перечла
“Хранителя древностей” и “Факультет ненужных вещей”. С восхищением, конечно, которое относится почти ко всем уровням текста, - это и в юности были мои любимые книги, а сейчас, само собою разумеется, оказались еще лучше (хотя завалы мизогинии разного качества - в основном, как водится, под сахарной глазурью, но не всегда, - мне раньше тоже не бросались в глаза).
Пара вещей (в основном с периферии, то художественной, то содержательной).
1. О “третьем”:
“Вдруг директор загорается, сует книжечку в карман и рассказывает, какой вопросник ему прислали из области. Он расстегивает дерматиновый портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.
- Вот полюбуйтесь - «Планируемые находки на этот год», понимаете, о чем спрашивают?
- Понимаю! «Крокодил»! - смеется Зыбин.
- Что ж вы ответите?
- Да, действительно - «Крокодил», - обиженно фыркает директор и прячет вопросник в портфель, - и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!
И он опять говорит о музее, о том идиоте, который сидит где-то там, вверху, в области, ничего не делает, ничего не знает, ничем не интересуется и только рассылает «по точкам» вот такие шпаргалочки. Они говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем, а и о других портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других, о таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.
И тут между ними, как некое спасенье, как недоговоренность, возникает некто - человек секретный, фигуры не имеющий. Он рождается прямо из воздуха этого года - плотного, чреватого страхами - и идет третьим, вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но он не только запоминает. Он еще и перетолковывает услышанное. И перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному, несовместимому с жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит по этому побережью, из тех, кого сейчас несут суда, машины и самолеты. Он непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.
Позже выяснится, что он еще и очень, смертно несчастен. Он навеки замкнут в себе.
Потому что эти двое носят его в себе, всегда - третьего” (“ФНВ”).
“Но если для этой таинственной троицы ОСО не существовало ни доказательств, ни судебного следствия, ни свидетелей, ни допроса подсудимого, ни статей закона, ни закона, - словом, всего того, что делает суд судом, а убийство убийством, если, далее, верша все самое тяжкое, ОСО не боялось ни прокурора, ни надзора, ни закона, ни государства, ни собственной совести - потому что оно само уже было всем этим законом, прокурором, судом и государственной совестью и государством, то была все-таки некоторая малость, некая видимость законности, с которой ОСО считалось, ибо без нее существовать не могло. А звалась эта малость в разное время по-разному: с материальной стороны это была «спецзаписка» и «меморандум», а с политической - «изоляция» и «укрепление морально-политического единства советского народа».
И это не Иван Грозный нам оставил, не татары занесли, а мы сами на себя выдумали и взлелеяли. Самое же название ОСО, точно, получили по наследству от полицейского государства Александра III. Именно таким Особым совещанием, «образованным согласно статье 34 Положения о государственной охране» при Министерстве внутренних дел, был в свое время осужден на ссылку некий Иосиф Джугашвили, как потом оказалось, человек с короткой памятью на все доброе и с великолепной, истинно творческой на все злое и страшное. Правда, в те годы, чтоб сослать на поселение хотя бы того же Джугашвили, потребовалось ни много ни мало, а личная подпись императора - «согласен», сейчас же ровно ничего не требовалось, кроме толстого засургученного пакета из плотной бумаги. Но пакет этот в дело не входил, а только прилагался к нему. Что находилось в этом пакете, никто не знал, ни подсудимый, ни даже военный прокурор, дававший санкцию на отправление этого пакета в Москву. Ему просто сообщалось в общей форме о содержании пакета. Подследственному же вообще ничего - не его ума это было дело.
Есть игра «третий лишний». Вот что-то подобное было и тут. Двое играли - один не участвовал. Он был третьим и лишним, то есть подследственным” (“ФНВ”).
Самый конец:
“Посредине площадки между двумя конями-драконами стоял художник с мольбертом. Вокруг него уже собирались мальчишки, старички, подвыпившие, но он не обращал на них внимания и работал быстро, споро и жадно. Выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон. У него было сосредоточенное лицо и строгие брови. Он очень торопился. Сегодня он припоздал, и ему надо было закончить все до заката. И хотя в основном все было готово, но все-таки он чувствовал, что чего-то недостает. Тогда художник повернулся и посмотрел вдоль аллеи.
И увидел Зыбина.
А Зыбин сидел, скорчившись на лавочке, и руки его висели. Это было как раз то, что надо. Черная согбенная фигура на фоне белейшей сияющей будки, синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка. Художник вспомнил, что это кто-то из музейных, что, их как-то даже знакомили, и крикнул, когда Зыбин хотел встать: «Не двигайтесь, пожалуйста! Посидите пару минут так!» И тот послушно сел.
В это время к нему подошли еще двое. Заговорили и уселись рядом. Художник поморщился, но зарисовал и их.
Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли” (“ФНВ”).
И, конечно, вся линия второго (так и оставшегося неизвестным) ученика, предавшего Спасителя, там же.
2. Это вниманию _palka (к “именно там и именно с ними в принципе невозможному”):
“…Зыбин лежал и думал. То, о чем говорил Буддо, было совершенно невозможно. Бить тут не могли, как не могли, например, есть человеческое мясо. Орган высшего правосудия, официальная государственная инстанция, где еще жил, обитал дух рыцаря Октября Железного Феликса, - не мог, не мог, никак не мог превратиться в суд пыток. Ведь во всех биографиях Дзержинского рассказывается о том, как он чуть не расстрелял следователя, который не сдержался и ударил подследственного. И ведь когда это было? В годы гражданской войны и белогвардейских заговоров. Эти книжки и сейчас продаются во всех газетных киосках. Нет-нет, как бы плохо о них он ни думал, но бить его не могут. В этом он был уверен. Но так думала, так верила только одна логичная, здоровая половина его головы - другой же, безумной и бесконтрольной, он знал так же твердо другое: нет, бьют, и бьют по-страшному! Эта мысль пришла в первый раз ему в голову, когда он прочел речь обвинителя на одном из московских процессов («разговоры о пытках, - сказал тогда Вышинский с великолепной легкостью, - сразу же отбросим как несерьезные») и особенно, конечно, когда увидел страшные показания обвиняемых на самих себя. Он не был юристом, правом никогда не интересовался, на открытые заседания суда не ходил, даже западные детективные романы и те любил не больно, но то, что обвиняемые наперебой друг перед другом топят сами себя, что свидетелей на эти торжественные, чуть ли не ритуальные заседания приводят и уводят под конвоем, а никаких иных доказательств нет, - все это ему казалось такой нелепостью, таким бредом, что он чувствовал: объяснить это можно только одним - бьют. И даже не только бьют, но еще и пытают. И лучше уж не думать, как пытают” (“ФНВ”).
3. Это к mockumentary Андрея И (Хорошева) “Конструктор красного цвета”:
“- А поинтересуйся, поинтересуйся, - продолжала она тем же тоном, не то насмешливым, не то презрительным. - Там бумажка вверху лежит, ты ее посмотри… Да я тебе ее прочитаю.
"…Метод переливания трупной крови является блестящим завоеванием советской медицины. Впервые он был применен в институте Склифосовского в 1932 году, а в 1937 году разрешен на всей территории Советского Союза. Трупная кровь имеет следующие преимущества перед донорской: во-первых, - слушай, дядя! - кровь внезапно, без агонии умершего (она повторила: без агонии) благодаря феномену фиброгенеза остается жидкой и не требует добавления стабилизатора, - она взглянула на Неймана. Тот стоял и слушал. - Во-вторых, от трупа можно в среднем изготовлять до трех литров крови, что позволяет в случае надобности производить массивные переливания одному реципиенту без смешения крови различных доноров. В-третьих, кровь признается годной только после вскрытия трупа. При изменении в легких, желудке, селезенке, печени кровь бракуется как негодная. До сих пор, однако, добыча этого ценнейшего продукта была связана со случайностями и поэтому главным образом использовалась кровь погибших от уличных катастроф. Ныне же мы, работники медицинской части управления, учитывая обстановку и легкость получения свежей трупной крови, вносим рационализаторское предложение…"
- А ну перестань! - оборвал ее Нейман и стукнул кулаком по столу [...]” (“ФНВ”).
4. Страшная и странная линия гигантского змея (удава/полоза) в “ХД” имеет сейчас также периферийную, разумеется, и нестрашную, но странную реализацию в Ретимноне на Крите: можно посм. здесь, здесь, здесь и здесь (язык изложения и общая отврательность источника оттеняют).
5. Когда я читала эту дилогию в первый раз, интернет был не особенно доступен и распространен; сама же я была не менее ленива, чем сейчас. А теперь можно не сходя с места увидеть своими глазами на фотографиях и репродукциях архитектуру А.П. Зенкова, картины и рисунки Н.Г. Хлудова и С.И. Калмыкова, о которых Домбровский подробно пишет в обеих частях, посмотреть на преобразование; хорошо теперь.
6. Poetic justice/things as they ought to be, кмк, очень твердо вписаны в совсем другого типа условность, как и линия значимого для обеих сторон диалога с теми, у кого очень много власти (привет frau_derrida). (Когда я была в аспирантуре - недолго, - у меня была мысль писать об устройстве жанра притчи и включить в поле рассмотрения Домбровского.) + это я читаю как указание на инволюцию Зыбина в нечеловеческих условиях (хотя бы в форме сброса балласта).
7. За что бы теперь приняться? За "Моби Дика"?
Пара вещей (в основном с периферии, то художественной, то содержательной).
