"Папердаун", часть 2 (из сборника "Этот удивительный мы")
Трамвай, подскакивая на стыках, вошёл в резонанс с физиологическим ритмом Годгивина так, что у того возникла эрекция. Годгивин положил на колени шляпу и попытался развеять эрекцию мыслями о жёнах.
“Одна любит меня, как обрюзгшего, но некогда поджарого, как гончая, “первого парня на филфаке” и её “первого”, потом отца за отцом её детей, - размышлял Годгивин, - любит, кормит, прощает, ссужает средствами, но требует доходной “человечьей” работы, хотя не гонит… Другая любит мою прозу, числит меня в гениях, в “первых!”, хотя, как мужик, я у неё далеко не “первый” и тем паче не отец её разношёрстного потомства; зато не настаивает на смене рода занятий в разрезе повышения уровня жизни, однако, денег не даёт, хотя гнать тоже не гонит… Вот же бабьё! - восхитился Годгивин, - Парадокс на парадоксе!”
Годгивин вообразил своих “парадокс на парадоксе” в доступной их возрасту позе из “Кама Сутры” и загоготал, напугав обитателей трамвая. Обе жены-парадокса были не юными и имели сопутствующие возрасту недостатки и излишки. Впрочем, Годгивин не помнил в подробностях. Годгивин жил с жёнами редко и наскоками. Ещё реже он жил у жён, поскольку боялся детских вопросов каких-то своих и каких-то не своих детей, на которые забыл ответ годам к семи; но пуще боялся - непременных взрослых ночных бесед “за общее прошлое”, которого было - хоть ковшом ешь. Годгивин не был против взрослых бесед “за общее прошлое”, венчающихся взрослым же - аж по будильник - сексом, но абсолютно не помнил, какое именно прошлое и с кем было общим и подчас попадал в такой просак, что стучали соседи…
Трамвай тащил Годгивина по скомканному адресу, отрытому в кармане брюк “в стирку”, по адресу, который он, не ведая каким образом, но исхитрился выпытать у той позавчерашней девки, с которой он… Вспоминать было гадко и стыдно, как дворовую собачью свадьбу “хвост в хвост” при родителях. Чтобы не вспоминать, Годгивин разглядывал в пыльные окна пыльные городские улицы, пыльные людьми в пыльных пальто; разглядывал красный от пыли ветер позднего октября - зловещий, как красный закат “к заморозкам”.
И прижимал наливавшуюся кровью шляпу…
- Здравствуйте, Лена. - просто, как будто это просто, сказал Годгивин и добавил нелепое:
- Вы меня помните?
Кто-то “из сведущих” “втирал” Годгивину, что шлюхи не помнят клиентов, как курильщики - сигареты. Но люди помнят не вещи, а обстоятельства. И Лена вспомнила, вспомнила сразу - как заядлый курильщик - последнюю подмоченную сигару на вздыбленном “Титанике”.
Вспомнила - и расхохоталась:
- Да, как же не помнить? Вы тот, из леса! Ох, и пьянущий были…
Годгивин опустил голову, как на плаху:
- Извините…
- Вы такой цирк учинили, чуть не переломали меня, - Лена оголила забинтованные коленки; а потом - за палку и на друзей своих, они всё подглядывали, пока мы в машине кувыркались… В больницу её, - кричите, - в больницу! А потом: домой, домой лучше! Я сам её - зелёнкой, йодом… Аптечку в машине искали… Прижимались всё на заднем сиденье: люблю, мол, не трогайте её никто, я люблю её!..
- А может, правда любишь? - Лена ехидно отставила бедро. На мгновение свободный халатик распёрла остроугольная проститутка-профессионалка, но тут же скрылась за лениным смехом:
- Вы ко мне домой рвались, в квартиру, деньжищ насовали… адресок вот выцыганили. Ну, никакого сладу!
- Я… я не бил вас?
- Да что вы, такой пьяный были, нежный. Целоваться лезли: я, кричали, могу справку показать, что не заразный! Я отпихиваю, а вы лезете, губастый… Вы - мне справку!
Годгивин вспомнил про товарищей-свидетелей синхронного отказа его, Годгивина руля и ветрил, про то, что они, ублюдки, сейчас “трубят” о нём каждому столбу и у него потемнело в глазах…
- Вам ночевать небось негде? - Лена дёрнула Годгивина за рукав, - Эй, товарищ! Вам плохо?
Туман медленно рассеивался и Годгивин, медленно угадывая лицо девушки с улыбающимися глазами, сказал:
- Мне хорошо. Мне правда очень хорошо. Именно в данный момент… А если вы насчёт заночевать? Да, извините, совершенно негде. Я, собственно за этим - и у меня деньги! Вот, - Годгивин достал купюру-трубочкой, - я только куплю что-нибудь и приду…
И поскакал вниз по лестнице уверенный почему-то, что его пустят.
