Николай Гоголь: Россия как государственный призрак
Именно сегодня мне захотелось вспомнить текст о творчестве Н. В. Гоголя. Я считаю его одним из наиболее злободневных и, однозначно, гениальных авторов. Моё отношение к этому писателю менялось по мере личного взросления. Когда мы в школе читали «Мёртвые души», то описание посещения Чичиковым Коробочки или Плюшкина у меня вызывало искреннее веселье и смех. Но перечитывая это произведение в зрелом возрасте, мне уже не хотелось смеяться. Теперь я его рассматриваю не в виде не фельетона, а как серьезный философский текст.
Почему Гоголь является гением и человеком не от мира сего? Потому что каждый читатель находит в нем свое. И может пристальнее посмотреть на себя.
Моё внимание к философии не ограничивается только лишь изучением текстов тех или иных интересных для меня философов. Теперь я всё более осознаю единство духовной культуры - философии, искусства, религии, мифологии.
Здесь я хотел бы представить впечатление, точнее, некий общий взгляд на художественный мир Гоголя (наверное, всё-таки, на один из его аспектов). И с этой точки зрения творчество Гоголя может показаться весьма созвучным сознанию современного человека. А великое искусство, как известно (простите за банальность!), вечно, - в том смысле, что актуально всегда. Такого гения, как Николай Гоголь, я без всяких оговорок могу назвать философом. (А вот Лев Толстой для меня в большей степени писатель, нежели философ).
Мои подростково-юношеские впечатления от художественного мира Гоголя очень сильно отличались от того, что вдалбливали нам в школе, причисляя Гоголя к какому-то «реализму», по-моему, «критическому». Но с таким же успехом, и я думаю, что с большим, можно причислить Гоголя к сюрреализму и даже постмодернизму. Всё это ни о чём не говорит по существу.
Гоголь уникален, в частности, в том смысле, что его сложно вписать в какую-либо определённую культурную традицию - в русскую, в западную. Это - по-моему, очевидно для современного литературоведения. Для меня же всегда мир Гоголя был совершенно уникальным и неповторимым, притягательным и в то же время каким-то чуждым, как собственное сновидение.
Я, конечно, не специалист по Гоголю и не собираюсь последовательно исследовать какую-то конкретную проблему его творчества. Мне интересна очевидная связь текстов Гоголя с современной глобальной культурной, точнее, метафизической, ситуацией, во всяком случае, западной. Это, конечно, не моё открытие, но для меня эта тема очень интересна, поскольку помещает явления искусства в философский (метафизический) контекст.
Небольшая работа с источниками позволила мне узнать нечто любопытное в этой связи.
В конце жизни Гоголь совершил паломничество в Иерусалим. Однако же его паломничество в Рим длилось несколько лет. Впечатление Гоголя от первого знакомства с Римом в 1837 году разительно отличалось от его юношеских мечтаний, навеянных идеалами античности и Возрождения. Оно, можно сказать, было лучше, основательнее. Вся Европа, в отличие от Рима, представляется Гоголю картиной, которую можно созерцать, рассматривать - однако же, жить, как считает Гоголь, можно именно в Риме. Рим - основательнее, глубже.
Именно в этом смысле противопоставляет Гоголь Рим Парижу в повести «Рим». А Париж в то время, как известно, был столицей современного, модернистского для того времени искусства. (Кстати сказать, именно Рим, а не Париж был тогда местом паломничества русских художников, тяготевших к классическому искусству, в отличие от европейского модернизма).
Я думаю, многим туристам знакомо состояние, которое я называю «культурным обжорством». Его можно прочитать по скучающим взглядам людей, бродящих среди неимоверного количества шедевров классического искусства. Человек получает больше, чем в состоянии вынести его восприятие и, наконец, получает отвращение к самому своему восхищению этими шедеврами.
Из переписки Гоголя, из воспоминаний знакомых Гоголя, бывших с ним в Риме, видно, что писатель не столько любовался Римом как некоей картиной, его открывающимися видами, сколько читал его, проникая сквозь его руины в его историю. Петербург у Гоголя - просто картина, видение, а Рим - город, в котором Гоголь любил бродить по узким уродливым улицам, собирая фрагменты и прочитывая этот город, проникая в историческое прошлое.
