами плесени стены нашей спальни, - здесь, во французской концессии есть всё, что мне нужно для полного беспримесного счастья. Разукрашенная рождественской мишурой пластмассовая ёлка, галдёж подросших птенцов, пытающихся перекричать друг дружку на дичайшем вавилонском смешении всех доставшихся им по наследству языков под аккомпанемент сотрясающего наше пристанище бита реггей, жена, не дающая мне отлынивать от спасительной йоги и всякой прочей тантры, мой свободный от офисных часов график, позволяющий иногда отправиться с утра в парк побаловаться тайцзи, а случись дождь или смог, закопаться с головой в фолиант о шёлковом пути или послушать очередную быковскую лекцию. А если уж совсем лень включать мозги - всегда можно развеяться каким-нибудь научно-фантастическим ужастиком.
Кажущаяся повторяемость этих занятий не отменяет их принципиальной штучности. Каждый счастливо прожитый эпизод неповторим по-своему и может оказаться последним в цепочке подобных ему (цепочка в любой момент может прерваться по внешним обстоятельствам или просто потому что мой интерес угас или сместился к чему-то новому). Обыденность, тиражируемая повторяемость опыта это признак осёдлого образа жизни, номаду же каждый раз приходится "прощаться" с каждым отдельным днём. Новый день это всегда новый, заново творимый мир.
Особенно хороши бывают дни, когда удаётся урвать у жизни час-другой на полуденный сон, от которого пробуждаешься ощутимо помолодевшим и даже слегка просветлённым. Днём лучше всего спится с чашкой свежезаваренного зелёного чая, фотогенично дымящего на тумбочке у изголовья кровати. Благоухание нежнейших эфирных масел мартовского лунцзина проникает по дыхательным путям в самую сердцевину души. И не успевает чай толком остыть, как я проваливаюсь в глубокий восстанавливающий сон. К моменту пробуждения благословенный напиток уже холоден и его можно смело выливать в унитаз. Жалко, конечно, пускать в расход драгоценный лунцзин, но чем не пожертвуешь ради абсолютного душевного равновесия.
Полуденный сон - это изысканный ритуал умиротворения расшатанных дхарм. Мимолётность эффекта, достигаемого где-то на самой грани перехода в мир грёз, не отменяет мощного терапевтического воздействия на весь организм, жадно напитывающийся секундами, свободным от диктата отягощённого тревогами мозга. Сознание словно распадается на базовые компоненты, но только с тем, чтобы выстроиться по новой - за этот час оно успевает полностью перегруппироваться, и я просыпаюсь свежим, сбросившим обрывочные куски данных и программ из захламлённого очередным цейтнотом буфера.
На вопрос о том, чем собирается заняться великий мастер меча Мусаси Миямото по окончании своей самурайской службы, он ответил, что хотел бы посвятить свою оставшуюся жизнь сну. В такие моменты я очень хорошо его понимаю.
Обычно мой рабочий день в Шанхае начинается сразу после завтрака - достаточно переползти из спальни в избу-читальню и распахнуть дожидающийся меня там ноутбук. Единственный «вызов» такого распорядка - это автономность будней, требующая какой-никакой самоорганизации и готовности в любой момент сорваться с места.
Часам к четырём из школы вовращаются набравшиеся новых знаний дети. Если нет аврала по работе, я успеваю перекинутся с ними парой слов, пожурить за бардак, сыграть партию в шашки. На большее уже не хватает времени у них самих - таков, увы, снежным комом растущий шквал домашних заданий, перемежаемых с неистребимыми чатами. Дочь периодически врывается в мой «кабинет», требуя разъяснить ей разницу между сильным и слабым ядерными взаимодействиями или проверить доказательство задачки по геометрии - приходится, вооружившись забаненным гуглом, оперативно восполнять пробелы в собственном образовании и разбираться с вопросом - в таких вещах нельзя ударять лицом в грязь. Каждый раз расписываясь в беспомощности, ты ещё на одну ступеньку спускаешься с пьедестала родительского всемогущества. Процесс, чего говорить, неотвратимый, но куда торопиться?
