СУББОТНЕЕ ЧТЕНИЕ
Оригинал взят у jennyferd в СУББОТНЕЕ ЧТЕНИЕ
Дина РУБИНА.
ИЕРУСАЛИМЦЫ.
Чётки.
окончание, начало: http://jennyferd.livejournal.com/2570996.html
*** *** ***
Художник Сима Островский, из ленинградской группы еврейских художников "Алеф", был страшным матерщинником. Он вообще не мог разговаривать без мата - запинался, изумлялся сам себе и в конце фразы смачно присовокуплял. Приехал в Израиль в начале семидесятых. Друзья, прекрасно знавшие Симу, убедили его, что на жизнь здесь он должен зарабатывать частными уроками живописи и рисунка.
Через знакомых раздобыли ему первых учениц - двух сестренок четырнадцати и двенадцати лет из чопорной семьи бывших рижан. Предупредили, чтоб Сима не смел раскрывать рта.
Девочки пришли на первый урок, и напряженный Сима, долго репетировавший свое вступительное слово, сказал, тщательно выговаривая слова:
- Вот, я поставил вам натюрморт. Вот акварель. Кисти. Вода. Рисуйте. Разговаривать не надо. Вопросов мне не задавать. Рисуйте молча. Все!
Воспитанные девочки - белые отложные воротнички, туго заплетенные косы, - послушно принялись рисовать.
Прошло несколько минут.
В полной тишине Сима побродил от стены к стене, распахнул окно, закурил, расслабился, посвистал...И, уставясь в синее небо, произнес задумчиво:
- А если возникнет какой-нибудь вопрос, вы мне - хуяк: записочку.
Стоит ли говорить, что этот урок стал первым и последним на его педагогическом поприще.
Еще одну историю о Симе Островском любит рассказывать Сашка Окунь, известный израильский художник, из той же группы "Алеф".
Однажды в юности они с приятелем оказались в Одессе. И шатаясь по городу набрели на знаменитый литературный кабачок "Гамбринус". По сути, это была пивнушка, директора в ней менялись по мере того, как все жиже разбавляли пиво.
По вечерам в пивнушке играли два страшных, два великих лабуха: Исаак Абрамыч - жовиальный толстячок, присобачивавший к скрипке какое-то электрическое устройство, и Абрам Иссакыч - длинный желчный циник, - он бацал на фано.
И вот, каждый вечер Сашка с другом сидели у их ног и преданно слушали их импровизации. В конце концов музыканты обратили на мальчиков внимание, различили их средь всеобщего хлама и хлада и однажды разговорились. Узнав, что юноши из Ленинграда, Исаак Абрамыч спросил: - А Симу Островского вы знаете?
Саша сказал гордо: - знаем!
Тогда циник Абрам Исаакыч поднялся из-за инструмента, вытянулся во весь свой струнный рост и торжественно произнес:
- Сима Островский - первый тромбон в мире!
Сима - метр в кепке, - играл, оказывается, на всех инструментах!
*** *** ***
Илан, двадцатилетний репатриант из Великобритании, перед Шестидневной войной поступил на физико-математический факультет Иерусалимского университета.
Когда началась война, парня призвали в боевые части.
В одном из боев его рота должна была выбить иорданских легионеров, засевших в жилом доме иерусалимского района Тальпиот. Процесс был привычным: под дверь закладывается заряд, после взрыва в открывшийся проем бойцы бросают гранаты. Но в тот раз, то ли заряд был слишком сильным, то ли строение слишком ветхим - от взрыва упал весь дом и завалил Илана обломками. Года три парень приходил в себя после контузии.
Сейчас он профессор, уже двадцать лет преподает математику в Иерусалимском университете. Однажды, показывая студентам элегантный способ решения сложной задачи, он заметил:
- Советую вам всегда применять этот способ. Он позволит объяснить решение любому человеку. Уверяю вас, даже уборщики на вашем этаже поймут задачу, если вы объясните им способ решения.
- Ну, конечно, поймут! - Раздался с галерки насмешливый голос. - У них ведь у каждого - третья степень.
Дело происходило в начале девяностых, когда наши кандидаты и доктора шуровали швабрами где только удавалось.
И то сказать: чем только не приходится поначалу заниматься в этом городе новым иерусалимцам !
*** *** ***
Могучее кровообращение еврейской истории, связь времен, замкнутость сюжетов, круги и магические узлы судеб.
... Родив дочку - лет семнадцать назад, в Москве, - Лера выкормила заодно мальчика соседки, у той не было молока...
Спустя много лет в случайном разговоре выяснилось, что бабушка этой соседки во время войны спасла еврейскую девочку. Когда гнали на расстрел колонну евреев, бросилась и вырвала из рук молодой женщины двухлетнего ребенка. И ей удалось скрыться.
Поскольку ребенок был смуглым, все время оккупации ей приходилось мазать сажей двоих своих детей, чтобы как-то сгладить разницу - она выдавала девочку за свою.