Интересно, что, живя в Италии и работая, в частности, над «Мёртвыми душами», в самой России писатель не видит жизни. Где-то у Василия Розанова я читал, что персонажи Гоголя более похожи на куклы, нежели на реальных людей. По-моему, для многих людей, так или иначе интересующихся творчеством Гоголя, это сейчас является очевидным. Просмотрев переписку Гоголя в связи с его путешествием в Италию, я нашёл очень любопытное письмо писателя к поэту Василию Жуковскому, которое любителям везде и во всём видеть нечто политическое может даже показаться «антипатриотическим». Гоголь явно любит Россию, но - находясь вдали от неё и признаваясь в любви Италии:
«Она моя! Ничто в мире её не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - всё это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна, - вы да три-четыре оставивших вечную радость воспоминания в душе моей, - не перешли в действительность… Ещё одно безвозвратное… О., Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон мне удалось видеть в жизни, и как печально было моё пробуждение! Что за жизнь моя была бы после этого в Петербурге; но как будто с целью всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всём и весь впился в её роскошные красы. Она заменила мне всё. Я весел. Душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой! Жизни! Жизни! Ещё бы Жизни!».
Симулятивный характер жизни - свойство России, и Петербурга в особенности. Мне кажется, это у Гоголя очевидно: «Невский проспект», «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего», «Ревизор», «Мёртвые души». Не раз отмечалось, что Россия (как и Украина) в текстах Гоголя - это некая массивная и чрезвычайно материальная, вещественная и красочная галлюцинация-видение. Ни о какой реальности здесь не может быть и речи. В письме к матери Гоголь писал, что Петербург совсем не похож на европейские столицы, на Москву. В нём не чувствуется никакого национального характера. (Я думаю, что даже многонациональный Нью-Йорк, если иметь в виду его историческую перспективу, имеет отчётливый американский характер). В «Петербургских заметках 1836 года» Гоголя я нашёл такую характеристику:
«Трудно схватить общее впечатление Петербурга. Есть что-то похожее на европейско-американскую колонию: так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, ещё не слившегося в плотную массу».
Петербург, Русь у Гоголя - не столько реальность, сколько эффект, причём, эффект самодостаточный. Если использовать терминологию Жана Бодрийяра, можно было бы сказать, что эти эффекты лишены референтности, то есть означают отсутствие всякой референции, реальности. Это - то, что Бодрийяр называл симулякром.
Я думаю, что творчество Гоголя имеет самое непосредственное отношение к истории западной метафизики. Ситуация гоголевского Петербурга связана с тем, что в современной философии называется дестабилизацией знака в европейской культуре Нового времени, распадом традиционной структуры знака, непременно включающей разделение на означающее и означаемое, которое (означаемое), в идеале, должно быть трансцендентальным (Бог, добро, красота, справедливость…).
Модный ныне в России постструктурализм показал, что такая дестабилизация знака является частью кризиса, а возможно, и крушения фундаментальных моделей европейской культуры. Как писал Жак Деррида (философию которого я хотел бы освоить более основательно), «… знак и божество родились в одном и том же месте и в одно и то же время. Эпоха знака по сути своей теологична».
Мне представляются тщетными попытки видеть, например, в «Носе» некий знак и подыскивать ему означаемое (идею, сущность, трансцендентальность). Симулятивность «Носа» (я имею в виду образ в одноименной повести) заключается в том, что за ним нет никакого оригинала, который так или иначе выражался бы, присутствовал. Именно такое ощущение возникает у меня при чтении не только «Носа», но и «Невского проспекта», «Шинели», а, пожалуй, и «Ревизора», и «Мёртвых душ». Петербург, Россия в целом - казалось бы, что может и могло быть реальнее. Но странные вещи, которые здесь случаются в текстах Гоголя, позволяют тому, что только что казалось совершенно реальным, тут же предстать как чистая фантазия.
Принято сравнивать высокое художественное творчество с «миром» сновидений. На мой взгляд, это вполне правомерно именно потому, что у сновидения нет никакого смысла, кроме самого этого сновидения. Этот смысл нужно искать, подыскивать. Так же, как и в случае с симулякром, здесь отсутствует трансцендентальное означаемое. Давно замечено, что сновидение отличается избытком означающего по отношению к означаемому. Поэтому всегда остаётся некоторый провал между вербально-рациональной интерпретацией сновидения и нашей образно-эмоциональной памятью о самом сновидении.
Любой более-менее чуткий человек понимает, что язык сновидения (а также поэзии, искусства) в каком-то смысле ближе его духу, нежели обычные повседневные вербальные конструкции. Экспрессия, яркость сновидческих образов вполне сопоставимы с тем, что создаёт высокое искусство. Я, если учесть эстетизм и метафоричность текстов Владимира Набокова, я совершенно согласен с ним в его характеристике «Ревизора» Гоголя (впрочем, эту характеристику можно отнести и к ряду других произведений Гоголя; и ещё: мнение Набокова отчасти совпадает с мнением самого Гоголя):
«Забавно, что эта сновидческая пьеса, этот «государственный призрак» был воспринят как сатира на подлинную жизнь в России… На самом-то деле пьеса вовсе не комедия, так же как сновидческие пьесы Шекспира «Гамлет» или «Лир» не стоит называть трагедиями… Пьесы Гоголя - это поэзия в действии, а под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слёзы, а сияющую улыбку беспредельного удовлетворения, блаженное мурлыканье».
