Прощание с Ходорковским - 6. БАРОН НАБЕРЕЖНЫХ ЧЕЛНОВ
(Продолжение. Смотри начало)
Если в чем и понимаю меньше, чем в автомобильной промышленности, так это в самих автомобилях. Хотя за руль первого своего «Жигуленка» сел в семьдесят втором и, если не считать в первый же день на лихом вираже при демонстрации перед материнским окном сбитого мусорного бака, то сразу поехал весьма уверенно.
Так и проездил год-другой, пока кто-то из опытных приятелей не сказал, что вообще пора бы посетить станцию техобслуживания. Знающим людям привык верить, честно выстоял в очереди, подходит мастер, просит открыть капот. Я с превеликой готовностью выскакиваю ему навстречу, начинаю оглядываться, мол, где чего открыть, желаю всячески помогать… Выдели бы вы выражение его лица в тот момент.
А еще был случай, лет через двадцать после этого, если не больше. Еду на своей только что купленной «Вольве» с женой, детьми и всем имеющимся домашним скарбом. Переезжаем таким образом из квартиры в Ясенево в новую на Басманной. Примерно через треть пути на каком-то довольно пустынном проулке спускает колесо.
Я с трудом нахожу неподалеку такси, или частника, сейчас уже не помню точно, говорю, что готов дать любые деньги, лишь бы он нас перегрузил к себе и доставил по месту назначения. Шофер прикидывает и с сожалением отказывается, поскольку работы явно не меньше чем часа на полтора, а у него есть всего минут тридцать свободных, никак не уложиться. Тогда я предлагаю выход, мужик, говорю, а, может, ты успеешь мне за это время колесо поменять, и перегружаться не надо будет, я сам доеду.
Человек долго не мог врубиться, что я просто не умею менять колесо, а когда понял проблему, долго ржал, но работу выполнил безукоризненно и как будто даже не очень дорого. Или другая история…
Ну, ладно, ладно, не стану более утомлять, вы, надеюсь, и так поняли, какой я специалист по автомобилям, несмотря на столько десятков лет, проведенных за рулем. Не сильно лучше разбираюсь я и в автомобильной промышленности. А рассказывать буду именно о ней, более того, о, на мой непросвещенный взгляд, одной из самых её экзотических разновидностей - советской. Так что уж наберитесь снисходительности, обязуюсь стараться, но за неизбежные огрехи прошу простить.
Существует легенда, что когда-то одним из самых лучших в Европе, если не мире, автомобилей был «Руссо-Балт», первым добравшийся до вершины Везувия. Но потом что-то видать, произошло в жизни страны, и как-то у самих совсем перестало получаться.
Мы легковушки, как буржуазный пережиток, сейчас трогать не будем, но и с так необходимыми народному хозяйству грузовиками не выходило справляться без иноземного влияния. Начиная ещё с легендарного АМО, по первости фиатовского, превратившегося в слямзиный у американского Автокара «ЗиС». Между прочим, замечательная машина была. Я ещё в семидесятых гонял без особых проблем по казахским степям за сайгаками на знаменитом «Захаре» неизвестного года выпуска, с деревянной кабиной и в этой гонке первым из сил обычно выбивался всё-таки сайгак. Да и у ГАЗа никак без Форда не обошлось…
В общем, когда в шестидесятых стало окончательно понятно, что без современного дизельного автомобиля грузоподъемностью тонн в восемь обходиться всё сложнее, а выпускать его, по сути, негде, приняли решение строить совсем новый завод. Выбрали место в Татарии, объявили «ударную комсомольскую стройку», собрались делать, наконец, исключительно отечественную машину. В принципе, вероятно, так и получилось, я в своем низкопоклонстве перед Западом ни в коей мере не покушаюсь на лавры советских инженеров и конструкторов. Но всего лишь констатирую, что уже году к семьдесят пятому в Набережных Челнах работали представители многих сотен фирм со всего мира, в основном, правда, из Европы и США.
Это были тысячи специалистов ведущих компаний, и всем им требовались переводчики, поскольку основной рабочей силой и будущими пользователями оборудования являлись всё-таки наши. Ну, пусть не всем и не буквально каждому, но всё равно очень много оказалось нужно переводчиков. А где ж их столько взять на огромных просторах великой, но не сильно тогда владевшей иностранными языками страны?
Я вот только сейчас, по прошествии более чем сорока лет задумался, что заставило юную русскую красавицу, поэтессу с есенинским цветом волос и корнями из Тульской губернии, влюбленную исключительно в «серебряный век» и, до сих пор хочется надеяться, в меня, поступить в семьдесят первом году именно на немецкое отделение Романо-германского факультета МГПИ. Но, как бы то ни было, это произошло и к середине десятилетия моя жена Людмила говорила по-ихнему довольно свободно.