- Чудной, - прошептала Лена, не прикрывая дверей, уверенная, что Годгивин - чокнутый, но нисколечко его не боясь. И поэтому крикнула вдогонку:
- Я обожаю эклеры!
Годгивин приволок шампанское и много пирожных. Они устроились прямо на диване и выпивали не “чокаясь”, не включая телевизор и не выключая свет. Годгивин слышал, что шлюхам не нравится, когда их пытают, почему они “этим” занимаются и прочее, и он не знал о чём спрашивать.
Лена подобрав ноги хрустела эклерами. У неё открылись острые коленки, как-то неловко перебинтованные, белокожие и с прожилками. “На такой коже долго сидят синяки”, - подумал Годгивин и в который раз разозлился на себя:
- Вы всё-таки извините, Лен…
- А, проехали! - она махнула рукой, обдав Годгивина запахом чистого женского тела. “Шлюхи обязаны содержать себя в чистоте, - решил Годгивин, - вся эта косметика, “лореали”, - это профессия, “камуфло” омоновское… А так они, оказывается, чистюли…”
- Я сегодня не при делах, - усмехнулась Лена, - сами понимаете, поигрались мы с вами в соловьи-разбойники… Так что ютиться будем неуютно - квартирка однокомнатная; я - на диван, вам - раскладушка, бельё покажу, справитесь.
- А можно - на “ты”?.. - робко спросил Годгивин.
- На “ты” - с клиентами! - отрезала она, - …или с друзьями.
- А я?
- Ты - чудак!
- Я - писатель! - парировал Годгивин, подозревая, что это - синоним, - Роман пишу!
- Пишешь роман? Про любовь, что ли?
- Да, прямо сейчас, в эту самую минуту и пишу! Про всё, что угодно. И на английском языке, представь себе!
- Ой, точно чокнутый! - восхитилась Лена.
- Да, я - чокнутый!.. Чок-ну-тый! - по слогам просмаковал Годгивин, - У меня два паспорта, две жены, куча детей - моих и не совсем, жёны меня кормят супом, содержат и восхищаются моим талантом, а я, с моим университетским, таскаюсь по малотиражкам, это… это всё равно, что раскатывать на “запорожце” в смокинге… при этом я - бабник и всё время хочу и могу; я могу - в подъезде, могу - за деньги, у меня хрен - до колен… и вообще мне сорок семь лет, а кажется, я вчера начал жить, а иногда кажется, что прожил уже тысячу жизней, только забыл - с кем…
Годгивин вдруг по-детски вытер нос.
Лена с восторгом, потом с бабьей грустинкой слушала Годгивина, потом погладила его, как щенка-перестарка по седоватой голове и сказала просто:
- Раскладушка у батареи. “Баиньки”, заинька!.. И не нужно ничего больше, ладно? Я ведь на “ты” - “…или с друзьями”! - она не улыбалась.
Лена котёнком свернулась на диванчике и молниеносно заснула. Годгивин включил телевизор, убрал звук и, свесив с раскладушки большие, за годы жизни вытертые брючинами долыса ноги, следил, как она среди беспокойной телевизионной светотени всхлипывает во сне, как хмурит брови, улыбается, перекладывает голову с подушки на тонкий локоток, зарывая лицо в тёплые рыжие волосы… она была хрупкая, с вздрагивающими опущенными ресницами и руками с пальцами правильной длины.
“А вдруг она - это ОНА!” - едва не поперхнулся сердцем Годгивин, но тут же забыл об этом - Лена повернулась во сне, Годгивин на тяжеловесных цыпочках поправил съехавшее одеяло, постоял над ней, потянулся, и уже на раскладушке, укрываясь, как привык - с головой, успел подумать, что остаётся надолго…
В назначенный срок Годгивин долго курил у собственной квартиры, привалившись ухом к дерматиновой двери и нервными глотками вбирал воздух: “а вдруг сбежал Папердаун? Бросил дельце?!.” Потом озираясь, как домушник, отпер и выдохнул с облегчением. В глубине комнаты стрекотал компьютер. Годгивин заглянул в холодильник - за неделю Папердаун слопал прилично, и выпивкой не побрезговал…
Комната была усеяна “английскими” “распечатками”, как облетевшей кленовиной - бульвары. “Чего я напроверяю, с английского-то? Китайская грамота… - решил Годгивин, - Пишет, пускай и пишет!”
- Ты, давай, стругай себе! - сказал Годгивин по-свойски, не здороваясь.
Папердаун обернулся с полуулыбкой:
- Я очень, очень стараюсь для Вас!
