лытдыбр; несколько цитат из Р. Бриттона; и еще немножко о фэндомном подходе
1. Давно я не читала новых книжек У. Биона и оттого впадаю в смутную скуку. Даже целая полка Айрис Мэрдок не радует, как, впрочем, и гигабайты непрочитанной психоаналитической литературы в ридере. Подумываю о “Cogitations”.
2. Опять-таки, в минуту душевной невзгоды хочется утешиться какой-нибудь гадостью. Подумываю о Дм. Галковском, но что-то всё рука не подымается, плюс я не секу в истории, так что могу не оценить.
3. Продолжаю читать “Belief and imagination”; наконец добралась до глав о художественном творчестве, поэтике и прочем. К сожалению, почти нет микроанализа текста - поэтического синтаксиса, например, на что мне давно хотелось посмотреть, - а в основном что-то вроде амплификации, - но, может быть, дальше будет. Всё равно пока очень интересно.
Ronald Britton. Belief and Imagination: Explorations in Psychoanalysis. London and NY: Roultledge (1998)
In a chapter (‘Reality and unreality in phantasy and fiction’, in E.S.Person, P.Fonagy and S.A.Figueira (eds) On Freud’s ‘Creative Writers and Daydreaming’, New Haven, CT: Yale University Press) that I wrote for a book on modern psychoanalytic views of Freud’s ‘Creative writers and daydreaming’ (‘Creative writers and day-dreaming’, The Standard Edition of the Complete Works of Sigmund Freud, vol. IX, London: Hogarth Press (1950-74) my criticism of Freud’s paper was that it did not adequately differentiate between the truth-seeking function of some fiction and the truth-evading function of other fiction, that is, between serious creative writing and escapist literature: ‘The difference between essentially truthful fiction and intentionally untruthful fiction can be accounted for once the concept of phantasy is enlarged beyond the wish fulfilling daydream’ (‘Reality and unreality in phantasy and fiction’, in E.S.Person, P.Fonagy and S.A.Figueira (eds) On Freud’s ‘Creative Writers and Daydreaming’, New Haven, CT: Yale University Press). P. 109
I think an important aspect of this concept [phantasy. - T.] which got lost in the ‘Controversial Discussions’ and in Susan Isaacs paper [‘The nature and function of phantasy’. - T.] is the distinction between infantile phantasies based on, or accompanying, actual experience (e.g. hunger pain as a biting object) and infantile phantasies conjured up to deny experience (a hallucinatory gratifying object). In part, this was because Klein had not yet introduced her theory of the paranoidschizoid position and her concept of projective identification. Much was to follow which elucidated the ways in which unconscious phantasy is variously experienced and expressed, particularly by the work of Hanna Segal. P. 110
Both these kinds of phantasy, of an ideal object as the source of goodness (based on somatic satisfaction) and of a bad object as the source of evil (based on somatic suffering), are in the mode of the paranoid-schizoid position. The hallucinatory wish-fulfilling object, with its function of the denial of loss by the omnipotent assertion of gain, is the forerunner of the manic defence.
In the mode of the depressive position, with the relinquishment of omnipotence and the notion of continuity the object can be felt to exist elsewhere in its absence. The suffering is felt to arise within the self as a consequence of something missing. When the absence of the object is recognised the place that the object originally occupied and left behind is experienced as space. If this space is felt to contain the promise of the return of the object it is felt to be benign, if idealised sacred. If, in contrast to this benign expectancy, it is believed that the space itself eliminates good objects-as an astronomical black hole eliminates matter-it is felt to be a malign space, possibly life-annihilating. The belief in benign space depends ultimately on the love for the object surviving its absence; thus a place is kept for the object’s return. […] In contrast, malignant space arises when the idea of the object continuing to exist in its absence cannot be tolerated because it causes so much suffering. The object therefore is, in phantasy, annihilated. As a consequence of this, the space left by the object is presumed to be the cause of the objects disappearance and not simply to have been created by its absence. Hence a phantasy comes into existence of an object-destructive space.
Clinically, this gives rise to terror of space, external or internal, which leads to obsessive manipulation of space and time in order to eliminate the danger of gaps appearing in the external world, and compulsive spacefilling mental activity to eradicate any gaps in psychic space. Some of this mental gap-filling is accomplished by auto-erotically based phantasy.