Спустя несколько лет после войны девочку разыскали оставшиеся в живых тетя и дядя, в пятидесятых годах они уехали с ней в Израиль, но связь между семьями продолжалась, эта старая женщина приезжала в гости, стала "Праведницей Израиля", в ее честь, как водится, посадили дерево в Аллее Праведников музея "Яд ва-Шем". Потом она умерла и связь заглохла.
И вот, спустя годы, Бог воздал ее семье по-своему, как только Он умеет: еврейская женщина выкормила ее правнука своим молоком.
*** *** ***
(Из писем автора Марине Москвиной)
"...Мы праздновали свадьбу моего приятеля на одной из маленьких уютных, как бы стесненных домами площадей в центре Иерусалима...Столики были расставлены вокруг каменной чаши фонтана посреди площади. Играла музыка, перекрикивая ее, гости веселились, танцевали парами и в круг, обнявшись за плечи ...
В переулке, ведущем на площадь, показалась пара - юноша и девушка - вероятно, туристы. Попав в полосу музыки они, - естественно и незаметно, как входят в мелкую воду, - сменили шаг на легкое пружинное скольжение, и пританцовывая, направились в боковой переулок. Там, в затемненном уголке они сняли рюкзаки и принялись самозабвенно танцевать друг перед другом. Оба - особенно девушка - танцевали свободно, легко, по дикарски: восхитительно просто. Кто-то из гостей увидел, позвал других, и вскоре уже все переместились к фонарю, неподалеку от которого на тесном пятачке желтоватого света упоенно двигались под музыку эти двое. Девочка - в грубых кроссовках, тесной прямой юбке ниже колен и тесной короткой майке, (светлые волосы собраны под затылком в хвостик) - была так поразительно пластична, каждое движение ее было наполнено таким обаянием и грацией, руки плескались, то улетая и волнуясь где-то над головой, то, как ленты, обвивая собственное тело. То вдруг она принималась кружиться и отклоняться, и все остальные милые и мелкие движения приходили в точное соответствие с движением корпуса. Мальчик словно оттенял ее - пританцовывал маленькими шажками, семенил вокруг своей подружки, счастливыми глазами приглашая всех полюбоваться. Лицо его влюбленно сияло, в такт музыке одним подбородком кивая на девушку, он словно просил у присутствующих подтверждения - правда, она прелесть, правда, ведь правда?
Так они протанцевали несколько минут, подняли рюкзаки и кружась, скользящим шагом, снисходительно улыбаясь на наши бурные рукоплескания и горластые "браво!", - невозмутимо удалились в сторону улицы Яффо.
Их появление было таким неожиданным подарком!
Короче - свадьба удалась..."
*** *** ***
По поводу неожиданных появлений:
Наш друг Ефим Кучер рассказывал, как сын его, Антон, с друзьями, однажды в ночь на Новый год, переодевшись Дедами Морозами, гоняли на велосипедах по Иерусалиму.
А я вспомнила одну знакомую семью отказников. Это было в конце семидесятых, в эпоху застоя. С работ их повыгоняли, жить было не на что. Летом спасал огородик на даче, а зимой - елки. Не деревья, а - праздник. Детские утренники или приглашения на дом - они работали по вызовам в фирме "Заря". Наряжались Дедом Морозом и Снегурочкой, носили за плечами мешки с подарками, водили с детьми хороводы у елок... В фирме относились к ним благосклонно. Директор говорил: "Мы любим работать с дед-морозами вашей нации. У вас никогда не происходит возгорания бороды".
Насчет загадочного возгорания можно понять: Деду Морозу наливали в каждом доме. В какой-то момент потеряв бдительность, неверной рукой он подносил зажженную спичку к сигарете, вставленной меж ватных кустов...и..!
... а я представляю, как в переулках Иерусалима, меж старых арабских домов мелькают на велосипедах спины в красных армяках, и на теплом ветру Иудейских гор развеваются белые пакли привязанных бород, недоступных для возгорания...
*** *** ***
(Из письма автора Марине Москвиной)
"... А вчера пировали мы с Лизой и Юрой в Доме Тихо - ты помнишь, конечно, этот, окруженный соснами, старый каменный дом...
Ребята пригласили нас с Борей обмыть их вступление в союз писателей, я ведь руку приложила, а точнее - грудью проложила туда им дорогу, включая писанину рекомендаций, рецензий и прочее.
Оказывается, вечерами по вторникам в Доме Тихо играет замечательный джаз-банд (я даже не знала!), и столики надо заказывать заранее. На террасе стоит шведский стол с вином и супчиком в гигантской фаянсовой супнице, с огромным количеством сыров и салатов. И все это за твердые семьдесят шкалей можно повторять бессчетное количество раз, сколько влезет.
Под желтыми фонарями пьяно-сладостно гундосит джаз-банд, а чинная публика беседует.