А курса после четвертого всем студентам предложили сделать перерыв в обучении, съездить на несколько месяцев постажироваться в ГДР, а потом поработать переводчиками на КамАЗе. Относительно добровольности сейчас точно не вспомню, но, думаю, никого особо заставлять и не требовалось. Такими предложениями и сейчас не разбрасываются, а тогда это был просто выигрышный лотерейный билет. И я оказался мужем переводчицы представительства фирмы «Bosch» на строительстве Камского автозавода.
Однако это почетное звание никаких практических преимуществ мне не давало, и поначалу навещал я супругу лишь изредка, собственных дел и в иных местах более чем хватало. Но навещал. И там познакомился с её непосредственным начальником, чьим, по сути, личным переводчиком Людмила и работала.
В первый раз он произвел на меня впечатление довольно странноватое. Тут следует уточнить, что на весь гигантский уже к тому времени город существовала единственная гостиница «Кама» на двенадцать номеров. И, чтобы забронировать мне там номер, жене пришлось задолго обращаться не меньше чем к Генеральному директору в ранге заместителя министра автомобильной промышленности СССР. Естественно, её к нему и близко не подпустили бы, но что-то там перепутали из-за нашего однофамильства, видать, подумали, что родственница, раз такая наглая и напрямую прется.
К счастью Лев Борисович Васильев оказался мужиком нормальным и даже не без юмора. Не только с гостиничным номером помог, но и подарил Людмиле штопор «с лапками», редкость тогда невиданную. Сказал, мол, муж, наверное, с бутылкой вина из Москвы приедет, а у нас в городе и открыть нечем, давно кроме водки никто ничего не потребляет.
Этот штопор у меня до сих пор в постоянной работе. Оказался, видимо, каким-то уникальным изделием наисекретнейшей оборонной промышленности. Прочности фантастической, но, самое изумительное, выглядит и сегодня, как только что сделанный, сверкает идеальной зеркальной поверхностью и издевательски смеются над бренностью тел своих владельцев.
Так вот, приезжаю я с самолета днем в эту самую гостиницу «Кама» и жду, когда Людмила придет с работы. Тут меня зовут к телефону дежурной, звонит жена и говорит, что она будет часов в семь вместе со своим боссом, он хочет со мной познакомиться и с этой целью заказал столик в ресторане. На мой вопрос, «в каком», получил несколько удивленное разъяснение, что, естественно, там же в «Каме», он на город единственный.
Так я познакомился с Вольфгангом. Явился высокий, поджарый мужик лет тридцати, если не меньше, но крайне представительный и вальяжный, в настоящем клубном пиджаке и постоянной, не очень тогда ещё привычной для нас равнодушной автоматической европейской улыбкой. Только сели за столик, он достал из пакета бутылку водки с винтовой крышки, мы её называли «березовой», и французские коньяк с шампанским. Я с сомнением оглянулся, в стране давно было предельно строго на счет «приносить с собой и распивать», но обслуга только подобострастно изогнулась в поклоне, приволокла соответствующую посуду и по первой доброй рюмке «березовой» мы приняли мгновенно без закуси, а, закурив, тут же повторили без неё же.
Потом нам принесли фирменный ресторанный закусочный набор абсолютно повсеместный для тех времен из картофельного салата с майонезом, нарезанной варено-копченой колбасы, отечественного голландского сыра и какой-то соленой рыбки. Я лениво поковырялся в тарелке, был ещё с Москвы и с самолета не голоден, Вольфганг смел всё подчистую и стал нетерпеливо поглядывать на официанта. Подали горячее.
Состояло оно из двух щедрого размера котлет, которые, если бы сделаны были хоть с небольшим добавлением мяса, то наверняка давно протухли бы, а так, поскольку там ничего не имелось кроме хлеба, просто зачерствели, и кучки макарон невероятного калибра столь глубокого синего цвета, которого более в жизни я никогда не видел. Вольфганг под очередные несколько рюмок заглотил это чудо кулинарии, по-моему, не думая его прожевывать, и вопросительно посмотрел на мою нетронутую тарелку. Я правильно понял этот для всех времен и народов одинаково однозначный взгляд голодного мужика после работы, утвердительно кивнув, после чего моя порция отправилась по тому же адресу и тем же способом, что и первая.
С той минуты мы стали если, конечно, не друзьями, то, во всяком случае, надолго очень добрыми приятелями.
Немецкие товарищи звали Вольфганга ласково-вежливо-насмешливо или барон или Гогенцоллерн. Людмила пояснила, что он действительно какой-то там барон, причем из настоящих старых, но практического значение это не имеет ни малейшего, всяческие дворянские привилегии давным-давно отменены ещё Веймарской республикой. Разве что принадлежащая барону древняя обременительная развалюха, гордо именуемая замком, чуть меньше облагалась одним из местных налогов, что позволяло хоть как-то не дать ей окончательно развалиться при не такой уж и великой инженерной зарплате владельца. Впрочем, это всё с чужих слов и каких-то обрывочных сведений, мы с Вольфгангом лично подобную чепуху не обсуждали, тем и так постоянно оказывалось предостаточно.