Однако стоит помнить, что весь этот устаканившийся жизненный уклад, то, что с солидного командировочного расстояния рисуется идеальным миром, может без предупреждения растаять по воле безучастных внешних обстоятельств, будто белесый шанхайский дымок, оттеснённый на юг массами холодного и кристально чистого сибирского воздуха.
Пару месяцев тому назад соседи с третьего этажа озаботились капитальным ремонтом своей квартиры. С тех пор каждый божий будний день с 8 утра до 5 вечера весь дом начал сотрясаться под одновременную дробь нескольких отбойных молотков, сменяемых истошными завываниями крупнокалиберных строительных свёрл. Вертикальная звукопроницаемость в этом с виду вполне презентабельном доме оказалась настолько катастрофической, что на нашем пятом этаже создаётся полное ощущение, что работы ведутся не через этаж, а в соседней комнате, причём с настежь распахнутой дверью. За грохотом практически невозможно расслышать не то что слов собеседника, но, порой, и своего собственного голоса. В первые дни я даже немного осип от необходимости постоянно орать, но потом освоился и стал "разговаривать" прямо в уши домочадцев.
Хвалёный экспатский комфорт и бытовая устроенность на поверку оказались весьма себе призрачным миражом. Расслабленное и медленное в прежние времена утреннее пробуждение превратилось в пытку ожидания повторного схождения в ад. О музыке и чтении, не говоря уже о работе, можно было забыть - вплоть до самого ужина находиться дома стало решительно невозможно.
Ладно бы ещё если бы речь шла о нескольких днях, ну пусть даже о паре недель - из-за этого можно было бы сильно не париться, принять это как ниспосланное античными богами испытание-корректировку за избыток выделенного по недосмотру благополучия, но вот уже два месяца интенсивность долбёжки не снизилась ни на йоту и, как гласит коротенькое объявление на лесничной площадке, окончания работ следует ожидать не ранее, чем месяца через четыре. Не хотелось бы, конечно, гневить языческих богов, но в этот раз они несколько перестарались.
Вся это атональная оргия обрушилась на наши головы настолько неожиданно, настолько застала меня врасплох, что я просто не успел сгруппироваться ментально и все эти два месяца пребывал в состоянии психологического шока, периодически порываясь сорваться с места и наорать на пробовавших урвать часок-другой и поработать сверхурочно рабочих (и пару раз сорвался таки, когда они решили испытать моё терпение на выходных). Прийти в себя помогали только наушники с шумоподавлением и зеппеллиновскими запилами. Старое-доброе средство опробованное ещё во времена оны, когда я, наворачивая круги по гостиной, укачивал своё разревевшееся посреди ночи чадо.
В одном своём эссе мой любимец Цзя Пинва рассказывает, как однажды, когда он ломал голову над сюжетом своего нового романа, под окном его кабинета появился продававший какую-то нехитрую мелочёвку старик. Всё бы хорошо, но в руках у того была небольшая колотушка, непрерывно издававшая довольно муторный монотонный стук. Старик стоял там дни напролёт, отстукивая однообразный ритм, буквально сводивший безуспешно пытавшегося сконцентрироваться на перипетиях сюжета Цзя с ума - он еле сдерживал себя, чтобы не выбежать и надавать пинков ничего не подозревающему нарушителю тишины. Но старик стоял, где ему было удобно и занимался своим обычным делом, а Цзя не знал, как ему объяснить, чем его писательское занятие настолько важнее стариковского, что тому следует перенести свою торговую точку или унять колотушку. Дни шли, Цзя всё глубже увязал в своём писальском блоке, ему казалось, что он уже где-то слышал этот звук, но он никак не мог вспомнить где. Тут, совершенно неожиданно, его осенило, что этот звук схож с мерным ритмом, который чаньские монахи отстукивают по специальной деревянной рыбине во время своих медитаций. Забавы ради, Цзя закрыл глаза и представил себе, что сам, скрестив ноги, сидит в чаньском храме. Раздражение исчезло, дыхание упорядочилось, ум прояснился и он достиг той оптимальной степени умиротворения, которая была ему нужна для выдумывания новых героев и сюжетов. Из этого самого стука, кстати, вышел принёсший ему известность "Тленный град".