Представь этот вечер. Борька с жары и устатку выпил слишком много замечательного кармельского из подвалов Зихрон-Яакова, и съел слишком много козьего, овечьего, а также верблюжьего, а также разного другого сыра, который в виде шариков, брусков, кирпичиков и голов, обсыпанных красной и черной паприкой, молотыми оливками и маслинами, и обваленных в орехах, чесноке, тмине и других бедуинских приправах - лежал на досках, покачивался и плыл в медовом свете ночи...
В общем, от всего этого янтарного великолепия Боренька на нетвердых ногах пошел блевать в этот - ты помнишь?- культурнейший в Иерусалиме туалет. Юра пошел следом - приглядеть, и спустя полчаса выволок на себе бледного вялого Борю.
Вечер, словом, удался.
Кстати, зайдя в женский туалет, я застала там смотрителя музея, Константина, со шваброй в руках. Значит, по совместительству он уборщик. Или просто не доверяет чужим никакой работы в доме. Мне было как-то неловко заходить при нем в кабинку, и минут двадцать мы чинно обсуждали культурные мероприятия Дома Тихо, о которых, (вечерних) я, оказывается, ничего не знала. Точно так же, как бывают дураки летние и зимние, я все эти годы была завсегдатаем дневным, а Лиза с Юрой - ночными. Мы стояли с Константином, изящно облокотившись на умывальники (он со шваброй в руках), делая вид, что стоим где-нибудь в фойе оперного театра; в туалет входили дамы в колье и диадемах, весело журчали в кабинках струи, потоки и ручьи разной мощи, а Константин (он энтузиаст и патриот Дома Тихо) говорил мне: - "Вторники - это что! Джаз, шушера! Вы бы посмотрели - какая публика собирается у нас на исходе субботы! Играет ансамбль "Золотые струны Иерусалима", а собираются англосаксы, - столики за три недели нарасхват!"
К чему я все это? - чтоб ты поняла, что должна еще приехать! Да что мы с тобой, в самом деле - хуже англосаксов? Или струи у нас слабее?!"
*** *** ***
Мы собрали у нас дома "отвальную" по поводу отъезда на два года в Москву.
Губерман, узнав, что я собираюсь угощать гостей пловом, сказал: - Только не плачь над ним, а то пересолишь.
Довольно весело, легко прошел этот вечер. Все, конечно, изгалялись на тему моего высокого назначения. Игорь обращался ко мне не иначе, как - "Дина Сохнутовна".
Сашка Окунь вспомнил, как его приятель, работая в московском "Сохнуте" в начале девяностых, нанял себе в телохранители полк казаков, которые повсюду с пиками наперевес и с шашками на боку выступали впереди него.
Сашка сказал:
- Я вообще давно считаю, что надо учредить иорданское казачество. Если есть донское и кубанское...чем хуже легендарный Иордан? А ты, - сказал он мне, - вообще должна вести себя заносчиво, сплевывать на ходу, ходить повсюду, завернутая в израильский флаг, требовать, чтобы тебе отдавали честь при встрече и носить на боку шпагу.
Игорь, весь вечер наблюдая за моими нервными вскакиваниями (на другой день мы уезжали), проникновенно сказал: - Ну, что ты так трепетна, как гимназистка, продавшаяся в портовый бордель? Не волнуйся, начнешь работать и увидишь, что ничего страшного нет, что среди клиентов даже и симпатичные попадаются.
Кое-кто из гостей советовал тщательнее проверять у клиентов документы - черт те кого, мол, привозят в страну...
*** *** ***
Бершадские, например, привезли в Израиль старую няню, тихую русскую женщину. Привезли на свой страх и риск по купленным еврейским документам, ибо без Нюши никто бы и с места не тронулся.
Годах в тридцатых Нюшу прихватил с собой из Суздаля старый Бершадский. Ездил он по стране от "Заготзерна", увидел в какой-то конторе тощую девочку, таскающую тяжеленные ведра, по въедливости своей расспросил и вызнал все - что сирота, живет у соседей из милости, подрабатывает уборщицей. Был старый Бершадский человеком резких мгновенных решений.
Так Нюша оказалась в семье. И прожила с Бершадскими всю свою жизнь. Вынянчила дочь Киру, потом ее сына Борю, потом народились от Бори Мишка и Ленка, подросли, пошли в школу...
Тут все они и переехали в Иерусалим.
Поначалу Нюша тосковала - все вокруг было непонятным, люди слишком крикливыми, свет слишком ярким, испепеляющим. С утра на окнах надо было опускать пластмассовые - гармошкой - жалюзи.
Но постепенно она освоилась, все ж таки Ерусалим, земля Святая, по ней своими ноженьками сам Иисус ходил!
Она отыскала дорогу в церковь Марии Магдалины и буквально за несколько месяцев стала в христианской общине для всех родной и необходимой. И монахини и послушницы, и паломники - все Анастасию Васильевну любили и почитали. Замечательно, кстати, готовила она еврейские национальные блюда, которым в свое время обучила ее жена старого Бершадского, великая кулинарка Фира. Монахиням очень нравились "манделех" и фаршированная рыба.