Я впоследствии там ещё время от времени в окрестностях Челнов шабашил. Так что встречались мы не так уж и редко. Барон матерел на глазах. Даже стал слегка понимать по-русски и кое-что, порой, мог изложить, правда, лексики нахватался в основном не самой аристократической. И ситуации постоянно не сильно способствовали её облагораживании. Он назывался шеф-монтажником, руководил установкой некой линии по производству «сухарей» для двигателей. Или нет. Я уникально невежественен и нелюбопытен в вопросах, которые мне не интересны. Ещё там у них постоянно разговоры ходили о гидролизе. Всё, не мучайте меня больше. Не помню, да и тогда толком не знал. Но вот смешные истории случались постоянно.
Например, для одной операции требовалось протирать детали специальными кисточками и щеточками. Такие аккуратненькие, с яркими пластиковыми рукоятками и особой специальной щетиной, немцы их с утра разложили по рабочим местам и подробно каждому из наших объяснили, как следует с чем обращаться. Приходят после обеда, мужики всё протирают классическим отечественным приспособлением под названием «ветошь промасленная», а фирменных щеточек и кисточек след простыл. Опять разложили. Снова исчезло. Так повторялось раз десять, и никто ничего не мог сделать.
Наконец Вольфгангу показалось, что он придумал, как решить проблему кардинально. Он заказал из Германии несколько десятков комплектов этих щеток в роскошных, чуть не подарочных коробках, собрал рабочих и очень проникновенно рассказал, насколько протирка ветошью уничтожает весь смысл работы, и подробнейше объяснил почему. После чего от лица фирмы торжественно вручил каждому по две коробки, попросил отнести их домой, а в цеху больше ничего не таскать. Мужики слушали предельно внимательно и уважительно, понимающе кивали головами и пошли работать к вновь разложенным заботливым бароном щеточкам. Которые, естественно, к вечеру опять все испарились и были заменены ветошью.
Или ещё. Вольфганг несколько месяцев ждал какой-то хитрый и крайне необходимый ему прибор, надоело извиняться за техническую тупость, условно назову его манометр. А он никак не приходил. Потому как вся уникальность этого прибора заключалась в том, что он представлял собой единое целое с тонкой, всего пару сантиметров диаметром, но очень длинной трубкой в несколько десятков метров. Вот, якобы, только такая конструкция обеспечивала необходимую точность измерений. Тащили специальной баржей эту штуковину, которая больше никуда не помещалась, с превеликой осторожность по рекам и морям с самого Рейна, и барон уже прямо извелся, ожидаючи. Наконец приволокли, установили, настроили, Вольфганг сиял, как пуговицы его «клубника».
Но немцы совершили по наивности страшную ошибку. Они со своей извечной тягой к излишнему украшательству циферблат прибора выполнили из фарфора с бронзовыми накладками и обрамили всё это красным деревом. В тот же день чья-то тонкая душа не вынесла такой красоты, манометр отпилили обычной ножовкой и попятили, видимо, для украшения комода. Пришлось всю операции по транспортировке повторять заново, предупредив, чтобы на этот раз без всяких там излишеств в отделке.
Вообще, наивность всех иностранцев, не только немцев, проявлялась постоянно и часто довольно мило, даже не без некоторого юмора. Итальянцы как-то всей довольно крупной фирмой сходили в «старый город» по бабам, после чего их регулярно начали целыми автобусами возить в местный вендиспансер. А дабы злостное распутство более не наносило столь значительный вред трудовой деятельности, на какой-то период ввели типа карантина и запретили всем иностранцам ездить из места их проживания около заводов в сами Челны. А это довольно далеко, насколько помню, с десяток километров, если не больше. Причем через чисто поле, морозы стояли жуткие, пешком никак. И изредка ходит единственный рейсовый автобус. Вот в этом автобусе их ловили. А они прятались, маскировались под местных.
Наденет такой ловелас-экстремал телогрейку, ушанку, закутается шарфом и трясется в битком набитом ЛиАЗе, прикидываясь шлангом. Народ рядом давится от хохота, поскольку телогрейка на «фирмаче» японская, ярко-желтая, ушанка канадская, невиданного в Союзе покроя, а шарф и вовсе какой-нибудь английский, красного мохера, на нашем мужике не представимый в принципе. Давятся, но дружно сдвигают спины, стараясь спрятать партизана от возможных проверяющих, сочувствуют иностранному придурку.