Klein did not regard auto-erotism as a preliminary stage of development but as co-existent with object-related activity, offering a compensatory alternative to or refuge from frustration or distressing sensations such as hunger. I think the phantasies associated with auto-erotic activity form the basis for hallucinatory gratification, and the line of phantasy development that stems from that primitive beginning reaches into the type of phantasies that Freud refers to as daydreams in his paper ‘Creative writers and daydreaming’ (‘Creative writers and day-dreaming’, The Standard Edition of the Complete Works of Sigmund Freud, vol. IX, London: Hogarth Press (1950-74). In wishful psychosis the deficit is denied by hallucinating the missing object, or by a delusion of being it.
Even when external reality is respected, auto-erotically-based phantasies may exist in parallel with a realistic attitude, as daydreams, in what Freud liked to describe as a reservation. He suggested in ‘Formulations on the two principles of mental functioning’ that ‘with the introduction of the reality principle one species of thought-activity was split off’. He compares this psychic retreat with a Natural Park […] Pp. 111-2
One could say that the more fictional writing resembles obvious daydreaming, the less weight it has, and the more it resembles real dreaming, the more seriously we take it. P. 113
[…] the imagination as a place in the mind where unwitnessed events take place is in origin the phantasised primal scene. In the next chapter this mental space is called the ‘other room’. P. 117
The power of fiction lies in the truth it contains, which is not historical or material but psychic truth; fiction can express the truth just as facts can be used against it. This is not material truth based on correspondence with external reality, but psychic truth based on its correspondence with psychic reality. Clinically, just as we meet denial in relation to external events, so we meet denial in relation to internal events. In writing we find at times falsification of the external world, but it is probable that falsification of the internal world is even more common. P. 118
Since the decline of religion, art has assumed a more significant role as the provider of a shared area, outside the self, for the symbolic representation of those forever unseen unconscious phantasies that are the bedrock of psychic reality-the psychic counterparts to Kant’s noumena, the unknowable things in themselves. In my opinion, literature and the arts, at their best, are attempting to realise what is most profoundly internal in the external.
There is a place for escapism in literature as in life, just as there is a place for dreamless sleep. Freud’s reservation for the preservation of wishful thinking, or Winnicott’s resting place of illusion can be provided by books, films, the theatre and television, but these resting places are not staging posts on the way to fulfilment in life or satisfaction in literature. They are species of what John Steiner (1993) has called psychic retreats, which if taken to be permanent areas of refuge become pathological organisations. If used excessively, escapist fiction in such forms as soap opera becomes just such a refuge, with the element of addiction that characterises such psychic retreats. P. 119
In his writings on ‘transitional phenomena’ Winnicott described a mental space as arising by the mutual consent of the two persons of the dyadic relationship of mother-infant; he conceived it as a sort of no-man’s land between subject and object, a neutral zone for illusion (‘Transitional objects and transitional phenomena’, Through Paediatrics to Psycho-Analysis, London: Hogarth Press (1987). Where I differ from this is in seeing it as arising from within triadic triangular space. I said in Chapter 4 that I think triangular space originates when a position comes into existence from which one can be an observer of a relationship between two others. What I am suggesting in this chapter is that the ‘other room’ of the imagination comes into existence when this relationship is invisible. It is, in other words, the location of the unwitnessed primal scene. I think the quintessential primal scene is not observed but imagined, that it is the activity we believe takes place in our absence between our primary object and the other member of what we have come to call the Oedipal triangle. The invisible primal scene is populated only by our imagination; it is the space for fiction. P. 121
When we claim to be one of the ‘happy pair’ we rid ourselves by projection of that aspect of ourselves which is forever ‘unfulfilled with pain of longing’, and with it we project our potential for envy and jealousy. Having done so, we fear the envy of others, become anxious with success and prone to placation by sacrifice or renunciation. Clinically, this is familiar and frequent in analysis in various intensities, and in various forms of negative therapeutic reaction we pay a sacrificial price for our good fortune. You will have noticed that I described this as happening when we claim to be one of the happy pair, that is, not just one of a happy pair but one of the happy pair, one of the primal couple.