Потом Нюша заболела, тяжело, окончательно... Христианская община всполошилась, поместили ее во французский госпиталь Нотрдам, ухаживали, навещали, поддерживали безутешную семью...
Под конец Нюша горевала, что Б-г за грехи не пустит ее в рай.
- Да за какие такие грехи, ты ж святая! - восклицала пожилая Кира.
- Нет, - бормотала она, - за ненавиство проклятое.
- Да за какое такое ненавиство!?
- А вот, Полину не любила...
Полиной была соседка по коммунальной квартире в Трубниковском переулке - скандальная вздорная баба, терроризирующая все, проживающие там, семьи.
- Полину тебе не засчитают, - обещал Мишка, солдат десантных частей Армии обороны Израиля, безбожный представитель третьего, выращенного ею, поколения семьи Бершадских.
... Отпевали ее в церкви Нотрдам священник с хором певчих мальчиков, пришло много народу с цветами, нарядный черный гроб, украшенный серебрянными вензелями и кистями торжественно сопровождал на кладбище кортеж из семи черных мерседесов...- все расходы по скорбному ритуалу взяла на себя христианская община.
Разве могла когда-нибудь Нюша помыслить, что лежать она будет на христианском кладбище на самой горе Сион, с вершины которой ее кроткой душе откроется во всем своем белокаменном великолепии святой Ерусалим!
Видно, прав был Мишка, безбожный представитель третьего, выращенного ею, поколения семьи Бершадских: Полину не засчитали.
*** *** ***
Впрочем, не нам судить - что, и как, и кому засчитывают там, в небесной канцелярии...
Вот, пожилой немец Готлиб фон Мюнц...Его мать, урожденная баронесса, после прихода Гитлера к власти в знак протеста приняла иудаизм, затем своим порядком попала в концлагерь и погибла. Мальчик успел спастись, его где-то спрятали родственники. Переживший смерть матери, потрясенный ее судьбой, он уехал в Израиль и всю жизнь прожил здесь, подрабатывая рисунками в газетах, какими-то карикатурами.
С расцветом эпохи компьютеров он, немолодой уже человек, осилил все премудрости компьютерной графики и подвизается на книгоиздательской ниве. Когда очередной работодатель разоряется, его нанимает следующий авантюрный еврей - продавец воздуха (поскольку многие из них - русские евреи, он выучил русский язык), и вновь он сидит и верстает страницы русских газетенок в программе "кварк", или еще какой-то там программе - пожилой немец, барон фон Мюнц, гражданин государства Израиль, старожил Иерусалима, сдержанный негромкий человек..
И другая судьба: девушка, француженка, родилась в истово католической семье, воспитывалась в бенедектинском монастыре, затем окончила школу медсестер и уехала в Африку с миссионерскими целями. Быт там своеобразный, особой библиотеки взять было неоткуда, по ночам донимали москиты...Она пристрастилась читать Библию. И в процессе этих ежедневных, вернее еженощных, чтений открыла для себя экзальтированная девица, что еврейская религия - основа основ, самая естественная, самая доподлинная вера и есть.
Она приехала в Иерусалим, вышла замуж за польского еврея и прожила здесь всю жизнь, буквально: дала себе обет, что никогда! никогда! не покинет Иерусалима.
Она ни разу из него и не уезжала...Муж, известный в Польше архитектор, спроектировал и построил в старом городе Иерусалима причудливую трехэтажную квартиру с огромной террасой, обращенной на Западную стену.
Потом он умер, а женщина эта так и живет - удивительная пленница своей истовой веры, старая иерусалимка. Время от времени она является в министерство абсорбции, берет адрес или телефон какой-нибудь совсем новой семьи репатриантов и некоторое время опекает этих, обезумевших от собственного шага в пропасть, людей: возит их повсюду, объясняет все, рассказывает - п р и р у ч а е т к Иерусалиму, царственному дервишу, припыленному королю городов, мифу сокровенному.. А к нему ведь необходимо припасть, не глядя на мусорный бак у соседнего дома...И вот она, приемная дочь Иерусалима, понимает это, как никто другой, и поит, поит из собственных ладоней драгоценной любовью к этому городу, завороженному месту на земле, которое пребудет вечно, даже если распахать его плугом - как это уже бывало, - вечно пребудет, ибо поставлен - на скале.
Довольно часто я размышляю о возникновении феномена мифа в сознании, в чувствовании человечества. Я не имею в виду культурологический смысл этого понятия. Скорее, мистический. Знаменитые сюжеты, отдельные исторические личности, произведения искусства, города, - вне зависимости от степени известности - могут вознестись до сакральных высот мифа, или остаться в ряду накопленных человечеством земных сокровищ.
Вот, Лондон - огромный, имперской славы город. Париж - чарующий, волшебный город! Нью-Йорк - гудящий вавилон, законодатель мод...