Теперь Папердаун вымахал с хорошего хозяйского кота, так что вполне различимы стали черты его лица и фасон одёжки. На нём был определённо древнего, скрупулёзного кроя сюртучок нараспашку с несправедливо длинным батистовым гульфиком, будто на вырост… Физиономия Папердауна не понравилась Годгивину. Не понравились красные, как у малыша “с горки”, щёки, белёсые, хлопающие по коровьи ресницы и особенно уголки рта, падающие вниз, когда Папердаун улыбался.
Казалось, у Папердауна было четыре руки по десятку пальцев на каждой - стук клавиатуры сливался в торжественную барабанную дробь. “Или тревожную - барабанит, как перед казнью…” - стрельнуло в мозгу Годгивина. Однако Годгивин оценил и залюбовался работой Папердауна: “ну, прям, Дюма-отец, его мать…”.
- Стругай, стругай, мил-человек! - Годгивин погладил гибкую и по-кошачьи насторожённую спину Папердауна, панибратски щёлкнул его по гульфику, - Если чего надо, проси, не стесняйся. Свои ж люди!
- Ничего не надо. Для творческой работы требуется лишь уединённость, - ответил Папердаун.
Он взглянул Годгивину в глаза, взгляд Папердауна больше не был жалким, он был жёлтым в каком-то волчьем, полумистическом смысле; взгляд от которого матёрые охотники бегут сломя голову, теряя в снегу валенки.
- Для работы нужна уединённость… - настойчиво и совершенно вежливо повторил Папердаун, - Вы понимаете?
Годгивин понял и испарился, аккуратно за собой прикрыв.
И накрепко задумался…
Лена, у которой он “кантовался” истекшую неделю отбыла к тётке в какую-то заштатную область “с деньгами помочь, да и - родня же…”.
- За квартирой приглядывай! - напутствовала она его в одиночество, “сдавая” ключи. И чмокнула в щёку, по-девчоночьи непосредственная.
Между ними ничего не было за эту неделю. Они безмаршрутно бродили по городу, подбирали листву припозднившейся златоосени - поцветистей, кормили с рук каких-то навязчивых птах, пили ледяное колючее пиво под глубоченным небом, а потом дули друг другу в озябшие ладони; а вечерами “врубали” допотопную “АББУ” и жарили картошку… Годгивин узнал, что квартира съёмная, что следующим годом Лена - снова в институт, что не прочь завести кошку - но аллергия на мех. Она оказалась доброй и неглупой и потому какой-то растерянной в мире, который по мере сил растерял Годгивин. Это выбивало у них козыри в игре, в которую превращаются обычно отношения полов. И то, что за целую неделю у них ничего не было, было, быть может, самым приятным откровением в жизни Годгивина.
Поэтому Годгивин не хотел туда, где не будет Лены.
И, смиренно вздохнув, отправился в экстремальный тур “водка - бабы - водка…”, не забронировав обратного билета…
Годгивин пил не смыкая дней и ночей - сначала на спорадические женины “подаяния”, потом систематически - всё, что “соображал”, находил или крал… Житие своё в питии Годгивин помнил муторно: помнил, что его били за ворованную с прилавка селёдку, но потом он нашёл лучше - в ящике на задворках магазина; помнил, что коли жив, то где-то столовался; помнил вечных “друзей на троих” - всеми досконально пересчитанными рёбрами и острыми на язык фрагментами зубов; помнил, что раз “не получилось” с некой “шалашовкой” с-под-забора - и высокомерно радовался своему высокомерию; но - главное, помнил о Папердауне и романе.
И дни и ночи спустя обросший и потому неимпозантно бородатый Годгивин метеоритом врезался в общественный туалет - с похмелюги его неукротимо слабило. Передёргав ручки - о, не занято! - Годгивин рухнул на унитаз и жутковато ухмыльнулся. “Месяц! - подумал Годгивин, - Срок! Роман - готов!.. Сейчас же - “сто пятьдесят” на поправку и за рукописью!.. И к чертям собачьим Даунов-Папердаунов, Сцилл-Харибд с их харибдятами-захребетниками, Елен-Прекрасных от хны… Всех - к чертям!”…
Пожимая липкую ручку сливного бачка, Годгивин прощался со своим тщедушным прошлым. Прошлое, материей-временем в Чёрную дыру, клубясь всосалось в жерло горканализации, отбрызнув Годгивину на рот.
Годгивин привычно утёрся, обтёр рукав о рубашку и, разминая оставленный безвестным книгочеем-бессеребренником свежий “Труд”, упёрся глазами в следующий текст: “…новоявленным английским писателем Пэйпером Дауном рекордным тиражом выпущен в свет роман-сенсация “The Russian sexual limb - given by God!”…
- Да что ж это такое, товарищи! Это же моё! Мой роман!! - Годгивин заколотил в кабинку справа:
- Мне словарь нужен! Словарь!!