We can never be the participants in our own phantasised primal scene; nor can we ever occupy a place in that ‘other room’ where our objects meet in our absence. If we claim to have a place in our own imagined primal scene-to be one or the other, or both, members of the primal couple-we do so by projective identification, thus creating an illusion designed to protect us from the jealousy and envy intrinsic to the Oedipus situation. By becoming one of a parental couple we do not become one of our own parents; nor by sharing a nuptial bed do we become participants in what is forever the primal scene of our internal parents. Similarly, by becoming analysts we do not finally become the analyst of our own transference phantasies. If, as is not uncommon, this illusion is buttressed by actual success, then I think the real achievement is felt to be stolen property or false goods, and therefore the occasion of depressive guilt, manic assertiveness or persecutory anxiety. […]
Sometimes the idealised parental sexuality is claimed for the self by projective identification with one or other of the primal couple. This last use of the primal scene, I think, gives rise to hysteria, with its histrionic sexuality and erotisation of most of life’s transactions. Pp. 123-4
There are two other clinical situations that I think the concept of the ‘other room’ throws some light on. In one the ‘other room’ remains a distant unexplored place ignored and free of phantasies. The result is that the individual is described as ‘lacking in imagination’. In the second, in contrast, the dividing psychic wall of distinction between ‘this room’ and the ‘other room’, the perceived and the imagined, has collapsed. At these times such patients take the room they share with the analyst to be the ‘other room’, and whatever phantasies they might have about events taking place in the ‘other room’ they presume are taking place in the consulting room. [...]
Just as triangular space collapses into a dyadic mode of two psychic dimensions, leaving no room for reflective thought, as I described in Chapter 4, so no mental space exists for non-consequential phantasy about events in absentia. In such circumstances here and there, like now and then, collapse into one time-space. Everything the primary object does is done in a dyadic mode, whether it is done in the presence or the absence of the self; there is no conception of an independent relationship with a third object and therefore everything that the object does is done for or against the self. Pp. 125-6
[Emphasis in original]
В главе, которую я написал для книги о взгляде современного психоанализа на работу Фрейда «Художник и фантазирование», моя критика этой статьи заключалась в том, что Фрейд не проводит чёткого различия между функцией поиска истины в одних художественных произведениях и функцией избегания истины в других или, иными словами, между серьезной художественной литературой и эскапистскими текстами: «Расширение понятия фантазии за пределы осознанных мечтаний об исполнении желаний позволяет объяснить разницу между принципиально правдивой художественной литературой и намеренно неправдивой. С. 109
Я полагаю, что и в Дискуссиях о противоречиях, и в докладе Сюзен Айзекс [«О природе и функции фантазии». - T.] был упущен важный аспект этого понятия [бессознательной фантазии. - T.] - а именно, различие между инфантильными бессознательными фантазиями, основанными на реальном опыте или сопровождающими его (например, переживание боли от голода как кусающего объекта), - и инфантильными бессознательными фантазиями, отрицающими реальные переживания (об объекте, дающем галлюцинаторное удовлетворение). Это отчасти объясняется тем, что Кляйн тогда еще не сформулировала теорию параноидно-шизоидной позиции и понятие проективной идентификации. Многочисленные последующие разработки пролили свет на разнообразные формы переживания и выражения бессознательной фантазии - особенно это касается работ Ханны Сигал. С. 110
Оба типа бессознательных фантазий - об идеальном объекте-источнике блага (основанные на телесном удовлетворении) - и о плохом объекте-источнике зла (основанные на телесном страдании) относятся к параноидно-шизоидной позиции. Объект, дающий галлюцинаторное исполнение желаний, функция которого - отрицание утраты и всемогущее утверждение обладания, является предвестником маниакальных защит.
Депрессивная же позиция подразумевает отказ от всемогущества, а также осознание целостности и непрерывности существования объекта. Это делает возможным понимание, что отсутствующий объект находится где-то в другом месте. Соответственно, страдание в разлуке с ним объясняется его отсутствием. Когда отсутствие объекта осознается, место, где он раньше был, но откуда ушёл, переживается как пространство. Если это пространство содержит в себе обещание, что объект вернется, оно переживается как благоприятное, доброе (или даже сакральное в случае идеализации). Если же место этого благословенного ожидания занимает убежденность, что это само пространство уничтожает хорошие объекты - наподобие уничтожающей материю астрономической чёрной дыры, - тогда пространство переживается как зловредное, злокачественное, а возможно и обладающее способностью аннигилировать всё живое. Вера в то, что пространство благоприятно, в конечном счёте основана на любви к объекту, способной пережить его отсутствие; соответственно, место, где он был, сохраняется, чтобы ему было куда вернуться. […] И наоборот, зловредное пространство возникает тогда, когда страдания, которые причиняет мысль о том, что отсутствующий здесь и сейчас объект продолжает где-то существовать, делают её невыносимой, и поэтому в фантазии объект аннигилируется. Вследствие этого, само пространство, из которого исчез объект, воспринимается как причина его исчезновения, а не как следствие его отсутствия. Отсюда возникает фантазия о пространстве, разрушающем объекты.