Иерусалим - миф...
Миф сокровенный.
Сентябрь 2001
Дина РУБИНА.
ИЕРУСАЛИМЦЫ.
Чётки.
окончание, начало: http://jennyferd.livejournal.com/2570996.html
*** *** ***
Художник Сима Островский, из ленинградской группы еврейских художников "Алеф", был страшным матерщинником. Он вообще не мог разговаривать без мата - запинался, изумлялся сам себе и в конце фразы смачно присовокуплял. Приехал в Израиль в начале семидесятых. Друзья, прекрасно знавшие Симу, убедили его, что на жизнь здесь он должен зарабатывать частными уроками живописи и рисунка.
Через знакомых раздобыли ему первых учениц - двух сестренок четырнадцати и двенадцати лет из чопорной семьи бывших рижан. Предупредили, чтоб Сима не смел раскрывать рта.
Девочки пришли на первый урок, и напряженный Сима, долго репетировавший свое вступительное слово, сказал, тщательно выговаривая слова:
- Вот, я поставил вам натюрморт. Вот акварель. Кисти. Вода. Рисуйте. Разговаривать не надо. Вопросов мне не задавать. Рисуйте молча. Все!
Воспитанные девочки - белые отложные воротнички, туго заплетенные косы, - послушно принялись рисовать.
Прошло несколько минут.
В полной тишине Сима побродил от стены к стене, распахнул окно, закурил, расслабился, посвистал...И, уставясь в синее небо, произнес задумчиво:
- А если возникнет какой-нибудь вопрос, вы мне - хуяк: записочку.
Стоит ли говорить, что этот урок стал первым и последним на его педагогическом поприще.
Еще одну историю о Симе Островском любит рассказывать Сашка Окунь, известный израильский художник, из той же группы "Алеф".
Однажды в юности они с приятелем оказались в Одессе. И шатаясь по городу набрели на знаменитый литературный кабачок "Гамбринус". По сути, это была пивнушка, директора в ней менялись по мере того, как все жиже разбавляли пиво.
По вечерам в пивнушке играли два страшных, два великих лабуха: Исаак Абрамыч - жовиальный толстячок, присобачивавший к скрипке какое-то электрическое устройство, и Абрам Иссакыч - длинный желчный циник, - он бацал на фано.
И вот, каждый вечер Сашка с другом сидели у их ног и преданно слушали их импровизации. В конце концов музыканты обратили на мальчиков внимание, различили их средь всеобщего хлама и хлада и однажды разговорились. Узнав, что юноши из Ленинграда, Исаак Абрамыч спросил: - А Симу Островского вы знаете?
Саша сказал гордо: - знаем!
Тогда циник Абрам Исаакыч поднялся из-за инструмента, вытянулся во весь свой струнный рост и торжественно произнес:
- Сима Островский - первый тромбон в мире!
Сима - метр в кепке, - играл, оказывается, на всех инструментах!
*** *** ***
Илан, двадцатилетний репатриант из Великобритании, перед Шестидневной войной поступил на физико-математический факультет Иерусалимского университета.
Когда началась война, парня призвали в боевые части.
В одном из боев его рота должна была выбить иорданских легионеров, засевших в жилом доме иерусалимского района Тальпиот. Процесс был привычным: под дверь закладывается заряд, после взрыва в открывшийся проем бойцы бросают гранаты. Но в тот раз, то ли заряд был слишком сильным, то ли строение слишком ветхим - от взрыва упал весь дом и завалил Илана обломками. Года три парень приходил в себя после контузии.
Сейчас он профессор, уже двадцать лет преподает математику в Иерусалимском университете. Однажды, показывая студентам элегантный способ решения сложной задачи, он заметил:
- Советую вам всегда применять этот способ. Он позволит объяснить решение любому человеку. Уверяю вас, даже уборщики на вашем этаже поймут задачу, если вы объясните им способ решения.
- Ну, конечно, поймут! - Раздался с галерки насмешливый голос. - У них ведь у каждого - третья степень.
Дело происходило в начале девяностых, когда наши кандидаты и доктора шуровали швабрами где только удавалось.
И то сказать: чем только не приходится поначалу заниматься в этом городе новым иерусалимцам !
*** *** ***
Могучее кровообращение еврейской истории, связь времен, замкнутость сюжетов, круги и магические узлы судеб.
... Родив дочку - лет семнадцать назад, в Москве, - Лера выкормила заодно мальчика соседки, у той не было молока...
Спустя много лет в случайном разговоре выяснилось, что бабушка этой соседки во время войны спасла еврейскую девочку. Когда гнали на расстрел колонну евреев, бросилась и вырвала из рук молодой женщины двухлетнего ребенка. И ей удалось скрыться.
Поскольку ребенок был смуглым, все время оккупации ей приходилось мазать сажей двоих своих детей, чтобы как-то сгладить разницу - она выдавала девочку за свою.