Однако именно эти сложности барона не трогали. Дома ждала невеста, а для него это святое. Но вот в постоянной борьбе с советским бытом и социалистическим способом производства Вольфганг огрубел, помрачнел, потемнел лицом, стал значительно меньше улыбаться и, конечно, не приуныл, это совсем не про него, но явно виделось, что мужик близок к пределу. Хотя опыт работы, несмотря на относительную молодость, имел огромный в самых сложных и экзотических, а у для нас тогда и вовсе не представимых регионах. Рассказывал, как монтировал и налаживал оборудование в Сахаре, Южной Африке, на Аляске, ещё каком-то совсем уже мунькином заду. Но честно признавался, что всё это по сравнению с Татарией чистый курорт, и скулы барона становились всё аристократичнее.
Наконец, в преддверии ихнего Рождества главное немецкое начальство решило устроить небольшие каникулы. Я был как раз в Москве, Людмилу тоже отпустили, она приехала и сказала, что дала барону наш домашний телефон, он, возможно, при удачном стечении обстоятельств, на обратном пути позвонит, просил ему хоть мельком показать столицу, которую он, кроме аэропортов, толком никогда и не видел. Действительно, меньше чем через неделю рано утром раздался звонок, Вольфганг сказал, что прилетел и у него есть тут целый день свободный. Мы встретились, погуляли по городу, а на вечер я заказал через знакомого метрдотеля, светлой памяти Игоря Ильича, столик в «старом Белграде». Хотелось достойно ответить за все многочисленные попойке в «Каме», когда барон совершенно не по-европейски категорически не позволял мне даже поучаствовать в оплате счета.
Простимулированные официанты расстарались. Осетринка г/к, жульенчики, оливье, «селедочка, понимаю-с», в общем, полный классический интуристовский комплект высшего разряда, не стану подробным описанием отбивать хлеб у классиков. И тот же самый Вольфганг, который буквально только что поглощал любую дрянь в несметных количествах, лишь бы имелось, чем закусить водку, всего после нескольких дней в своем занюханном замке сидел, нагло сияя вновь просветленной и лоснящейся физиономией, лыбился и лениво ковырял изумительную котлету «по-киевски», которую по-настоящему, кроме как здесь, умели готовить только на противоположном конце Арбата и больше нигде в мире.
Правда, единственный раз он мне напомнил прежнего барона. Тогда, а может и сейчас, я просто давно её уже не заказывал, но тогда точно, черную икру подавали в специальных хрустальных креманках, вставленных в мельхиоровый цилиндр. Хитрость конструкции с высоким дном заключалась в том, что положенная туда стограммовая порция выглядела как полкило. И перед горячим официант, очищая стол от посуды из-под съеденных закусок, начал уносить эту креманку, в которой уже на самом деле почти ничего не осталось. Но тут Волфганг вдруг встрепенулся.
Не знаю, что сыграло роль, врожденная немецкая бережливость, благоприобретенная советская пролетарская закваска или просто какой-то неведомый инстинкт, но барон жестом подозвал официанта, взял кусок черного хлеба и тщательно собрал им икринки, до идеальной чистоты натерев посуду прямо в руках изумленно, хотя старательно это скрывающего работника общественного питания. Отправил получившийся бутерброд в рот и только потом пояснил мне свой поступок кратким выражением из своего нового камазовского лексикона; «А нехрена!» С правильным ударением во втором слове на первом слоге.
Мы потом не раз ещё встречались с Вольфгангом в Москве после его поездок домой, ужинали в лучших ресторанах, фокус с икрой он не часто, но повторял, это даже стало своего рода традиционным жестом и приметой нашего общения, но одна удивительная для меня метаморфоза происходила с ним всегда без исключения. В одну сторону отправлялся оголодавший и подозверевший отечественный работяга, а уже через несколько дней обратно возвращался вальяжный, пресыщенный барон с отмытыми глазами и заново приклеенной улыбкой.
Удивительно всё-таки быстро умеет адаптироваться, что к хорошему, что к плохому животное под названием человек.
Когда через пару лет Вольфганг, завершив наладку линии по выпуску своих «сухарей», окончательно уезжал на новый объект где-то в Австралии, мы попрощались тепло, сказав все приличествующие слова о надежде на будущие встречи, но оба прекрасно понимали, что это навсегда. Тогда всегда в подобных ситуациях бывало только навсегда.
Не помню уже почему, но в тот раз он не летел, а ехал поездом с Белорусского вокзала. Мы с Людмилой его проводили, а потом ещё зачем-то, взявшись за руки, постояли несколько минут, тупо глядя на расписание, в котором, видимо, чтобы подразнить советских людей, были подробно указаны зарубежные маршруты.
Я потом по дороге, в метро сочинил стишок, который начинался строками; «По четвергам уходит поезд в Гамбург, а по субботам поезд на Париж, где ждет меня таинственная гавань, и где красиво жить не запретишь». Дурацкие, конечно, вирши, и в гамбургской гавани нет ничего таинственного, и в Париже довольно легко запретить жить красиво, и вообще бездарное произведение.
Но настроение передано очень точно. Очень.