Теперь остаётся надеяться, что и я в какой-то момент сумею расслышать в раскатах этой инфернальной какофонии подобие доселе неведомой (или давно забытой) гармонии, что мой мозг сумеет сходу расшифровать звуковое послание мироздания и восстановит своё равнение на вселенские константы, благо времени мне выделено предостаточно - четыре грёбаных месяца.
Вообще говоря, «дом» в смысле места постоянного проживания для меня скорее абстрактная идея, только условно приложимая к очередной затянувшейся кочевой стоянке. В данный момент моя кибитка разбита в Шанхае, но никаких планов пускать корни и стариться в этом цветущем экспатском оазисе (или, если уж на то пошло, где бы то ни было ещё) у меня нет и в помине. И тем не менее, где-то в глубине души у меня теплится робкое щемящее чувство «дома», причём в последнее время я начал ощущать его присутствие особенно остро. Это фантомное для современного номада психологическое пространство есть идеализированная «зона комфорта» - комфорта в первую очередь эмоционального и только потом бытового. «Идеализированная» - потому что наиболее отчётливо её контуры вырисовываются извне, с расстояния, создаваясь из причудливого смешения отфильтрованных воспоминаний о прошлом рождестве и завышенных ожиданий от медленно, но верно приближающихся выходных.
Несколько высокопарная, но отражающая суть этого психологического механизма формула попалась мне в одном дурацком сериале: «вы обязательно встретите ангелов - у них будут лица ваших детей».
Если задуматься, это очень точное определение, дом - это место, где (в данный момент) живут ангелы с лицами твоих детей. И хотя ангельская природа этих сорванцов начинает вызывать сомнения уже через двадцать минут по возвращении, но многократно подтверждаясь яркими ностальгическими всплесками в ходе бесчисленных поездок, она постепенно кристаллизуется в форме неопровержимой эмоциональной константы. И чем старше становятся дети, тем большую потребность я испытываю общении с ними, хотя - чего уж тут - не всегда умею это общение должным образом организовать.
Наша временная стоянка в Шанхае кажется мне вызывающе-оптимальным стечением жизненных обстоятельств, и единственное, что омрачает эту затянувшуюся идиллию, это периоды вынужденного нахождения вдалеке от семьи. Я немного бравирую преимуществами своей (подне)вольной жизни перед коллегами и партнёрами по бизнесу, в праздном любопытстве которых порой сквозит тень скепсиса в отношении моей экспатской неукоренённости и связанными с ней бытовыми компромиссами. Очень даже возможно, что не всё в этой картинке так уж лучезарно, но меня не так легко пронять мелочными поправками, вносимыми алчной до негатива реальностью.
Плевать на смог, плевать на одиночное застекление на зябкой декабрьской кухне и избыточную влажность сезона дождей, периодически разрисовывающую прихотливыми узорами плесени стены нашей спальни, - здесь, во французской концессии есть всё, что мне нужно для полного беспримесного счастья. Разукрашенная рождественской мишурой пластмассовая ёлка, галдёж подросших птенцов, пытающихся перекричать друг дружку на дичайшем вавилонском смешении всех доставшихся им по наследству языков под аккомпанемент сотрясающего наше пристанище бита реггей, жена, не дающая мне отлынивать от спасительной йоги и всякой прочей тантры, мой свободный от офисных часов график, позволяющий иногда отправиться с утра в парк побаловаться тайцзи, а случись дождь или смог, закопаться с головой в фолиант о шёлковом пути или послушать очередную быковскую лекцию. А если уж совсем лень включать мозги - всегда можно развеяться каким-нибудь научно-фантастическим ужастиком.