Спустя несколько лет после войны девочку разыскали оставшиеся в живых тетя и дядя, в пятидесятых годах они уехали с ней в Израиль, но связь между семьями продолжалась, эта старая женщина приезжала в гости, стала "Праведницей Израиля", в ее честь, как водится, посадили дерево в Аллее Праведников музея "Яд ва-Шем". Потом она умерла и связь заглохла.
И вот, спустя годы, Бог воздал ее семье по-своему, как только Он умеет: еврейская женщина выкормила ее правнука своим молоком.
*** *** ***
(Из писем автора Марине Москвиной)
"...Мы праздновали свадьбу моего приятеля на одной из маленьких уютных, как бы стесненных домами площадей в центре Иерусалима...Столики были расставлены вокруг каменной чаши фонтана посреди площади. Играла музыка, перекрикивая ее, гости веселились, танцевали парами и в круг, обнявшись за плечи ...
В переулке, ведущем на площадь, показалась пара - юноша и девушка - вероятно, туристы. Попав в полосу музыки они, - естественно и незаметно, как входят в мелкую воду, - сменили шаг на легкое пружинное скольжение, и пританцовывая, направились в боковой переулок. Там, в затемненном уголке они сняли рюкзаки и принялись самозабвенно танцевать друг перед другом. Оба - особенно девушка - танцевали свободно, легко, по дикарски: восхитительно просто. Кто-то из гостей увидел, позвал других, и вскоре уже все переместились к фонарю, неподалеку от которого на тесном пятачке желтоватого света упоенно двигались под музыку эти двое. Девочка - в грубых кроссовках, тесной прямой юбке ниже колен и тесной короткой майке, (светлые волосы собраны под затылком в хвостик) - была так поразительно пластична, каждое движение ее было наполнено таким обаянием и грацией, руки плескались, то улетая и волнуясь где-то над головой, то, как ленты, обвивая собственное тело. То вдруг она принималась кружиться и отклоняться, и все остальные милые и мелкие движения приходили в точное соответствие с движением корпуса. Мальчик словно оттенял ее - пританцовывал маленькими шажками, семенил вокруг своей подружки, счастливыми глазами приглашая всех полюбоваться. Лицо его влюбленно сияло, в такт музыке одним подбородком кивая на девушку, он словно просил у присутствующих подтверждения - правда, она прелесть, правда, ведь правда?
Так они протанцевали несколько минут, подняли рюкзаки и кружась, скользящим шагом, снисходительно улыбаясь на наши бурные рукоплескания и горластые "браво!", - невозмутимо удалились в сторону улицы Яффо.
Их появление было таким неожиданным подарком!
Короче - свадьба удалась..."
*** *** ***
По поводу неожиданных появлений:
Наш друг Ефим Кучер рассказывал, как сын его, Антон, с друзьями, однажды в ночь на Новый год, переодевшись Дедами Морозами, гоняли на велосипедах по Иерусалиму.
А я вспомнила одну знакомую семью отказников. Это было в конце семидесятых, в эпоху застоя. С работ их повыгоняли, жить было не на что. Летом спасал огородик на даче, а зимой - елки. Не деревья, а - праздник. Детские утренники или приглашения на дом - они работали по вызовам в фирме "Заря". Наряжались Дедом Морозом и Снегурочкой, носили за плечами мешки с подарками, водили с детьми хороводы у елок... В фирме относились к ним благосклонно. Директор говорил: "Мы любим работать с дед-морозами вашей нации. У вас никогда не происходит возгорания бороды".
Насчет загадочного возгорания можно понять: Деду Морозу наливали в каждом доме. В какой-то момент потеряв бдительность, неверной рукой он подносил зажженную спичку к сигарете, вставленной меж ватных кустов...и..!
... а я представляю, как в переулках Иерусалима, меж старых арабских домов мелькают на велосипедах спины в красных армяках, и на теплом ветру Иудейских гор развеваются белые пакли привязанных бород, недоступных для возгорания...
*** *** ***
(Из письма автора Марине Москвиной)
"... А вчера пировали мы с Лизой и Юрой в Доме Тихо - ты помнишь, конечно, этот, окруженный соснами, старый каменный дом...
Ребята пригласили нас с Борей обмыть их вступление в союз писателей, я ведь руку приложила, а точнее - грудью проложила туда им дорогу, включая писанину рекомендаций, рецензий и прочее.
Оказывается, вечерами по вторникам в Доме Тихо играет замечательный джаз-банд (я даже не знала!), и столики надо заказывать заранее. На террасе стоит шведский стол с вином и супчиком в гигантской фаянсовой супнице, с огромным количеством сыров и салатов. И все это за твердые семьдесят шкалей можно повторять бессчетное количество раз, сколько влезет.
Под желтыми фонарями пьяно-сладостно гундосит джаз-банд, а чинная публика беседует.