Фотография села Красные Челны, его снесли в 1978 году. После на этом месте будет застройка многоэтажек.
( Продолжение следует)
Если в чем и понимаю меньше, чем в автомобильной промышленности, так это в самих автомобилях. Хотя за руль первого своего «Жигуленка» сел в семьдесят втором и, если не считать в первый же день на лихом вираже при демонстрации перед материнским окном сбитого мусорного бака, то сразу поехал весьма уверенно.
Так и проездил год-другой, пока кто-то из опытных приятелей не сказал, что вообще пора бы посетить станцию техобслуживания. Знающим людям привык верить, честно выстоял в очереди, подходит мастер, просит открыть капот. Я с превеликой готовностью выскакиваю ему навстречу, начинаю оглядываться, мол, где чего открыть, желаю всячески помогать… Выдели бы вы выражение его лица в тот момент.
А еще был случай, лет через двадцать после этого, если не больше. Еду на своей только что купленной «Вольве» с женой, детьми и всем имеющимся домашним скарбом. Переезжаем таким образом из квартиры в Ясенево в новую на Басманной. Примерно через треть пути на каком-то довольно пустынном проулке спускает колесо.
Я с трудом нахожу неподалеку такси, или частника, сейчас уже не помню точно, говорю, что готов дать любые деньги, лишь бы он нас перегрузил к себе и доставил по месту назначения. Шофер прикидывает и с сожалением отказывается, поскольку работы явно не меньше чем часа на полтора, а у него есть всего минут тридцать свободных, никак не уложиться. Тогда я предлагаю выход, мужик, говорю, а, может, ты успеешь мне за это время колесо поменять, и перегружаться не надо будет, я сам доеду.
Человек долго не мог врубиться, что я просто не умею менять колесо, а когда понял проблему, долго ржал, но работу выполнил безукоризненно и как будто даже не очень дорого. Или другая история…
Ну, ладно, ладно, не стану более утомлять, вы, надеюсь, и так поняли, какой я специалист по автомобилям, несмотря на столько десятков лет, проведенных за рулем. Не сильно лучше разбираюсь я и в автомобильной промышленности. А рассказывать буду именно о ней, более того, о, на мой непросвещенный взгляд, одной из самых её экзотических разновидностей - советской. Так что уж наберитесь снисходительности, обязуюсь стараться, но за неизбежные огрехи прошу простить.
Существует легенда, что когда-то одним из самых лучших в Европе, если не мире, автомобилей был «Руссо-Балт», первым добравшийся до вершины Везувия. Но потом что-то видать, произошло в жизни страны, и как-то у самих совсем перестало получаться.
Мы легковушки, как буржуазный пережиток, сейчас трогать не будем, но и с так необходимыми народному хозяйству грузовиками не выходило справляться без иноземного влияния. Начиная ещё с легендарного АМО, по первости фиатовского, превратившегося в слямзиный у американского Автокара «ЗиС». Между прочим, замечательная машина была. Я ещё в семидесятых гонял без особых проблем по казахским степям за сайгаками на знаменитом «Захаре» неизвестного года выпуска, с деревянной кабиной и в этой гонке первым из сил обычно выбивался всё-таки сайгак. Да и у ГАЗа никак без Форда не обошлось…
В общем, когда в шестидесятых стало окончательно понятно, что без современного дизельного автомобиля грузоподъемностью тонн в восемь обходиться всё сложнее, а выпускать его, по сути, негде, приняли решение строить совсем новый завод. Выбрали место в Татарии, объявили «ударную комсомольскую стройку», собрались делать, наконец, исключительно отечественную машину. В принципе, вероятно, так и получилось, я в своем низкопоклонстве перед Западом ни в коей мере не покушаюсь на лавры советских инженеров и конструкторов. Но всего лишь констатирую, что уже году к семьдесят пятому в Набережных Челнах работали представители многих сотен фирм со всего мира, в основном, правда, из Европы и США.
Это были тысячи специалистов ведущих компаний, и всем им требовались переводчики, поскольку основной рабочей силой и будущими пользователями оборудования являлись всё-таки наши. Ну, пусть не всем и не буквально каждому, но всё равно очень много оказалось нужно переводчиков. А где ж их столько взять на огромных просторах великой, но не сильно тогда владевшей иностранными языками страны?
Я вот только сейчас, по прошествии более чем сорока лет задумался, что заставило юную русскую красавицу, поэтессу с есенинским цветом волос и корнями из Тульской губернии, влюбленную исключительно в «серебряный век» и, до сих пор хочется надеяться, в меня, поступить в семьдесят первом году именно на немецкое отделение Романо-германского факультета МГПИ. Но, как бы то ни было, это произошло и к середине десятилетия моя жена Людмила говорила по-ихнему довольно свободно.