Кажущаяся повторяемость этих занятий не отменяет их принципиальной штучности. Каждый счастливо прожитый эпизод неповторим по-своему и может оказаться последним в цепочке подобных ему (цепочка в любой момент может прерваться по внешним обстоятельствам или просто потому что мой интерес угас или сместился к чему-то новому). Обыденность, тиражируемая повторяемость опыта это признак осёдлого образа жизни, номаду же каждый раз приходится "прощаться" с каждым отдельным днём. Новый день это всегда новый, заново творимый мир.
Особенно хороши бывают дни, когда удаётся урвать у жизни час-другой на полуденный сон, от которого пробуждаешься ощутимо помолодевшим и даже слегка просветлённым. Днём лучше всего спится с чашкой свежезаваренного зелёного чая, фотогенично дымящего на тумбочке у изголовья кровати. Благоухание нежнейших эфирных масел мартовского лунцзина проникает по дыхательным путям в самую сердцевину души. И не успевает чай толком остыть, как я проваливаюсь в глубокий восстанавливающий сон. К моменту пробуждения благословенный напиток уже холоден и его можно смело выливать в унитаз. Жалко, конечно, пускать в расход драгоценный лунцзин, но чем не пожертвуешь ради абсолютного душевного равновесия.
Полуденный сон - это изысканный ритуал умиротворения расшатанных дхарм. Мимолётность эффекта, достигаемого где-то на самой грани перехода в мир грёз, не отменяет мощного терапевтического воздействия на весь организм, жадно напитывающийся секундами, свободным от диктата отягощённого тревогами мозга. Сознание словно распадается на базовые компоненты, но только с тем, чтобы выстроиться по новой - за этот час оно успевает полностью перегруппироваться, и я просыпаюсь свежим, сбросившим обрывочные куски данных и программ из захламлённого очередным цейтнотом буфера.
На вопрос о том, чем собирается заняться великий мастер меча Мусаси Миямото по окончании своей самурайской службы, он ответил, что хотел бы посвятить свою оставшуюся жизнь сну. В такие моменты я очень хорошо его понимаю.
Обычно мой рабочий день в Шанхае начинается сразу после завтрака - достаточно переползти из спальни в избу-читальню и распахнуть дожидающийся меня там ноутбук. Единственный «вызов» такого распорядка - это автономность будней, требующая какой-никакой самоорганизации и готовности в любой момент сорваться с места.
Часам к четырём из школы вовращаются набравшиеся новых знаний дети. Если нет аврала по работе, я успеваю перекинутся с ними парой слов, пожурить за бардак, сыграть партию в шашки. На большее уже не хватает времени у них самих - таков, увы, снежным комом растущий шквал домашних заданий, перемежаемых с неистребимыми чатами. Дочь периодически врывается в мой «кабинет», требуя разъяснить ей разницу между сильным и слабым ядерными взаимодействиями или проверить доказательство задачки по геометрии - приходится, вооружившись забаненным гуглом, оперативно восполнять пробелы в собственном образовании и разбираться с вопросом - в таких вещах нельзя ударять лицом в грязь. Каждый раз расписываясь в беспомощности, ты ещё на одну ступеньку спускаешься с пьедестала родительского всемогущества. Процесс, чего говорить, неотвратимый, но куда торопиться?
Однако стоит помнить, что весь этот устаканившийся жизненный уклад, то, что с солидного командировочного расстояния рисуется идеальным миром, может без предупреждения растаять по воле безучастных внешних обстоятельств, будто белесый шанхайский дымок, оттеснённый на юг массами холодного и кристально чистого сибирского воздуха.