Представь этот вечер. Борька с жары и устатку выпил слишком много замечательного кармельского из подвалов Зихрон-Яакова, и съел слишком много козьего, овечьего, а также верблюжьего, а также разного другого сыра, который в виде шариков, брусков, кирпичиков и голов, обсыпанных красной и черной паприкой, молотыми оливками и маслинами, и обваленных в орехах, чесноке, тмине и других бедуинских приправах - лежал на досках, покачивался и плыл в медовом свете ночи...
В общем, от всего этого янтарного великолепия Боренька на нетвердых ногах пошел блевать в этот - ты помнишь?- культурнейший в Иерусалиме туалет. Юра пошел следом - приглядеть, и спустя полчаса выволок на себе бледного вялого Борю.
Вечер, словом, удался.
Кстати, зайдя в женский туалет, я застала там смотрителя музея, Константина, со шваброй в руках. Значит, по совместительству он уборщик. Или просто не доверяет чужим никакой работы в доме. Мне было как-то неловко заходить при нем в кабинку, и минут двадцать мы чинно обсуждали культурные мероприятия Дома Тихо, о которых, (вечерних) я, оказывается, ничего не знала. Точно так же, как бывают дураки летние и зимние, я все эти годы была завсегдатаем дневным, а Лиза с Юрой - ночными. Мы стояли с Константином, изящно облокотившись на умывальники (он со шваброй в руках), делая вид, что стоим где-нибудь в фойе оперного театра; в туалет входили дамы в колье и диадемах, весело журчали в кабинках струи, потоки и ручьи разной мощи, а Константин (он энтузиаст и патриот Дома Тихо) говорил мне: - "Вторники - это что! Джаз, шушера! Вы бы посмотрели - какая публика собирается у нас на исходе субботы! Играет ансамбль "Золотые струны Иерусалима", а собираются англосаксы, - столики за три недели нарасхват!"
К чему я все это? - чтоб ты поняла, что должна еще приехать! Да что мы с тобой, в самом деле - хуже англосаксов? Или струи у нас слабее?!"
*** *** ***
Мы собрали у нас дома "отвальную" по поводу отъезда на два года в Москву.
Губерман, узнав, что я собираюсь угощать гостей пловом, сказал: - Только не плачь над ним, а то пересолишь.
Довольно весело, легко прошел этот вечер. Все, конечно, изгалялись на тему моего высокого назначения. Игорь обращался ко мне не иначе, как - "Дина Сохнутовна".
Сашка Окунь вспомнил, как его приятель, работая в московском "Сохнуте" в начале девяностых, нанял себе в телохранители полк казаков, которые повсюду с пиками наперевес и с шашками на боку выступали впереди него.
Сашка сказал:
- Я вообще давно считаю, что надо учредить иорданское казачество. Если есть донское и кубанское...чем хуже легендарный Иордан? А ты, - сказал он мне, - вообще должна вести себя заносчиво, сплевывать на ходу, ходить повсюду, завернутая в израильский флаг, требовать, чтобы тебе отдавали честь при встрече и носить на боку шпагу.
Игорь, весь вечер наблюдая за моими нервными вскакиваниями (на другой день мы уезжали), проникновенно сказал: - Ну, что ты так трепетна, как гимназистка, продавшаяся в портовый бордель? Не волнуйся, начнешь работать и увидишь, что ничего страшного нет, что среди клиентов даже и симпатичные попадаются.
Кое-кто из гостей советовал тщательнее проверять у клиентов документы - черт те кого, мол, привозят в страну...
*** *** ***
Бершадские, например, привезли в Израиль старую няню, тихую русскую женщину. Привезли на свой страх и риск по купленным еврейским документам, ибо без Нюши никто бы и с места не тронулся.
Годах в тридцатых Нюшу прихватил с собой из Суздаля старый Бершадский. Ездил он по стране от "Заготзерна", увидел в какой-то конторе тощую девочку, таскающую тяжеленные ведра, по въедливости своей расспросил и вызнал все - что сирота, живет у соседей из милости, подрабатывает уборщицей. Был старый Бершадский человеком резких мгновенных решений.
Так Нюша оказалась в семье. И прожила с Бершадскими всю свою жизнь. Вынянчила дочь Киру, потом ее сына Борю, потом народились от Бори Мишка и Ленка, подросли, пошли в школу...
Тут все они и переехали в Иерусалим.
Поначалу Нюша тосковала - все вокруг было непонятным, люди слишком крикливыми, свет слишком ярким, испепеляющим. С утра на окнах надо было опускать пластмассовые - гармошкой - жалюзи.
Но постепенно она освоилась, все ж таки Ерусалим, земля Святая, по ней своими ноженьками сам Иисус ходил!
Она отыскала дорогу в церковь Марии Магдалины и буквально за несколько месяцев стала в христианской общине для всех родной и необходимой. И монахини и послушницы, и паломники - все Анастасию Васильевну любили и почитали. Замечательно, кстати, готовила она еврейские национальные блюда, которым в свое время обучила ее жена старого Бершадского, великая кулинарка Фира. Монахиням очень нравились "манделех" и фаршированная рыба.