А курса после четвертого всем студентам предложили сделать перерыв в обучении, съездить на несколько месяцев постажироваться в ГДР, а потом поработать переводчиками на КамАЗе. Относительно добровольности сейчас точно не вспомню, но, думаю, никого особо заставлять и не требовалось. Такими предложениями и сейчас не разбрасываются, а тогда это был просто выигрышный лотерейный билет. И я оказался мужем переводчицы представительства фирмы «Bosch» на строительстве Камского автозавода.
Однако это почетное звание никаких практических преимуществ мне не давало, и поначалу навещал я супругу лишь изредка, собственных дел и в иных местах более чем хватало. Но навещал. И там познакомился с её непосредственным начальником, чьим, по сути, личным переводчиком Людмила и работала.
В первый раз он произвел на меня впечатление довольно странноватое. Тут следует уточнить, что на весь гигантский уже к тому времени город существовала единственная гостиница «Кама» на двенадцать номеров. И, чтобы забронировать мне там номер, жене пришлось задолго обращаться не меньше чем к Генеральному директору в ранге заместителя министра автомобильной промышленности СССР. Естественно, её к нему и близко не подпустили бы, но что-то там перепутали из-за нашего однофамильства, видать, подумали, что родственница, раз такая наглая и напрямую прется.
К счастью Лев Борисович Васильев оказался мужиком нормальным и даже не без юмора. Не только с гостиничным номером помог, но и подарил Людмиле штопор «с лапками», редкость тогда невиданную. Сказал, мол, муж, наверное, с бутылкой вина из Москвы приедет, а у нас в городе и открыть нечем, давно кроме водки никто ничего не потребляет.
Этот штопор у меня до сих пор в постоянной работе. Оказался, видимо, каким-то уникальным изделием наисекретнейшей оборонной промышленности. Прочности фантастической, но, самое изумительное, выглядит и сегодня, как только что сделанный, сверкает идеальной зеркальной поверхностью и издевательски смеются над бренностью тел своих владельцев.
Так вот, приезжаю я с самолета днем в эту самую гостиницу «Кама» и жду, когда Людмила придет с работы. Тут меня зовут к телефону дежурной, звонит жена и говорит, что она будет часов в семь вместе со своим боссом, он хочет со мной познакомиться и с этой целью заказал столик в ресторане. На мой вопрос, «в каком», получил несколько удивленное разъяснение, что, естественно, там же в «Каме», он на город единственный.
Так я познакомился с Вольфгангом. Явился высокий, поджарый мужик лет тридцати, если не меньше, но крайне представительный и вальяжный, в настоящем клубном пиджаке и постоянной, не очень тогда ещё привычной для нас равнодушной автоматической европейской улыбкой. Только сели за столик, он достал из пакета бутылку водки с винтовой крышки, мы её называли «березовой», и французские коньяк с шампанским. Я с сомнением оглянулся, в стране давно было предельно строго на счет «приносить с собой и распивать», но обслуга только подобострастно изогнулась в поклоне, приволокла соответствующую посуду и по первой доброй рюмке «березовой» мы приняли мгновенно без закуси, а, закурив, тут же повторили без неё же.
Потом нам принесли фирменный ресторанный закусочный набор абсолютно повсеместный для тех времен из картофельного салата с майонезом, нарезанной варено-копченой колбасы, отечественного голландского сыра и какой-то соленой рыбки. Я лениво поковырялся в тарелке, был ещё с Москвы и с самолета не голоден, Вольфганг смел всё подчистую и стал нетерпеливо поглядывать на официанта. Подали горячее.
Состояло оно из двух щедрого размера котлет, которые, если бы сделаны были хоть с небольшим добавлением мяса, то наверняка давно протухли бы, а так, поскольку там ничего не имелось кроме хлеба, просто зачерствели, и кучки макарон невероятного калибра столь глубокого синего цвета, которого более в жизни я никогда не видел. Вольфганг под очередные несколько рюмок заглотил это чудо кулинарии, по-моему, не думая его прожевывать, и вопросительно посмотрел на мою нетронутую тарелку. Я правильно понял этот для всех времен и народов одинаково однозначный взгляд голодного мужика после работы, утвердительно кивнув, после чего моя порция отправилась по тому же адресу и тем же способом, что и первая.
С той минуты мы стали если, конечно, не друзьями, то, во всяком случае, надолго очень добрыми приятелями.
Немецкие товарищи звали Вольфганга ласково-вежливо-насмешливо или барон или Гогенцоллерн. Людмила пояснила, что он действительно какой-то там барон, причем из настоящих старых, но практического значение это не имеет ни малейшего, всяческие дворянские привилегии давным-давно отменены ещё Веймарской республикой. Разве что принадлежащая барону древняя обременительная развалюха, гордо именуемая замком, чуть меньше облагалась одним из местных налогов, что позволяло хоть как-то не дать ей окончательно развалиться при не такой уж и великой инженерной зарплате владельца. Впрочем, это всё с чужих слов и каких-то обрывочных сведений, мы с Вольфгангом лично подобную чепуху не обсуждали, тем и так постоянно оказывалось предостаточно.