- Какой ещё словарь? - пробасили оттуда.
- Англо-русский…
- Краткий сойдёт?
- А… а пополнее чего?
- Совсем обгадился, что ли…
Через стенку Годгивину перебросили увесистый том.
- На “Ха” не выдирай - буква ценная. Малоупотребительная! - предупредили за стенкой.
Годгивин упал на колени перед унитазом и затрещал страницами: “так, sexual, секс - с этим ясно, Рашен - тем более; теперь по алфавиту: на “Джи”, given - данный, God - Бог… “Эль”… Ага, limb - член… Грамматика, бля... попутал же бес в “универе” испанский дрочить…”, - разрозненные слова разбегались, тараканами от ремонта, никак не желая складываться в нечто вразумительное. Годгивин отшвырнул словарь и вцепился в газету: “…международным пен-клубом роман господина Дауна выдвинут на Нобелевскую… между тем готовится русский перевод романа под рабочим названием “Русский Хер”…
- Фак - Ю! Фак, фак, фак!! - заорал Годгивин, клоками, как Хаттабыч, выдирая бороду, тщась реанимировать убитую в один присест сказку… Сказку про его, Годгивина, большое хрустальное будущее. Годгивин даже не успел придумать этой сказки. Сказки для него и ЕЁ. Сказки, может, про Гавайские пляжи, а может, про ночной Париж, а может… Да, мало ли?!
И Годгивин заорал снова:
- А я! Я?!.
- А ты - словарь верни, геморроик! - пробасили справа, - И свечи помогают, с красавкой…
Годгивин решил было сберечь газету - на память, но другой не было, и он подтёрся, после чего уронил лицо в унитаз и бессильно свесил руки. Он тихонько рыдал, слёзы смешивались со струйками “пропускающего” бачка и казалось, что плачут оба.
- Мужик! - раздалось, покряхтывая, из кабинки слева, - Слышь, мужик, сигаретку не подсунешь?
Годгивин машинально запихал сигарету под низкую переборку; сигарету ухватила с высокими венами и искуренными ногтями но, тем не менее, женская рука. Женщин в возрасте выдают руки и шеи…
- Гросс мерси, уважил мадаму!.. Расслабиться хочешь? - предложила “мадама”.
Годгивин слышал это “расслабиться” десятки раз у ночных киосков, в подъездах “спальных” районов, да и в сортирах, чего греха таить… Но теперь не “въехал”.
- Что?..
- Ну, оральный будешь? Хорошему человеку - полтинник. Натурой платишь - так “пузырь”.
- Давай оральный! - сказал Годгивин, чувствуя, что сходит с ума.
- Так переползай ко мне! - защёлка слева откинулась.
- Нет, не здесь… не так. В кино пойдём. Ясно?
- Ну, в кино, так в кино. Кино - дело тёмное, а темнота - друг молодёжи, - хохотнуло в кабинке слева, - твои билетики, мои миньетики…
- Марафет наведи, шалава! - рявкнул Годгивин.
Пока “мадама” отправляла нужду и орудовала грошовой косметичкой, Годгивин, уже не соображая, зачем, ракетой слетал на угол и встретил её у сортира с цветком и головокружением от ударившей в пах крови.
Видавшая виды забальзаковская “мадама” кокетливо приложила жёлтый снулого цвета ландыш к вырезу на жирной пупырчатой груди и они с Годгивиным, нервно сплетая-расплетая пальцы отправились туда, куда отправляются все неслучайные знакомцы, а то и влюблённые - грызть попкорн, тереться боками либо творить таинство миньета. Они отправились в Кино, где показывают широкоформатную цветную жизнь со стереозвуком “Dolby surround”.
Годгивин вышагивал с торжественной обречённостью, мыслями внимая барабанной дроби Папердауна, насуплено обхлопывая карманы в поисках презерватива; Годгивин понимал, что ступает по дороге, которой уходят в себя, чтобы не возвращаться, и ликовал, что наконец его астральное тело сжалось, устроилось в берегах плотского и ему так - уютно и просто, и впереди хрустальные горизонты ненакладного - за “пузырь”, да и тот, как ни крути, напополам - Кина… Он, сбиваемый с ног первыми хлопьями, тяжёлыми, как растревоженные куры, ощутил себя малюсеньким - со спичку, и в веселой припрыжке помахал шляпкой стремительно набирающим высоту деревьям, домам и Небу, до которого было уже не дочиркнуть его бесталанной головушке.