В клиническом смысле, это приводит к ужасу перед внешним и внутренним пространством и, далее, к обсессивным манипуляциям с пространством и временем, призванным устранить опасные бреши, возникающие во внешнем мире, и компульсивной умственной активности, цель которой состоит в том, чтобы заполнить все лакуны и уничтожить бреши в психическом пространстве. Частично эта задача выполняется с помощью фантазии, основанной на аутоэротизме.
Кляйн считала, что аутоэротизм не предшествует объектным отношениям, а сосуществует с ними, выполняя функцию компенсаторной альтернативы или убежища от фрустрации и страданий, причиняемых, например, голодом. Я полагаю, что фантазии, связанные с аутоэротической активностью, образуют основу для галлюцинаторного удовлетворения, и к этому примитивному началу восходит вся линия развития фантазий, которую увенчивают мечтания, о которых Фрейд писал в «Художнике и фантазировании». В психозе, принимающем желаемое за действительное, недостача отрицается через галлюцинирование отсутствующего объекта или бред, в котором сам человек им оказывается.
Даже в тех случаях, когда внешняя реальность не отрицается, основанные на аутоэротизме бессознательные фантазии могут сосуществовать с реалистическим взглядом на вещи, как, например, в мечтаниях, которые Фрейд часто называл «резервацией». В «Положении о двух принципах психического функционирования» он писал, что «когда в действие вступает принцип реальности, одна из разновидностей мыслительной деятельности отщепляется». Он сравнивал это психическое убежище с заповедником […] Сс. 111-112
Можно сказать, что тем меньше значимость художественной литературы, чем ближе она к мечтаниям, а чем больше она напоминает сновидения, тем серьезнее мы к ней относимся. С. 113
Воображение, если понимать его как некое место в психике, где разворачиваются события, которых никто не видит, происходит из фантазийной первичной сцены. В следующей главе я обозначаю это психическое пространство как «другую комнату». С. 117
Значение художественной литературы состоит в истине, которую та передает, - истине не исторической, не материальной, а психической. Вымысел может выражать истину, подобно тому как факты могут служить её искажению. Это не материальная истина, основанная на соответствии внешней реальности, а психическая истина, основанная на соответствии психической реальности. В клинике, подобно тому, как мы сталкиваемся с отрицанием внешних событий, мы сталкиваемся и с отрицанием внутренних событий. В литературе мы нередко наблюдаем искажение внешней реальности, но можно с большой вероятностью предположить, что искажение внутренней реальности встречается и того чаще. С. 118
Когда религия стала приходить в упадок, искусство приняло на себя важную роль некоего общего пространства, вынесенного за пределы отдельной личности, для символических репрезентаций скрытых от всех невидимых бессознательных фантазий, которые составляют краеугольный камень психической реальности, - психических аналогов кантовских ноуменов, непознаваемых вещей-в-себе. По моему мнению, лучшее, что есть в литературе и прочих искусствах, воссоздает глубочайше внутренние содержания во внешнем.