Почему Гоголь является гением и человеком не от мира сего? Потому что каждый читатель находит в нем свое. И может пристальнее посмотреть на себя.
Моё внимание к философии не ограничивается только лишь изучением текстов тех или иных интересных для меня философов. Теперь я всё более осознаю единство духовной культуры - философии, искусства, религии, мифологии.
Здесь я хотел бы представить впечатление, точнее, некий общий взгляд на художественный мир Гоголя (наверное, всё-таки, на один из его аспектов). И с этой точки зрения творчество Гоголя может показаться весьма созвучным сознанию современного человека. А великое искусство, как известно (простите за банальность!), вечно, - в том смысле, что актуально всегда. Такого гения, как Николай Гоголь, я без всяких оговорок могу назвать философом. (А вот Лев Толстой для меня в большей степени писатель, нежели философ).
Мои подростково-юношеские впечатления от художественного мира Гоголя очень сильно отличались от того, что вдалбливали нам в школе, причисляя Гоголя к какому-то «реализму», по-моему, «критическому». Но с таким же успехом, и я думаю, что с большим, можно причислить Гоголя к сюрреализму и даже постмодернизму. Всё это ни о чём не говорит по существу.
Гоголь уникален, в частности, в том смысле, что его сложно вписать в какую-либо определённую культурную традицию - в русскую, в западную. Это - по-моему, очевидно для современного литературоведения. Для меня же всегда мир Гоголя был совершенно уникальным и неповторимым, притягательным и в то же время каким-то чуждым, как собственное сновидение.
Я, конечно, не специалист по Гоголю и не собираюсь последовательно исследовать какую-то конкретную проблему его творчества. Мне интересна очевидная связь текстов Гоголя с современной глобальной культурной, точнее, метафизической, ситуацией, во всяком случае, западной. Это, конечно, не моё открытие, но для меня эта тема очень интересна, поскольку помещает явления искусства в философский (метафизический) контекст.
Небольшая работа с источниками позволила мне узнать нечто любопытное в этой связи.
В конце жизни Гоголь совершил паломничество в Иерусалим. Однако же его паломничество в Рим длилось несколько лет. Впечатление Гоголя от первого знакомства с Римом в 1837 году разительно отличалось от его юношеских мечтаний, навеянных идеалами античности и Возрождения. Оно, можно сказать, было лучше, основательнее. Вся Европа, в отличие от Рима, представляется Гоголю картиной, которую можно созерцать, рассматривать - однако же, жить, как считает Гоголь, можно именно в Риме. Рим - основательнее, глубже.
Именно в этом смысле противопоставляет Гоголь Рим Парижу в повести «Рим». А Париж в то время, как известно, был столицей современного, модернистского для того времени искусства. (Кстати сказать, именно Рим, а не Париж был тогда местом паломничества русских художников, тяготевших к классическому искусству, в отличие от европейского модернизма).
Я думаю, многим туристам знакомо состояние, которое я называю «культурным обжорством». Его можно прочитать по скучающим взглядам людей, бродящих среди неимоверного количества шедевров классического искусства. Человек получает больше, чем в состоянии вынести его восприятие и, наконец, получает отвращение к самому своему восхищению этими шедеврами.
Из переписки Гоголя, из воспоминаний знакомых Гоголя, бывших с ним в Риме, видно, что писатель не столько любовался Римом как некоей картиной, его открывающимися видами, сколько читал его, проникая сквозь его руины в его историю. Петербург у Гоголя - просто картина, видение, а Рим - город, в котором Гоголь любил бродить по узким уродливым улицам, собирая фрагменты и прочитывая этот город, проникая в историческое прошлое.
Интересно, что, живя в Италии и работая, в частности, над «Мёртвыми душами», в самой России писатель не видит жизни. Где-то у Василия Розанова я читал, что персонажи Гоголя более похожи на куклы, нежели на реальных людей. По-моему, для многих людей, так или иначе интересующихся творчеством Гоголя, это сейчас является очевидным. Просмотрев переписку Гоголя в связи с его путешествием в Италию, я нашёл очень любопытное письмо писателя к поэту Василию Жуковскому, которое любителям везде и во всём видеть нечто политическое может даже показаться «антипатриотическим». Гоголь явно любит Россию, но - находясь вдали от неё и признаваясь в любви Италии:
«Она моя! Ничто в мире её не отнимет у меня. Я родился здесь. Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр - всё это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна, - вы да три-четыре оставивших вечную радость воспоминания в душе моей, - не перешли в действительность… Ещё одно безвозвратное… О., Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон мне удалось видеть в жизни, и как печально было моё пробуждение! Что за жизнь моя была бы после этого в Петербурге; но как будто с целью всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всём и весь впился в её роскошные красы. Она заменила мне всё. Я весел. Душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой! Жизни! Жизни! Ещё бы Жизни!».