…Годгивин не обернулся даже когда высокая девушка, почти девочка в развевающемся и пурпурном, окликнула его, бросилась за ним, босая над горячим первоснежьем, пронеслась, размыкая оглохшую толпу, выбросила длинную тонкую руку и почти ухватила Годгивина за воротник, как захлопнулись пред Нею двери Кино…
“Одна любит меня, как обрюзгшего, но некогда поджарого, как гончая, “первого парня на филфаке” и её “первого”, потом отца за отцом её детей, - размышлял Годгивин, - любит, кормит, прощает, ссужает средствами, но требует доходной “человечьей” работы, хотя не гонит… Другая любит мою прозу, числит меня в гениях, в “первых!”, хотя, как мужик, я у неё далеко не “первый” и тем паче не отец её разношёрстного потомства; зато не настаивает на смене рода занятий в разрезе повышения уровня жизни, однако, денег не даёт, хотя гнать тоже не гонит… Вот же бабьё! - восхитился Годгивин, - Парадокс на парадоксе!”
Годгивин вообразил своих “парадокс на парадоксе” в доступной их возрасту позе из “Кама Сутры” и загоготал, напугав обитателей трамвая. Обе жены-парадокса были не юными и имели сопутствующие возрасту недостатки и излишки. Впрочем, Годгивин не помнил в подробностях. Годгивин жил с жёнами редко и наскоками. Ещё реже он жил у жён, поскольку боялся детских вопросов каких-то своих и каких-то не своих детей, на которые забыл ответ годам к семи; но пуще боялся - непременных взрослых ночных бесед “за общее прошлое”, которого было - хоть ковшом ешь. Годгивин не был против взрослых бесед “за общее прошлое”, венчающихся взрослым же - аж по будильник - сексом, но абсолютно не помнил, какое именно прошлое и с кем было общим и подчас попадал в такой просак, что стучали соседи…
Трамвай тащил Годгивина по скомканному адресу, отрытому в кармане брюк “в стирку”, по адресу, который он, не ведая каким образом, но исхитрился выпытать у той позавчерашней девки, с которой он… Вспоминать было гадко и стыдно, как дворовую собачью свадьбу “хвост в хвост” при родителях. Чтобы не вспоминать, Годгивин разглядывал в пыльные окна пыльные городские улицы, пыльные людьми в пыльных пальто; разглядывал красный от пыли ветер позднего октября - зловещий, как красный закат “к заморозкам”.
И прижимал наливавшуюся кровью шляпу…
- Здравствуйте, Лена. - просто, как будто это просто, сказал Годгивин и добавил нелепое:
- Вы меня помните?
Кто-то “из сведущих” “втирал” Годгивину, что шлюхи не помнят клиентов, как курильщики - сигареты. Но люди помнят не вещи, а обстоятельства. И Лена вспомнила, вспомнила сразу - как заядлый курильщик - последнюю подмоченную сигару на вздыбленном “Титанике”.
Вспомнила - и расхохоталась:
- Да, как же не помнить? Вы тот, из леса! Ох, и пьянущий были…
Годгивин опустил голову, как на плаху:
- Извините…
- Вы такой цирк учинили, чуть не переломали меня, - Лена оголила забинтованные коленки; а потом - за палку и на друзей своих, они всё подглядывали, пока мы в машине кувыркались… В больницу её, - кричите, - в больницу! А потом: домой, домой лучше! Я сам её - зелёнкой, йодом… Аптечку в машине искали… Прижимались всё на заднем сиденье: люблю, мол, не трогайте её никто, я люблю её!..
- А может, правда любишь? - Лена ехидно отставила бедро. На мгновение свободный халатик распёрла остроугольная проститутка-профессионалка, но тут же скрылась за лениным смехом:
- Вы ко мне домой рвались, в квартиру, деньжищ насовали… адресок вот выцыганили. Ну, никакого сладу!
- Я… я не бил вас?
- Да что вы, такой пьяный были, нежный. Целоваться лезли: я, кричали, могу справку показать, что не заразный! Я отпихиваю, а вы лезете, губастый… Вы - мне справку!
Годгивин вспомнил про товарищей-свидетелей синхронного отказа его, Годгивина руля и ветрил, про то, что они, ублюдки, сейчас “трубят” о нём каждому столбу и у него потемнело в глазах…
- Вам ночевать небось негде? - Лена дёрнула Годгивина за рукав, - Эй, товарищ! Вам плохо?
Туман медленно рассеивался и Годгивин, медленно угадывая лицо девушки с улыбающимися глазами, сказал:
- Мне хорошо. Мне правда очень хорошо. Именно в данный момент… А если вы насчёт заночевать? Да, извините, совершенно негде. Я, собственно за этим - и у меня деньги! Вот, - Годгивин достал купюру-трубочкой, - я только куплю что-нибудь и приду…
И поскакал вниз по лестнице уверенный почему-то, что его пустят.