Я впоследствии там ещё время от времени в окрестностях Челнов шабашил. Так что встречались мы не так уж и редко. Барон матерел на глазах. Даже стал слегка понимать по-русски и кое-что, порой, мог изложить, правда, лексики нахватался в основном не самой аристократической. И ситуации постоянно не сильно способствовали её облагораживании. Он назывался шеф-монтажником, руководил установкой некой линии по производству «сухарей» для двигателей. Или нет. Я уникально невежественен и нелюбопытен в вопросах, которые мне не интересны. Ещё там у них постоянно разговоры ходили о гидролизе. Всё, не мучайте меня больше. Не помню, да и тогда толком не знал. Но вот смешные истории случались постоянно.
Например, для одной операции требовалось протирать детали специальными кисточками и щеточками. Такие аккуратненькие, с яркими пластиковыми рукоятками и особой специальной щетиной, немцы их с утра разложили по рабочим местам и подробно каждому из наших объяснили, как следует с чем обращаться. Приходят после обеда, мужики всё протирают классическим отечественным приспособлением под названием «ветошь промасленная», а фирменных щеточек и кисточек след простыл. Опять разложили. Снова исчезло. Так повторялось раз десять, и никто ничего не мог сделать.
Наконец Вольфгангу показалось, что он придумал, как решить проблему кардинально. Он заказал из Германии несколько десятков комплектов этих щеток в роскошных, чуть не подарочных коробках, собрал рабочих и очень проникновенно рассказал, насколько протирка ветошью уничтожает весь смысл работы, и подробнейше объяснил почему. После чего от лица фирмы торжественно вручил каждому по две коробки, попросил отнести их домой, а в цеху больше ничего не таскать. Мужики слушали предельно внимательно и уважительно, понимающе кивали головами и пошли работать к вновь разложенным заботливым бароном щеточкам. Которые, естественно, к вечеру опять все испарились и были заменены ветошью.
Или ещё. Вольфганг несколько месяцев ждал какой-то хитрый и крайне необходимый ему прибор, надоело извиняться за техническую тупость, условно назову его манометр. А он никак не приходил. Потому как вся уникальность этого прибора заключалась в том, что он представлял собой единое целое с тонкой, всего пару сантиметров диаметром, но очень длинной трубкой в несколько десятков метров. Вот, якобы, только такая конструкция обеспечивала необходимую точность измерений. Тащили специальной баржей эту штуковину, которая больше никуда не помещалась, с превеликой осторожность по рекам и морям с самого Рейна, и барон уже прямо извелся, ожидаючи. Наконец приволокли, установили, настроили, Вольфганг сиял, как пуговицы его «клубника».
Но немцы совершили по наивности страшную ошибку. Они со своей извечной тягой к излишнему украшательству циферблат прибора выполнили из фарфора с бронзовыми накладками и обрамили всё это красным деревом. В тот же день чья-то тонкая душа не вынесла такой красоты, манометр отпилили обычной ножовкой и попятили, видимо, для украшения комода. Пришлось всю операции по транспортировке повторять заново, предупредив, чтобы на этот раз без всяких там излишеств в отделке.
Вообще, наивность всех иностранцев, не только немцев, проявлялась постоянно и часто довольно мило, даже не без некоторого юмора. Итальянцы как-то всей довольно крупной фирмой сходили в «старый город» по бабам, после чего их регулярно начали целыми автобусами возить в местный вендиспансер. А дабы злостное распутство более не наносило столь значительный вред трудовой деятельности, на какой-то период ввели типа карантина и запретили всем иностранцам ездить из места их проживания около заводов в сами Челны. А это довольно далеко, насколько помню, с десяток километров, если не больше. Причем через чисто поле, морозы стояли жуткие, пешком никак. И изредка ходит единственный рейсовый автобус. Вот в этом автобусе их ловили. А они прятались, маскировались под местных.
Наденет такой ловелас-экстремал телогрейку, ушанку, закутается шарфом и трясется в битком набитом ЛиАЗе, прикидываясь шлангом. Народ рядом давится от хохота, поскольку телогрейка на «фирмаче» японская, ярко-желтая, ушанка канадская, невиданного в Союзе покроя, а шарф и вовсе какой-нибудь английский, красного мохера, на нашем мужике не представимый в принципе. Давятся, но дружно сдвигают спины, стараясь спрятать партизана от возможных проверяющих, сочувствуют иностранному придурку.