1. О “третьем”:
“Вдруг директор загорается, сует книжечку в карман и рассказывает, какой вопросник ему прислали из области. Он расстегивает дерматиновый портфельчик, вынимает и показывает эту бумажку.
- Вот полюбуйтесь - «Планируемые находки на этот год», понимаете, о чем спрашивают?
- Понимаю! «Крокодил»! - смеется Зыбин.
- Что ж вы ответите?
- Да, действительно - «Крокодил», - обиженно фыркает директор и прячет вопросник в портфель, - и ведь ничего не поделаешь, надо отвечать!
И он опять говорит о музее, о том идиоте, который сидит где-то там, вверху, в области, ничего не делает, ничего не знает, ничем не интересуется и только рассылает «по точкам» вот такие шпаргалочки. Они говорят о нем, болване, портаче, а потом не только о нем, а и о других портачах, его покрывающих, и еще о других, и затем уже совсем о других, о таких, о которых говорить не полагается, но они все равно говорят.
И тут между ними, как некое спасенье, как недоговоренность, возникает некто - человек секретный, фигуры не имеющий. Он рождается прямо из воздуха этого года - плотного, чреватого страхами - и идет третьим, вслушивается в каждое их слово, запоминает их все и молчит, молчит. Но он не только запоминает. Он еще и перетолковывает услышанное. И перетолковывает по-своему, то есть по самому страшному, несовместимому с жизнью. Потому что он самый страшный человек из всех, кто ходит по этому побережью, из тех, кого сейчас несут суда, машины и самолеты. Он непостижим, бессмыслен и смертоносен, как мина замедленного действия.
Позже выяснится, что он еще и очень, смертно несчастен. Он навеки замкнут в себе.
Потому что эти двое носят его в себе, всегда - третьего” (“ФНВ”).
“Но если для этой таинственной троицы ОСО не существовало ни доказательств, ни судебного следствия, ни свидетелей, ни допроса подсудимого, ни статей закона, ни закона, - словом, всего того, что делает суд судом, а убийство убийством, если, далее, верша все самое тяжкое, ОСО не боялось ни прокурора, ни надзора, ни закона, ни государства, ни собственной совести - потому что оно само уже было всем этим законом, прокурором, судом и государственной совестью и государством, то была все-таки некоторая малость, некая видимость законности, с которой ОСО считалось, ибо без нее существовать не могло. А звалась эта малость в разное время по-разному: с материальной стороны это была «спецзаписка» и «меморандум», а с политической - «изоляция» и «укрепление морально-политического единства советского народа».
И это не Иван Грозный нам оставил, не татары занесли, а мы сами на себя выдумали и взлелеяли. Самое же название ОСО, точно, получили по наследству от полицейского государства Александра III. Именно таким Особым совещанием, «образованным согласно статье 34 Положения о государственной охране» при Министерстве внутренних дел, был в свое время осужден на ссылку некий Иосиф Джугашвили, как потом оказалось, человек с короткой памятью на все доброе и с великолепной, истинно творческой на все злое и страшное. Правда, в те годы, чтоб сослать на поселение хотя бы того же Джугашвили, потребовалось ни много ни мало, а личная подпись императора - «согласен», сейчас же ровно ничего не требовалось, кроме толстого засургученного пакета из плотной бумаги. Но пакет этот в дело не входил, а только прилагался к нему. Что находилось в этом пакете, никто не знал, ни подсудимый, ни даже военный прокурор, дававший санкцию на отправление этого пакета в Москву. Ему просто сообщалось в общей форме о содержании пакета. Подследственному же вообще ничего - не его ума это было дело.
Есть игра «третий лишний». Вот что-то подобное было и тут. Двое играли - один не участвовал. Он был третьим и лишним, то есть подследственным” (“ФНВ”).
Самый конец:
“Посредине площадки между двумя конями-драконами стоял художник с мольбертом. Вокруг него уже собирались мальчишки, старички, подвыпившие, но он не обращал на них внимания и работал быстро, споро и жадно. Выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон. У него было сосредоточенное лицо и строгие брови. Он очень торопился. Сегодня он припоздал, и ему надо было закончить все до заката. И хотя в основном все было готово, но все-таки он чувствовал, что чего-то недостает. Тогда художник повернулся и посмотрел вдоль аллеи.
И увидел Зыбина.
А Зыбин сидел, скорчившись на лавочке, и руки его висели. Это было как раз то, что надо. Черная согбенная фигура на фоне белейшей сияющей будки, синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка. Художник вспомнил, что это кто-то из музейных, что, их как-то даже знакомили, и крикнул, когда Зыбин хотел встать: «Не двигайтесь, пожалуйста! Посидите пару минут так!» И тот послушно сел.