- Чудной, - прошептала Лена, не прикрывая дверей, уверенная, что Годгивин - чокнутый, но нисколечко его не боясь. И поэтому крикнула вдогонку:
- Я обожаю эклеры!
Годгивин приволок шампанское и много пирожных. Они устроились прямо на диване и выпивали не “чокаясь”, не включая телевизор и не выключая свет. Годгивин слышал, что шлюхам не нравится, когда их пытают, почему они “этим” занимаются и прочее, и он не знал о чём спрашивать.
Лена подобрав ноги хрустела эклерами. У неё открылись острые коленки, как-то неловко перебинтованные, белокожие и с прожилками. “На такой коже долго сидят синяки”, - подумал Годгивин и в который раз разозлился на себя:
- Вы всё-таки извините, Лен…
- А, проехали! - она махнула рукой, обдав Годгивина запахом чистого женского тела. “Шлюхи обязаны содержать себя в чистоте, - решил Годгивин, - вся эта косметика, “лореали”, - это профессия, “камуфло” омоновское… А так они, оказывается, чистюли…”
- Я сегодня не при делах, - усмехнулась Лена, - сами понимаете, поигрались мы с вами в соловьи-разбойники… Так что ютиться будем неуютно - квартирка однокомнатная; я - на диван, вам - раскладушка, бельё покажу, справитесь.
- А можно - на “ты”?.. - робко спросил Годгивин.
- На “ты” - с клиентами! - отрезала она, - …или с друзьями.
- А я?
- Ты - чудак!
- Я - писатель! - парировал Годгивин, подозревая, что это - синоним, - Роман пишу!
- Пишешь роман? Про любовь, что ли?
- Да, прямо сейчас, в эту самую минуту и пишу! Про всё, что угодно. И на английском языке, представь себе!
- Ой, точно чокнутый! - восхитилась Лена.
- Да, я - чокнутый!.. Чок-ну-тый! - по слогам просмаковал Годгивин, - У меня два паспорта, две жены, куча детей - моих и не совсем, жёны меня кормят супом, содержат и восхищаются моим талантом, а я, с моим университетским, таскаюсь по малотиражкам, это… это всё равно, что раскатывать на “запорожце” в смокинге… при этом я - бабник и всё время хочу и могу; я могу - в подъезде, могу - за деньги, у меня хрен - до колен… и вообще мне сорок семь лет, а кажется, я вчера начал жить, а иногда кажется, что прожил уже тысячу жизней, только забыл - с кем…
Годгивин вдруг по-детски вытер нос.
Лена с восторгом, потом с бабьей грустинкой слушала Годгивина, потом погладила его, как щенка-перестарка по седоватой голове и сказала просто:
- Раскладушка у батареи. “Баиньки”, заинька!.. И не нужно ничего больше, ладно? Я ведь на “ты” - “…или с друзьями”! - она не улыбалась.
Лена котёнком свернулась на диванчике и молниеносно заснула. Годгивин включил телевизор, убрал звук и, свесив с раскладушки большие, за годы жизни вытертые брючинами долыса ноги, следил, как она среди беспокойной телевизионной светотени всхлипывает во сне, как хмурит брови, улыбается, перекладывает голову с подушки на тонкий локоток, зарывая лицо в тёплые рыжие волосы… она была хрупкая, с вздрагивающими опущенными ресницами и руками с пальцами правильной длины.
“А вдруг она - это ОНА!” - едва не поперхнулся сердцем Годгивин, но тут же забыл об этом - Лена повернулась во сне, Годгивин на тяжеловесных цыпочках поправил съехавшее одеяло, постоял над ней, потянулся, и уже на раскладушке, укрываясь, как привык - с головой, успел подумать, что остаётся надолго…
В назначенный срок Годгивин долго курил у собственной квартиры, привалившись ухом к дерматиновой двери и нервными глотками вбирал воздух: “а вдруг сбежал Папердаун? Бросил дельце?!.” Потом озираясь, как домушник, отпер и выдохнул с облегчением. В глубине комнаты стрекотал компьютер. Годгивин заглянул в холодильник - за неделю Папердаун слопал прилично, и выпивкой не побрезговал…
Комната была усеяна “английскими” “распечатками”, как облетевшей кленовиной - бульвары. “Чего я напроверяю, с английского-то? Китайская грамота… - решил Годгивин, - Пишет, пускай и пишет!”
- Ты, давай, стругай себе! - сказал Годгивин по-свойски, не здороваясь.
Папердаун обернулся с полуулыбкой:
- Я очень, очень стараюсь для Вас!