В литературе, как и в жизни, есть место эскапизму, - как есть место и сну без сновидений. Фрейдовскую резервацию, в которой обитает мышление, руководимое желанием и принимающее желаемое за действительное, или винникоттовское «пристанище иллюзии» можно найти в книгах, фильмах, театре и телевидении, но эти прибежища находятся в стороне от жизненных достижений и эстетического наслаждения. Они представляют собой разновидность психических убежищ, которые Джон Стайнер описал в одноименной теории и которые, если поселиться в них, принимают форму патологических организаций. При злоупотреблении, эскапистский вымысел в виде, например, «мыльных опер» превращается в подобное убежище с типичным для психической регрессии элементом аддикции. С. 119
Описывая феномен переходности, Винникотт показал, что психическое пространство рождается по взаимному согласию матери и младенца, находящихся в диадических отношениях; он считал его чем-то вроде нейтральной территории между субъектом и объектом, зоной иллюзии. Я же полагаю, что оно рождается из триадического триангулярного пространства. Как я уже упоминал в главе 4, триангулярное пространство возникает, по моему мнению, тогда, когда возникает позиция третьего, наблюдающего за отношениями между двумя другими. Здесь же я хочу отметить, что «другая комната» воображения возникает тогда, когда эти отношения невидимы. Иными словами, именно там происходит недоступная для посторонних глаз первичная сцена. Я полагаю, что настоящая первичная сцена не наблюдается, а воображается, что она представляет собой то, что, как нам кажется, происходит в наше отсутствие между нашим первичным объектом и другим членом того, что принято называть Эдиповым треугольником. Эта невидимая первичная сцена населяется творениями нашего воображения; она есть не что иное, как пространство вымысла. С. 121
Претендуя на то, чтобы быть одним из этой «блаженной четы», мы при помощи проекции избавляемся от той части нас, которую «желанье жгучее […] томит без утоленья» и вместе с которой мы проецируем всю возможную зависть и ревность. А после этого мы боимся зависти других людей, наши успехи нас тревожат, и мы ищем умиротворения через отказ от них или жертвы. С клинической точки зрения, подобные феномены разной степени выраженности нередко встречаются в анализе, и за удачи в нём приходится платить жертвенный налог в виде негативной терапевтической реакции. Следует обратить внимание, что я говорю о том, что происходит, когда мы претендуем на то, чтобы быть одним из «этой «блаженной четы», то есть не просто частью какой-нибудь счастливой пары, а одним из той самой «блаженной четы», то есть первичной пары.
Но мы никогда не сможем стать участниками первичной сцены наших бессознательных фантазий, как не сможем и найти себе место в той «другой комнате», где наши объекты встречаются в наше отсутствие. Претендуя на то, чтобы поучаствовать в нашей собственной воображаемой первичной сцене - то есть стать одним из первичной пары или обоими - мы вынуждены прибегнуть к проективной идентификации, которая рождает иллюзию, призванную защитить нас от ревности и зависти, неотъемлемо присущих Эдиповой ситуации. Став частью родительской пары, мы не становимся собственным родителем; и, разделяя с кем-нибудь брачное ложе, мы не становимся участниками первичной сцены, навсегда принадлежащей нашим внутренним родителям. Точно так же, становясь психоаналитиками, мы не получаем способности анализировать собственные фантазии переноса. Если, как это часто бывает, подобная иллюзия подкрепляется реальным успехом, то реальные достижения ощущаются, по моим наблюдениям, как краденое добро или подделки, и отсюда депрессивная вина, маниакальная самоуверенность или настойчивость и персекуторная тревога.
Иногда идеализированная родительская сексуальность присваивается посредством проективной идентификации с одним из родителей или с обоими. Я полагаю, что подобное использование первичной сцены лежит в основе истерии и сопутствующих ей истерической сексуальности и эротизации большинства взаимодействий. Сс. 123-124
Есть еще два типа клинических ситуаций, на которые, как мне кажется, может пролить свет понятие «другой комнаты». В одном случае «другая комната» остается неким далёким неизведанным пространством, на которое не обращают внимания и которое свободно от фантазий. Соответствующий тип личности можно описать как «лишенный воображения». А во втором случае, наоборот, обвалилась психическая стена, отделяющая «эту комнату» от «той комнаты», то есть воспринимаемое посредством органов чувств от воображаемого. В подобных случаях пациенты принимают комнату, в которой они проходят психоанализ, за «другую комнату», и все фантазии о событиях, происходящих в «другой комнате», разыгрываются, как они думают, в консультационном кабинете. […]
Подобно тому, как триангулярное пространство коллапсирует в диадическое, лишаясь одного из трёх психических измерений и не оставляя места рефлексии (см. главу 4), так и в бессвязной фантазии о событиях, происходящих in absentia, невозможно никакое психическое пространство. В таком случае «здесь» и «там», так же как «сейчас» и «тогда», коллапсируют в единое пространство-время. Все действия первичного объекта совершаются в диадическом модусе, независимо от того, присутствует при этом сам человек или нет; представление о независимых отношениях с третьим объектом полностью отсутствует и, соответственно, всё действия объекта либо совершаются ради самого человека, либо направлены против него. Сс. 125-126
(конец цитат; все переводы из Дж. Мильтона Арк. ШТЕЙНБЕРГА)
Я надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет (или мне попадется уже написанное) кроссдисциплинарное исследование с привольным использованием литературоведческого аппарата и, насколько возможно, свободное от редукционизма, - то есть не сводящее литературные тексты к «дефектным второсортным документам», как выразился Р. Якобсон, а понимающее литературность как некую относительно автономную и специфическую материю.