Пару месяцев тому назад соседи с третьего этажа озаботились капитальным ремонтом своей квартиры. С тех пор каждый божий будний день с 8 утра до 5 вечера весь дом начал сотрясаться под одновременную дробь нескольких отбойных молотков, сменяемых истошными завываниями крупнокалиберных строительных свёрл. Вертикальная звукопроницаемость в этом с виду вполне презентабельном доме оказалась настолько катастрофической, что на нашем пятом этаже создаётся полное ощущение, что работы ведутся не через этаж, а в соседней комнате, причём с настежь распахнутой дверью. За грохотом практически невозможно расслышать не то что слов собеседника, но, порой, и своего собственного голоса. В первые дни я даже немного осип от необходимости постоянно орать, но потом освоился и стал "разговаривать" прямо в уши домочадцев.
Хвалёный экспатский комфорт и бытовая устроенность на поверку оказались весьма себе призрачным миражом. Расслабленное и медленное в прежние времена утреннее пробуждение превратилось в пытку ожидания повторного схождения в ад. О музыке и чтении, не говоря уже о работе, можно было забыть - вплоть до самого ужина находиться дома стало решительно невозможно.
Ладно бы ещё если бы речь шла о нескольких днях, ну пусть даже о паре недель - из-за этого можно было бы сильно не париться, принять это как ниспосланное античными богами испытание-корректировку за избыток выделенного по недосмотру благополучия, но вот уже два месяца интенсивность долбёжки не снизилась ни на йоту и, как гласит коротенькое объявление на лесничной площадке, окончания работ следует ожидать не ранее, чем месяца через четыре. Не хотелось бы, конечно, гневить языческих богов, но в этот раз они несколько перестарались.
Вся это атональная оргия обрушилась на наши головы настолько неожиданно, настолько застала меня врасплох, что я просто не успел сгруппироваться ментально и все эти два месяца пребывал в состоянии психологического шока, периодически порываясь сорваться с места и наорать на пробовавших урвать часок-другой и поработать сверхурочно рабочих (и пару раз сорвался таки, когда они решили испытать моё терпение на выходных). Прийти в себя помогали только наушники с шумоподавлением и зеппеллиновскими запилами. Старое-доброе средство опробованное ещё во времена оны, когда я, наворачивая круги по гостиной, укачивал своё разревевшееся посреди ночи чадо.
В одном своём эссе мой любимец Цзя Пинва рассказывает, как однажды, когда он ломал голову над сюжетом своего нового романа, под окном его кабинета появился продававший какую-то нехитрую мелочёвку старик. Всё бы хорошо, но в руках у того была небольшая колотушка, непрерывно издававшая довольно муторный монотонный стук. Старик стоял там дни напролёт, отстукивая однообразный ритм, буквально сводивший безуспешно пытавшегося сконцентрироваться на перипетиях сюжета Цзя с ума - он еле сдерживал себя, чтобы не выбежать и надавать пинков ничего не подозревающему нарушителю тишины. Но старик стоял, где ему было удобно и занимался своим обычным делом, а Цзя не знал, как ему объяснить, чем его писательское занятие настолько важнее стариковского, что тому следует перенести свою торговую точку или унять колотушку. Дни шли, Цзя всё глубже увязал в своём писальском блоке, ему казалось, что он уже где-то слышал этот звук, но он никак не мог вспомнить где. Тут, совершенно неожиданно, его осенило, что этот звук схож с мерным ритмом, который чаньские монахи отстукивают по специальной деревянной рыбине во время своих медитаций. Забавы ради, Цзя закрыл глаза и представил себе, что сам, скрестив ноги, сидит в чаньском храме. Раздражение исчезло, дыхание упорядочилось, ум прояснился и он достиг той оптимальной степени умиротворения, которая была ему нужна для выдумывания новых героев и сюжетов. Из этого самого стука, кстати, вышел принёсший ему известность "Тленный град".
Теперь остаётся надеяться, что и я в какой-то момент сумею расслышать в раскатах этой инфернальной какофонии подобие доселе неведомой (или давно забытой) гармонии, что мой мозг сумеет сходу расшифровать звуковое послание мироздания и восстановит своё равнение на вселенские константы, благо времени мне выделено предостаточно - четыре грёбаных месяца.