Однако именно эти сложности барона не трогали. Дома ждала невеста, а для него это святое. Но вот в постоянной борьбе с советским бытом и социалистическим способом производства Вольфганг огрубел, помрачнел, потемнел лицом, стал значительно меньше улыбаться и, конечно, не приуныл, это совсем не про него, но явно виделось, что мужик близок к пределу. Хотя опыт работы, несмотря на относительную молодость, имел огромный в самых сложных и экзотических, а у для нас тогда и вовсе не представимых регионах. Рассказывал, как монтировал и налаживал оборудование в Сахаре, Южной Африке, на Аляске, ещё каком-то совсем уже мунькином заду. Но честно признавался, что всё это по сравнению с Татарией чистый курорт, и скулы барона становились всё аристократичнее.
Наконец, в преддверии ихнего Рождества главное немецкое начальство решило устроить небольшие каникулы. Я был как раз в Москве, Людмилу тоже отпустили, она приехала и сказала, что дала барону наш домашний телефон, он, возможно, при удачном стечении обстоятельств, на обратном пути позвонит, просил ему хоть мельком показать столицу, которую он, кроме аэропортов, толком никогда и не видел. Действительно, меньше чем через неделю рано утром раздался звонок, Вольфганг сказал, что прилетел и у него есть тут целый день свободный. Мы встретились, погуляли по городу, а на вечер я заказал через знакомого метрдотеля, светлой памяти Игоря Ильича, столик в «старом Белграде». Хотелось достойно ответить за все многочисленные попойке в «Каме», когда барон совершенно не по-европейски категорически не позволял мне даже поучаствовать в оплате счета.
Простимулированные официанты расстарались. Осетринка г/к, жульенчики, оливье, «селедочка, понимаю-с», в общем, полный классический интуристовский комплект высшего разряда, не стану подробным описанием отбивать хлеб у классиков. И тот же самый Вольфганг, который буквально только что поглощал любую дрянь в несметных количествах, лишь бы имелось, чем закусить водку, всего после нескольких дней в своем занюханном замке сидел, нагло сияя вновь просветленной и лоснящейся физиономией, лыбился и лениво ковырял изумительную котлету «по-киевски», которую по-настоящему, кроме как здесь, умели готовить только на противоположном конце Арбата и больше нигде в мире.
Правда, единственный раз он мне напомнил прежнего барона. Тогда, а может и сейчас, я просто давно её уже не заказывал, но тогда точно, черную икру подавали в специальных хрустальных креманках, вставленных в мельхиоровый цилиндр. Хитрость конструкции с высоким дном заключалась в том, что положенная туда стограммовая порция выглядела как полкило. И перед горячим официант, очищая стол от посуды из-под съеденных закусок, начал уносить эту креманку, в которой уже на самом деле почти ничего не осталось. Но тут Волфганг вдруг встрепенулся.
Не знаю, что сыграло роль, врожденная немецкая бережливость, благоприобретенная советская пролетарская закваска или просто какой-то неведомый инстинкт, но барон жестом подозвал официанта, взял кусок черного хлеба и тщательно собрал им икринки, до идеальной чистоты натерев посуду прямо в руках изумленно, хотя старательно это скрывающего работника общественного питания. Отправил получившийся бутерброд в рот и только потом пояснил мне свой поступок кратким выражением из своего нового камазовского лексикона; «А нехрена!» С правильным ударением во втором слове на первом слоге.
Мы потом не раз ещё встречались с Вольфгангом в Москве после его поездок домой, ужинали в лучших ресторанах, фокус с икрой он не часто, но повторял, это даже стало своего рода традиционным жестом и приметой нашего общения, но одна удивительная для меня метаморфоза происходила с ним всегда без исключения. В одну сторону отправлялся оголодавший и подозверевший отечественный работяга, а уже через несколько дней обратно возвращался вальяжный, пресыщенный барон с отмытыми глазами и заново приклеенной улыбкой.
Удивительно всё-таки быстро умеет адаптироваться, что к хорошему, что к плохому животное под названием человек.
Когда через пару лет Вольфганг, завершив наладку линии по выпуску своих «сухарей», окончательно уезжал на новый объект где-то в Австралии, мы попрощались тепло, сказав все приличествующие слова о надежде на будущие встречи, но оба прекрасно понимали, что это навсегда. Тогда всегда в подобных ситуациях бывало только навсегда.
Не помню уже почему, но в тот раз он не летел, а ехал поездом с Белорусского вокзала. Мы с Людмилой его проводили, а потом ещё зачем-то, взявшись за руки, постояли несколько минут, тупо глядя на расписание, в котором, видимо, чтобы подразнить советских людей, были подробно указаны зарубежные маршруты.
Я потом по дороге, в метро сочинил стишок, который начинался строками; «По четвергам уходит поезд в Гамбург, а по субботам поезд на Париж, где ждет меня таинственная гавань, и где красиво жить не запретишь». Дурацкие, конечно, вирши, и в гамбургской гавани нет ничего таинственного, и в Париже довольно легко запретить жить красиво, и вообще бездарное произведение.
Но настроение передано очень точно. Очень.
Фотография села Красные Челны, его снесли в 1978 году. После на этом месте будет застройка многоэтажек.
( Продолжение следует)