И также было бы любопытно о связи всего этого с внешней реальностью, с движением вниз и вправо по бионовской Таблице, и с О.
(Насчёт утилитарного подхода к религии, унаследованного еще, видимо, от Фрейда, - которого, как мне, впрочем, кажется, почти нет у Биона, - и так понятно.)
4. Я, конечно, думаю, что разновидность фанфикшна, которая мне кажется сердцевинной, относится к линии фантазий, дающих галлюцинаторное удовлетворение и, соответственно, daydreaming, - в отличие от «высокой литературы», которая по большей части тяготеет к фантазиям, сопровождающим и отражающим реальный опыт. Специфика же этого сердцевинного фанфикшна заключается в том, что daydreaming, который он воплощает и исследует, часто довольно брутален, то есть выражение его социально малоприемлемо, и воспроизводится довольно буквально, со специфическим, очень пластичным, типом условности. (Было бы, кстати говоря, интересно посмотреть на сходство романов пресловутой Айрис Мэрдок с фанфикшном, и в первую очередь слэшем.) Отсюда необходимость в двойном контейнере, о которой я уже писала.
Характерный же для той части фанфикшна, о которой я говорю, фэндомный подход, в основе которого лежит, как я думаю, фантазия о нахождении читателя, автора и героев в одном пространстве, и, соответственно, остановка колебания между вживанием и остранением на вживании, как-то ассоциируется у меня с нахождением в «другой комнате» и участием (вместо наблюдения) в первичной сцене через проективную идентификацию с одним из родителей или обоими.
5.
(ведёт на источник)
2. Опять-таки, в минуту душевной невзгоды хочется утешиться какой-нибудь гадостью. Подумываю о Дм. Галковском, но что-то всё рука не подымается, плюс я не секу в истории, так что могу не оценить.
3. Продолжаю читать “Belief and imagination”; наконец добралась до глав о художественном творчестве, поэтике и прочем. К сожалению, почти нет микроанализа текста - поэтического синтаксиса, например, на что мне давно хотелось посмотреть, - а в основном что-то вроде амплификации, - но, может быть, дальше будет. Всё равно пока очень интересно.
Ronald Britton. Belief and Imagination: Explorations in Psychoanalysis. London and NY: Roultledge (1998)
In a chapter (‘Reality and unreality in phantasy and fiction’, in E.S.Person, P.Fonagy and S.A.Figueira (eds) On Freud’s ‘Creative Writers and Daydreaming’, New Haven, CT: Yale University Press) that I wrote for a book on modern psychoanalytic views of Freud’s ‘Creative writers and daydreaming’ (‘Creative writers and day-dreaming’, The Standard Edition of the Complete Works of Sigmund Freud, vol. IX, London: Hogarth Press (1950-74) my criticism of Freud’s paper was that it did not adequately differentiate between the truth-seeking function of some fiction and the truth-evading function of other fiction, that is, between serious creative writing and escapist literature: ‘The difference between essentially truthful fiction and intentionally untruthful fiction can be accounted for once the concept of phantasy is enlarged beyond the wish fulfilling daydream’ (‘Reality and unreality in phantasy and fiction’, in E.S.Person, P.Fonagy and S.A.Figueira (eds) On Freud’s ‘Creative Writers and Daydreaming’, New Haven, CT: Yale University Press). P. 109
I think an important aspect of this concept [phantasy. - T.] which got lost in the ‘Controversial Discussions’ and in Susan Isaacs paper [‘The nature and function of phantasy’. - T.] is the distinction between infantile phantasies based on, or accompanying, actual experience (e.g. hunger pain as a biting object) and infantile phantasies conjured up to deny experience (a hallucinatory gratifying object). In part, this was because Klein had not yet introduced her theory of the paranoidschizoid position and her concept of projective identification. Much was to follow which elucidated the ways in which unconscious phantasy is variously experienced and expressed, particularly by the work of Hanna Segal. P. 110
Both these kinds of phantasy, of an ideal object as the source of goodness (based on somatic satisfaction) and of a bad object as the source of evil (based on somatic suffering), are in the mode of the paranoid-schizoid position. The hallucinatory wish-fulfilling object, with its function of the denial of loss by the omnipotent assertion of gain, is the forerunner of the manic defence.