Теперь Папердаун вымахал с хорошего хозяйского кота, так что вполне различимы стали черты его лица и фасон одёжки. На нём был определённо древнего, скрупулёзного кроя сюртучок нараспашку с несправедливо длинным батистовым гульфиком, будто на вырост… Физиономия Папердауна не понравилась Годгивину. Не понравились красные, как у малыша “с горки”, щёки, белёсые, хлопающие по коровьи ресницы и особенно уголки рта, падающие вниз, когда Папердаун улыбался.
Казалось, у Папердауна было четыре руки по десятку пальцев на каждой - стук клавиатуры сливался в торжественную барабанную дробь. “Или тревожную - барабанит, как перед казнью…” - стрельнуло в мозгу Годгивина. Однако Годгивин оценил и залюбовался работой Папердауна: “ну, прям, Дюма-отец, его мать…”.
- Стругай, стругай, мил-человек! - Годгивин погладил гибкую и по-кошачьи насторожённую спину Папердауна, панибратски щёлкнул его по гульфику, - Если чего надо, проси, не стесняйся. Свои ж люди!
- Ничего не надо. Для творческой работы требуется лишь уединённость, - ответил Папердаун.
Он взглянул Годгивину в глаза, взгляд Папердауна больше не был жалким, он был жёлтым в каком-то волчьем, полумистическом смысле; взгляд от которого матёрые охотники бегут сломя голову, теряя в снегу валенки.
- Для работы нужна уединённость… - настойчиво и совершенно вежливо повторил Папердаун, - Вы понимаете?
Годгивин понял и испарился, аккуратно за собой прикрыв.
И накрепко задумался…
Лена, у которой он “кантовался” истекшую неделю отбыла к тётке в какую-то заштатную область “с деньгами помочь, да и - родня же…”.
- За квартирой приглядывай! - напутствовала она его в одиночество, “сдавая” ключи. И чмокнула в щёку, по-девчоночьи непосредственная.
Между ними ничего не было за эту неделю. Они безмаршрутно бродили по городу, подбирали листву припозднившейся златоосени - поцветистей, кормили с рук каких-то навязчивых птах, пили ледяное колючее пиво под глубоченным небом, а потом дули друг другу в озябшие ладони; а вечерами “врубали” допотопную “АББУ” и жарили картошку… Годгивин узнал, что квартира съёмная, что следующим годом Лена - снова в институт, что не прочь завести кошку - но аллергия на мех. Она оказалась доброй и неглупой и потому какой-то растерянной в мире, который по мере сил растерял Годгивин. Это выбивало у них козыри в игре, в которую превращаются обычно отношения полов. И то, что за целую неделю у них ничего не было, было, быть может, самым приятным откровением в жизни Годгивина.
Поэтому Годгивин не хотел туда, где не будет Лены.
И, смиренно вздохнув, отправился в экстремальный тур “водка - бабы - водка…”, не забронировав обратного билета…
Годгивин пил не смыкая дней и ночей - сначала на спорадические женины “подаяния”, потом систематически - всё, что “соображал”, находил или крал… Житие своё в питии Годгивин помнил муторно: помнил, что его били за ворованную с прилавка селёдку, но потом он нашёл лучше - в ящике на задворках магазина; помнил, что коли жив, то где-то столовался; помнил вечных “друзей на троих” - всеми досконально пересчитанными рёбрами и острыми на язык фрагментами зубов; помнил, что раз “не получилось” с некой “шалашовкой” с-под-забора - и высокомерно радовался своему высокомерию; но - главное, помнил о Папердауне и романе.
И дни и ночи спустя обросший и потому неимпозантно бородатый Годгивин метеоритом врезался в общественный туалет - с похмелюги его неукротимо слабило. Передёргав ручки - о, не занято! - Годгивин рухнул на унитаз и жутковато ухмыльнулся. “Месяц! - подумал Годгивин, - Срок! Роман - готов!.. Сейчас же - “сто пятьдесят” на поправку и за рукописью!.. И к чертям собачьим Даунов-Папердаунов, Сцилл-Харибд с их харибдятами-захребетниками, Елен-Прекрасных от хны… Всех - к чертям!”…
Пожимая липкую ручку сливного бачка, Годгивин прощался со своим тщедушным прошлым. Прошлое, материей-временем в Чёрную дыру, клубясь всосалось в жерло горканализации, отбрызнув Годгивину на рот.
Годгивин привычно утёрся, обтёр рукав о рубашку и, разминая оставленный безвестным книгочеем-бессеребренником свежий “Труд”, упёрся глазами в следующий текст: “…новоявленным английским писателем Пэйпером Дауном рекордным тиражом выпущен в свет роман-сенсация “The Russian sexual limb - given by God!”…
- Да что ж это такое, товарищи! Это же моё! Мой роман!! - Годгивин заколотил в кабинку справа:
- Мне словарь нужен! Словарь!!
- Какой ещё словарь? - пробасили оттуда.