В это время к нему подошли еще двое. Заговорили и уселись рядом. Художник поморщился, но зарисовал и их.
Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли” (“ФНВ”).
И, конечно, вся линия второго (так и оставшегося неизвестным) ученика, предавшего Спасителя, там же.
2. Это вниманию _palka (к “именно там и именно с ними в принципе невозможному”):
“…Зыбин лежал и думал. То, о чем говорил Буддо, было совершенно невозможно. Бить тут не могли, как не могли, например, есть человеческое мясо. Орган высшего правосудия, официальная государственная инстанция, где еще жил, обитал дух рыцаря Октября Железного Феликса, - не мог, не мог, никак не мог превратиться в суд пыток. Ведь во всех биографиях Дзержинского рассказывается о том, как он чуть не расстрелял следователя, который не сдержался и ударил подследственного. И ведь когда это было? В годы гражданской войны и белогвардейских заговоров. Эти книжки и сейчас продаются во всех газетных киосках. Нет-нет, как бы плохо о них он ни думал, но бить его не могут. В этом он был уверен. Но так думала, так верила только одна логичная, здоровая половина его головы - другой же, безумной и бесконтрольной, он знал так же твердо другое: нет, бьют, и бьют по-страшному! Эта мысль пришла в первый раз ему в голову, когда он прочел речь обвинителя на одном из московских процессов («разговоры о пытках, - сказал тогда Вышинский с великолепной легкостью, - сразу же отбросим как несерьезные») и особенно, конечно, когда увидел страшные показания обвиняемых на самих себя. Он не был юристом, правом никогда не интересовался, на открытые заседания суда не ходил, даже западные детективные романы и те любил не больно, но то, что обвиняемые наперебой друг перед другом топят сами себя, что свидетелей на эти торжественные, чуть ли не ритуальные заседания приводят и уводят под конвоем, а никаких иных доказательств нет, - все это ему казалось такой нелепостью, таким бредом, что он чувствовал: объяснить это можно только одним - бьют. И даже не только бьют, но еще и пытают. И лучше уж не думать, как пытают” (“ФНВ”).
3. Это к mockumentary Андрея И (Хорошева) “Конструктор красного цвета”:
“- А поинтересуйся, поинтересуйся, - продолжала она тем же тоном, не то насмешливым, не то презрительным. - Там бумажка вверху лежит, ты ее посмотри… Да я тебе ее прочитаю.
"…Метод переливания трупной крови является блестящим завоеванием советской медицины. Впервые он был применен в институте Склифосовского в 1932 году, а в 1937 году разрешен на всей территории Советского Союза. Трупная кровь имеет следующие преимущества перед донорской: во-первых, - слушай, дядя! - кровь внезапно, без агонии умершего (она повторила: без агонии) благодаря феномену фиброгенеза остается жидкой и не требует добавления стабилизатора, - она взглянула на Неймана. Тот стоял и слушал. - Во-вторых, от трупа можно в среднем изготовлять до трех литров крови, что позволяет в случае надобности производить массивные переливания одному реципиенту без смешения крови различных доноров. В-третьих, кровь признается годной только после вскрытия трупа. При изменении в легких, желудке, селезенке, печени кровь бракуется как негодная. До сих пор, однако, добыча этого ценнейшего продукта была связана со случайностями и поэтому главным образом использовалась кровь погибших от уличных катастроф. Ныне же мы, работники медицинской части управления, учитывая обстановку и легкость получения свежей трупной крови, вносим рационализаторское предложение…"
- А ну перестань! - оборвал ее Нейман и стукнул кулаком по столу [...]” (“ФНВ”).
4. Страшная и странная линия гигантского змея (удава/полоза) в “ХД” имеет сейчас также периферийную, разумеется, и нестрашную, но странную реализацию в Ретимноне на Крите: можно посм. здесь, здесь, здесь и здесь (язык изложения и общая отврательность источника оттеняют).
5. Когда я читала эту дилогию в первый раз, интернет был не особенно доступен и распространен; сама же я была не менее ленива, чем сейчас. А теперь можно не сходя с места увидеть своими глазами на фотографиях и репродукциях архитектуру А.П. Зенкова, картины и рисунки Н.Г. Хлудова и С.И. Калмыкова, о которых Домбровский подробно пишет в обеих частях, посмотреть на преобразование; хорошо теперь.
6. Poetic justice/things as they ought to be, кмк, очень твердо вписаны в совсем другого типа условность, как и линия значимого для обеих сторон диалога с теми, у кого очень много власти (привет frau_derrida). (Когда я была в аспирантуре - недолго, - у меня была мысль писать об устройстве жанра притчи и включить в поле рассмотрения Домбровского.) + это я читаю как указание на инволюцию Зыбина в нечеловеческих условиях (хотя бы в форме сброса балласта).
7. За что бы теперь приняться? За "Моби Дика"?