Потом Нюша заболела, тяжело, окончательно... Христианская община всполошилась, поместили ее во французский госпиталь Нотрдам, ухаживали, навещали, поддерживали безутешную семью...
Под конец Нюша горевала, что Б-г за грехи не пустит ее в рай.
- Да за какие такие грехи, ты ж святая! - восклицала пожилая Кира.
- Нет, - бормотала она, - за ненавиство проклятое.
- Да за какое такое ненавиство!?
- А вот, Полину не любила...
Полиной была соседка по коммунальной квартире в Трубниковском переулке - скандальная вздорная баба, терроризирующая все, проживающие там, семьи.
- Полину тебе не засчитают, - обещал Мишка, солдат десантных частей Армии обороны Израиля, безбожный представитель третьего, выращенного ею, поколения семьи Бершадских.
... Отпевали ее в церкви Нотрдам священник с хором певчих мальчиков, пришло много народу с цветами, нарядный черный гроб, украшенный серебрянными вензелями и кистями торжественно сопровождал на кладбище кортеж из семи черных мерседесов...- все расходы по скорбному ритуалу взяла на себя христианская община.
Разве могла когда-нибудь Нюша помыслить, что лежать она будет на христианском кладбище на самой горе Сион, с вершины которой ее кроткой душе откроется во всем своем белокаменном великолепии святой Ерусалим!
Видно, прав был Мишка, безбожный представитель третьего, выращенного ею, поколения семьи Бершадских: Полину не засчитали.
*** *** ***
Впрочем, не нам судить - что, и как, и кому засчитывают там, в небесной канцелярии...
Вот, пожилой немец Готлиб фон Мюнц...Его мать, урожденная баронесса, после прихода Гитлера к власти в знак протеста приняла иудаизм, затем своим порядком попала в концлагерь и погибла. Мальчик успел спастись, его где-то спрятали родственники. Переживший смерть матери, потрясенный ее судьбой, он уехал в Израиль и всю жизнь прожил здесь, подрабатывая рисунками в газетах, какими-то карикатурами.
С расцветом эпохи компьютеров он, немолодой уже человек, осилил все премудрости компьютерной графики и подвизается на книгоиздательской ниве. Когда очередной работодатель разоряется, его нанимает следующий авантюрный еврей - продавец воздуха (поскольку многие из них - русские евреи, он выучил русский язык), и вновь он сидит и верстает страницы русских газетенок в программе "кварк", или еще какой-то там программе - пожилой немец, барон фон Мюнц, гражданин государства Израиль, старожил Иерусалима, сдержанный негромкий человек..
И другая судьба: девушка, француженка, родилась в истово католической семье, воспитывалась в бенедектинском монастыре, затем окончила школу медсестер и уехала в Африку с миссионерскими целями. Быт там своеобразный, особой библиотеки взять было неоткуда, по ночам донимали москиты...Она пристрастилась читать Библию. И в процессе этих ежедневных, вернее еженощных, чтений открыла для себя экзальтированная девица, что еврейская религия - основа основ, самая естественная, самая доподлинная вера и есть.
Она приехала в Иерусалим, вышла замуж за польского еврея и прожила здесь всю жизнь, буквально: дала себе обет, что никогда! никогда! не покинет Иерусалима.
Она ни разу из него и не уезжала...Муж, известный в Польше архитектор, спроектировал и построил в старом городе Иерусалима причудливую трехэтажную квартиру с огромной террасой, обращенной на Западную стену.
Потом он умер, а женщина эта так и живет - удивительная пленница своей истовой веры, старая иерусалимка. Время от времени она является в министерство абсорбции, берет адрес или телефон какой-нибудь совсем новой семьи репатриантов и некоторое время опекает этих, обезумевших от собственного шага в пропасть, людей: возит их повсюду, объясняет все, рассказывает - п р и р у ч а е т к Иерусалиму, царственному дервишу, припыленному королю городов, мифу сокровенному.. А к нему ведь необходимо припасть, не глядя на мусорный бак у соседнего дома...И вот она, приемная дочь Иерусалима, понимает это, как никто другой, и поит, поит из собственных ладоней драгоценной любовью к этому городу, завороженному месту на земле, которое пребудет вечно, даже если распахать его плугом - как это уже бывало, - вечно пребудет, ибо поставлен - на скале.
Довольно часто я размышляю о возникновении феномена мифа в сознании, в чувствовании человечества. Я не имею в виду культурологический смысл этого понятия. Скорее, мистический. Знаменитые сюжеты, отдельные исторические личности, произведения искусства, города, - вне зависимости от степени известности - могут вознестись до сакральных высот мифа, или остаться в ряду накопленных человечеством земных сокровищ.
Вот, Лондон - огромный, имперской славы город. Париж - чарующий, волшебный город! Нью-Йорк - гудящий вавилон, законодатель мод...
Иерусалим - миф...
Миф сокровенный.
Сентябрь 2001