- Англо-русский…
- Краткий сойдёт?
- А… а пополнее чего?
- Совсем обгадился, что ли…
Через стенку Годгивину перебросили увесистый том.
- На “Ха” не выдирай - буква ценная. Малоупотребительная! - предупредили за стенкой.
Годгивин упал на колени перед унитазом и затрещал страницами: “так, sexual, секс - с этим ясно, Рашен - тем более; теперь по алфавиту: на “Джи”, given - данный, God - Бог… “Эль”… Ага, limb - член… Грамматика, бля... попутал же бес в “универе” испанский дрочить…”, - разрозненные слова разбегались, тараканами от ремонта, никак не желая складываться в нечто вразумительное. Годгивин отшвырнул словарь и вцепился в газету: “…международным пен-клубом роман господина Дауна выдвинут на Нобелевскую… между тем готовится русский перевод романа под рабочим названием “Русский Хер”…
- Фак - Ю! Фак, фак, фак!! - заорал Годгивин, клоками, как Хаттабыч, выдирая бороду, тщась реанимировать убитую в один присест сказку… Сказку про его, Годгивина, большое хрустальное будущее. Годгивин даже не успел придумать этой сказки. Сказки для него и ЕЁ. Сказки, может, про Гавайские пляжи, а может, про ночной Париж, а может… Да, мало ли?!
И Годгивин заорал снова:
- А я! Я?!.
- А ты - словарь верни, геморроик! - пробасили справа, - И свечи помогают, с красавкой…
Годгивин решил было сберечь газету - на память, но другой не было, и он подтёрся, после чего уронил лицо в унитаз и бессильно свесил руки. Он тихонько рыдал, слёзы смешивались со струйками “пропускающего” бачка и казалось, что плачут оба.
- Мужик! - раздалось, покряхтывая, из кабинки слева, - Слышь, мужик, сигаретку не подсунешь?
Годгивин машинально запихал сигарету под низкую переборку; сигарету ухватила с высокими венами и искуренными ногтями но, тем не менее, женская рука. Женщин в возрасте выдают руки и шеи…
- Гросс мерси, уважил мадаму!.. Расслабиться хочешь? - предложила “мадама”.
Годгивин слышал это “расслабиться” десятки раз у ночных киосков, в подъездах “спальных” районов, да и в сортирах, чего греха таить… Но теперь не “въехал”.
- Что?..
- Ну, оральный будешь? Хорошему человеку - полтинник. Натурой платишь - так “пузырь”.
- Давай оральный! - сказал Годгивин, чувствуя, что сходит с ума.
- Так переползай ко мне! - защёлка слева откинулась.
- Нет, не здесь… не так. В кино пойдём. Ясно?
- Ну, в кино, так в кино. Кино - дело тёмное, а темнота - друг молодёжи, - хохотнуло в кабинке слева, - твои билетики, мои миньетики…
- Марафет наведи, шалава! - рявкнул Годгивин.
Пока “мадама” отправляла нужду и орудовала грошовой косметичкой, Годгивин, уже не соображая, зачем, ракетой слетал на угол и встретил её у сортира с цветком и головокружением от ударившей в пах крови.
Видавшая виды забальзаковская “мадама” кокетливо приложила жёлтый снулого цвета ландыш к вырезу на жирной пупырчатой груди и они с Годгивиным, нервно сплетая-расплетая пальцы отправились туда, куда отправляются все неслучайные знакомцы, а то и влюблённые - грызть попкорн, тереться боками либо творить таинство миньета. Они отправились в Кино, где показывают широкоформатную цветную жизнь со стереозвуком “Dolby surround”.
Годгивин вышагивал с торжественной обречённостью, мыслями внимая барабанной дроби Папердауна, насуплено обхлопывая карманы в поисках презерватива; Годгивин понимал, что ступает по дороге, которой уходят в себя, чтобы не возвращаться, и ликовал, что наконец его астральное тело сжалось, устроилось в берегах плотского и ему так - уютно и просто, и впереди хрустальные горизонты ненакладного - за “пузырь”, да и тот, как ни крути, напополам - Кина… Он, сбиваемый с ног первыми хлопьями, тяжёлыми, как растревоженные куры, ощутил себя малюсеньким - со спичку, и в веселой припрыжке помахал шляпкой стремительно набирающим высоту деревьям, домам и Небу, до которого было уже не дочиркнуть его бесталанной головушке.
…Годгивин не обернулся даже когда высокая девушка, почти девочка в развевающемся и пурпурном, окликнула его, бросилась за ним, босая над горячим первоснежьем, пронеслась, размыкая оглохшую толпу, выбросила длинную тонкую руку и почти ухватила Годгивина за воротник, как захлопнулись пред Нею двери Кино…