Симулятивный характер жизни - свойство России, и Петербурга в особенности. Мне кажется, это у Гоголя очевидно: «Невский проспект», «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего», «Ревизор», «Мёртвые души». Не раз отмечалось, что Россия (как и Украина) в текстах Гоголя - это некая массивная и чрезвычайно материальная, вещественная и красочная галлюцинация-видение. Ни о какой реальности здесь не может быть и речи. В письме к матери Гоголь писал, что Петербург совсем не похож на европейские столицы, на Москву. В нём не чувствуется никакого национального характера. (Я думаю, что даже многонациональный Нью-Йорк, если иметь в виду его историческую перспективу, имеет отчётливый американский характер). В «Петербургских заметках 1836 года» Гоголя я нашёл такую характеристику:
«Трудно схватить общее впечатление Петербурга. Есть что-то похожее на европейско-американскую колонию: так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, ещё не слившегося в плотную массу».
Петербург, Русь у Гоголя - не столько реальность, сколько эффект, причём, эффект самодостаточный. Если использовать терминологию Жана Бодрийяра, можно было бы сказать, что эти эффекты лишены референтности, то есть означают отсутствие всякой референции, реальности. Это - то, что Бодрийяр называл симулякром.
Я думаю, что творчество Гоголя имеет самое непосредственное отношение к истории западной метафизики. Ситуация гоголевского Петербурга связана с тем, что в современной философии называется дестабилизацией знака в европейской культуре Нового времени, распадом традиционной структуры знака, непременно включающей разделение на означающее и означаемое, которое (означаемое), в идеале, должно быть трансцендентальным (Бог, добро, красота, справедливость…).
Модный ныне в России постструктурализм показал, что такая дестабилизация знака является частью кризиса, а возможно, и крушения фундаментальных моделей европейской культуры. Как писал Жак Деррида (философию которого я хотел бы освоить более основательно), «… знак и божество родились в одном и том же месте и в одно и то же время. Эпоха знака по сути своей теологична».
Мне представляются тщетными попытки видеть, например, в «Носе» некий знак и подыскивать ему означаемое (идею, сущность, трансцендентальность). Симулятивность «Носа» (я имею в виду образ в одноименной повести) заключается в том, что за ним нет никакого оригинала, который так или иначе выражался бы, присутствовал. Именно такое ощущение возникает у меня при чтении не только «Носа», но и «Невского проспекта», «Шинели», а, пожалуй, и «Ревизора», и «Мёртвых душ». Петербург, Россия в целом - казалось бы, что может и могло быть реальнее. Но странные вещи, которые здесь случаются в текстах Гоголя, позволяют тому, что только что казалось совершенно реальным, тут же предстать как чистая фантазия.
Принято сравнивать высокое художественное творчество с «миром» сновидений. На мой взгляд, это вполне правомерно именно потому, что у сновидения нет никакого смысла, кроме самого этого сновидения. Этот смысл нужно искать, подыскивать. Так же, как и в случае с симулякром, здесь отсутствует трансцендентальное означаемое. Давно замечено, что сновидение отличается избытком означающего по отношению к означаемому. Поэтому всегда остаётся некоторый провал между вербально-рациональной интерпретацией сновидения и нашей образно-эмоциональной памятью о самом сновидении.
Любой более-менее чуткий человек понимает, что язык сновидения (а также поэзии, искусства) в каком-то смысле ближе его духу, нежели обычные повседневные вербальные конструкции. Экспрессия, яркость сновидческих образов вполне сопоставимы с тем, что создаёт высокое искусство. Я, если учесть эстетизм и метафоричность текстов Владимира Набокова, я совершенно согласен с ним в его характеристике «Ревизора» Гоголя (впрочем, эту характеристику можно отнести и к ряду других произведений Гоголя; и ещё: мнение Набокова отчасти совпадает с мнением самого Гоголя):
«Забавно, что эта сновидческая пьеса, этот «государственный призрак» был воспринят как сатира на подлинную жизнь в России… На самом-то деле пьеса вовсе не комедия, так же как сновидческие пьесы Шекспира «Гамлет» или «Лир» не стоит называть трагедиями… Пьесы Гоголя - это поэзия в действии, а под поэзией я понимаю тайны иррационального, познаваемые при помощи рациональной речи. Истинная поэзия такого рода вызывает не смех и не слёзы, а сияющую улыбку беспредельного удовлетворения, блаженное мурлыканье».