In the mode of the depressive position, with the relinquishment of omnipotence and the notion of continuity the object can be felt to exist elsewhere in its absence. The suffering is felt to arise within the self as a consequence of something missing. When the absence of the object is recognised the place that the object originally occupied and left behind is experienced as space. If this space is felt to contain the promise of the return of the object it is felt to be benign, if idealised sacred. If, in contrast to this benign expectancy, it is believed that the space itself eliminates good objects-as an astronomical black hole eliminates matter-it is felt to be a malign space, possibly life-annihilating. The belief in benign space depends ultimately on the love for the object surviving its absence; thus a place is kept for the object’s return. […] In contrast, malignant space arises when the idea of the object continuing to exist in its absence cannot be tolerated because it causes so much suffering. The object therefore is, in phantasy, annihilated. As a consequence of this, the space left by the object is presumed to be the cause of the objects disappearance and not simply to have been created by its absence. Hence a phantasy comes into existence of an object-destructive space.
Clinically, this gives rise to terror of space, external or internal, which leads to obsessive manipulation of space and time in order to eliminate the danger of gaps appearing in the external world, and compulsive spacefilling mental activity to eradicate any gaps in psychic space. Some of this mental gap-filling is accomplished by auto-erotically based phantasy.
Klein did not regard auto-erotism as a preliminary stage of development but as co-existent with object-related activity, offering a compensatory alternative to or refuge from frustration or distressing sensations such as hunger. I think the phantasies associated with auto-erotic activity form the basis for hallucinatory gratification, and the line of phantasy development that stems from that primitive beginning reaches into the type of phantasies that Freud refers to as daydreams in his paper ‘Creative writers and daydreaming’ (‘Creative writers and day-dreaming’, The Standard Edition of the Complete Works of Sigmund Freud, vol. IX, London: Hogarth Press (1950-74). In wishful psychosis the deficit is denied by hallucinating the missing object, or by a delusion of being it.
Even when external reality is respected, auto-erotically-based phantasies may exist in parallel with a realistic attitude, as daydreams, in what Freud liked to describe as a reservation. He suggested in ‘Formulations on the two principles of mental functioning’ that ‘with the introduction of the reality principle one species of thought-activity was split off’. He compares this psychic retreat with a Natural Park […] Pp. 111-2
One could say that the more fictional writing resembles obvious daydreaming, the less weight it has, and the more it resembles real dreaming, the more seriously we take it. P. 113
[…] the imagination as a place in the mind where unwitnessed events take place is in origin the phantasised primal scene. In the next chapter this mental space is called the ‘other room’. P. 117
The power of fiction lies in the truth it contains, which is not historical or material but psychic truth; fiction can express the truth just as facts can be used against it. This is not material truth based on correspondence with external reality, but psychic truth based on its correspondence with psychic reality. Clinically, just as we meet denial in relation to external events, so we meet denial in relation to internal events. In writing we find at times falsification of the external world, but it is probable that falsification of the internal world is even more common. P. 118
Since the decline of religion, art has assumed a more significant role as the provider of a shared area, outside the self, for the symbolic representation of those forever unseen unconscious phantasies that are the bedrock of psychic reality-the psychic counterparts to Kant’s noumena, the unknowable things in themselves. In my opinion, literature and the arts, at their best, are attempting to realise what is most profoundly internal in the external.
