"Жизель", Новикова-Шкляров
"Жизель" -- удивительный балет. Словно губка, он впитывает индивидуальность исполнителей, преображаясь раз от раза. Сегодняшняя Жизель Олеси Новиковой была почти ребенком -- искренним, простодушным, умеющим радоваться минуте. Вплоть до мелочей -- например, она без тени зависти как можно красивее укладывает подол Батильды. При полной открытости -- та загадочность душевного мира, какая отличает людей, сохранивших детскую свежесть чувств. Понимаешь, почему ею увлекся Ганс, а подруги настойчиво зовут с собой. А как она любила танцевать! Рассказывая об этом Батильде, Жизель словно летала, не касаясь ногами земли. Вообще Новикова творила невообразимое. Что я упивалась легко, безмятежно исполненной диагональю, еще ладно, но когда в финале вариации балерина просто склонила голову ровно в момент завершения музыки, это был бальзам на израненное сердце перфекциониста.
Эта Жизель ни секунды не сомневалась в своем избранике. Впрочем, и более искушенная дама вряд ли заподозрила бы в суетливом, напыщенном юноше графа. То ли пребывание в чужих краях, то ли сравнение с аристократичным Гансом Баймурадова не пошло Шклярову на пользу. Любимый принц перестал казаться мне таковым. Он переигрывал, любовался собой так, что иногда я невольно хмыкала -- и, увы, не только в первом акте, где это можно полагать трактовкой образа, но и во втором. Жизель осыпала Альберта цветами -- а он демонстрировал гибкость торса, отворачиваясь от возлюбленной. Впервые я скучала на антраша, не увидев в них смысла.
Впрочем, поддержки были легки и безусильны. И вообще, не стоит о грустном. Кордебалет был прекрасен что в первом, что во втором актах. Рассадина очень вдумчиво и необычно сыграла Берту. Чебыкина, Селина и Гончар наделили своих виллис яркими индивидуальностями. Ганс Баймурадова был столь достоверен в своей любви, что я подумала, не являются ли виллисы порождением мук его совести (а Альберт спасается потому, что не способен счесть себя виноватым).
Но главное, конечно, Жизель. Я не помню, когда видела в ней столько граней. Вот приступ болезни -- настолько достоверный, что вспомнились собственные недомогания и попытки их не замечать. Вот детский жест -- приникла к Альберту головой. И вспоминаешь: Данте поместил в самый страшный круг ада тех, кто предал доверившихся. Предательство даже не потрясло Жизель, а не укладывалось в ее картину мира. И она из этого мира выпала. Сперва испытала непереносимую боль (настолько непереносимую, что пронзить себя шпагой было бы освобождением), а потом стала другой. Взрослее и даже выше. И начала истаивать, на глазах превращаясь в виллису, а те звали ее к себе. Это было очень страшно. Жизель почти начала уходить к ним -- но преодолела искус вечной жизни и вечного танца, в последний миг успев простить возлюбленного.
Однако этого оказалось мало. Второй акт, который обычно я воспринимаю как испытание и преображение Альберта, на сей раз показался мне испытанием Жизели. Вот она поднимается из могилы, влекомая Миртой... полная иллюзия, что артистка, подобно облаку, несется по воле ветра. Но появляется Альберт -- и в облаке, сгустке полупрозрачного тумана проступают женские черты. Тела нет, а душа воскресла. Я никогда не видела, чтобы Жизель так верила в спасительную силу креста. Она не могла не танцевать, но танец не подчинял ее Мирте, а уводил все дальше от виллис. И в конце, осенив нежным движением тело спасенного Альберта, Жизель вернулась не в могилу -- преодолев искус, она вернулась к кресту.