There is a place for escapism in literature as in life, just as there is a place for dreamless sleep. Freud’s reservation for the preservation of wishful thinking, or Winnicott’s resting place of illusion can be provided by books, films, the theatre and television, but these resting places are not staging posts on the way to fulfilment in life or satisfaction in literature. They are species of what John Steiner (1993) has called psychic retreats, which if taken to be permanent areas of refuge become pathological organisations. If used excessively, escapist fiction in such forms as soap opera becomes just such a refuge, with the element of addiction that characterises such psychic retreats. P. 119
In his writings on ‘transitional phenomena’ Winnicott described a mental space as arising by the mutual consent of the two persons of the dyadic relationship of mother-infant; he conceived it as a sort of no-man’s land between subject and object, a neutral zone for illusion (‘Transitional objects and transitional phenomena’, Through Paediatrics to Psycho-Analysis, London: Hogarth Press (1987). Where I differ from this is in seeing it as arising from within triadic triangular space. I said in Chapter 4 that I think triangular space originates when a position comes into existence from which one can be an observer of a relationship between two others. What I am suggesting in this chapter is that the ‘other room’ of the imagination comes into existence when this relationship is invisible. It is, in other words, the location of the unwitnessed primal scene. I think the quintessential primal scene is not observed but imagined, that it is the activity we believe takes place in our absence between our primary object and the other member of what we have come to call the Oedipal triangle. The invisible primal scene is populated only by our imagination; it is the space for fiction. P. 121
When we claim to be one of the ‘happy pair’ we rid ourselves by projection of that aspect of ourselves which is forever ‘unfulfilled with pain of longing’, and with it we project our potential for envy and jealousy. Having done so, we fear the envy of others, become anxious with success and prone to placation by sacrifice or renunciation. Clinically, this is familiar and frequent in analysis in various intensities, and in various forms of negative therapeutic reaction we pay a sacrificial price for our good fortune. You will have noticed that I described this as happening when we claim to be one of the happy pair, that is, not just one of a happy pair but one of the happy pair, one of the primal couple.
We can never be the participants in our own phantasised primal scene; nor can we ever occupy a place in that ‘other room’ where our objects meet in our absence. If we claim to have a place in our own imagined primal scene-to be one or the other, or both, members of the primal couple-we do so by projective identification, thus creating an illusion designed to protect us from the jealousy and envy intrinsic to the Oedipus situation. By becoming one of a parental couple we do not become one of our own parents; nor by sharing a nuptial bed do we become participants in what is forever the primal scene of our internal parents. Similarly, by becoming analysts we do not finally become the analyst of our own transference phantasies. If, as is not uncommon, this illusion is buttressed by actual success, then I think the real achievement is felt to be stolen property or false goods, and therefore the occasion of depressive guilt, manic assertiveness or persecutory anxiety. […]
Sometimes the idealised parental sexuality is claimed for the self by projective identification with one or other of the primal couple. This last use of the primal scene, I think, gives rise to hysteria, with its histrionic sexuality and erotisation of most of life’s transactions. Pp. 123-4
There are two other clinical situations that I think the concept of the ‘other room’ throws some light on. In one the ‘other room’ remains a distant unexplored place ignored and free of phantasies. The result is that the individual is described as ‘lacking in imagination’. In the second, in contrast, the dividing psychic wall of distinction between ‘this room’ and the ‘other room’, the perceived and the imagined, has collapsed. At these times such patients take the room they share with the analyst to be the ‘other room’, and whatever phantasies they might have about events taking place in the ‘other room’ they presume are taking place in the consulting room. [...]
Just as triangular space collapses into a dyadic mode of two psychic dimensions, leaving no room for reflective thought, as I described in Chapter 4, so no mental space exists for non-consequential phantasy about events in absentia. In such circumstances here and there, like now and then, collapse into one time-space. Everything the primary object does is done in a dyadic mode, whether it is done in the presence or the absence of the self; there is no conception of an independent relationship with a third object and therefore everything that the object does is done for or against the self. Pp. 125-6
[Emphasis in original]
В главе, которую я написал для книги о взгляде современного психоанализа на работу Фрейда «Художник и фантазирование», моя критика этой статьи заключалась в том, что Фрейд не проводит чёткого различия между функцией поиска истины в одних художественных произведениях и функцией избегания истины в других или, иными словами, между серьезной художественной литературой и эскапистскими текстами: «Расширение понятия фантазии за пределы осознанных мечтаний об исполнении желаний позволяет объяснить разницу между принципиально правдивой художественной литературой и намеренно неправдивой. С. 109
Я полагаю, что и в Дискуссиях о противоречиях, и в докладе Сюзен Айзекс [«О природе и функции фантазии». - T.] был упущен важный аспект этого понятия [бессознательной фантазии. - T.] - а именно, различие между инфантильными бессознательными фантазиями, основанными на реальном опыте или сопровождающими его (например, переживание боли от голода как кусающего объекта), - и инфантильными бессознательными фантазиями, отрицающими реальные переживания (об объекте, дающем галлюцинаторное удовлетворение). Это отчасти объясняется тем, что Кляйн тогда еще не сформулировала теорию параноидно-шизоидной позиции и понятие проективной идентификации. Многочисленные последующие разработки пролили свет на разнообразные формы переживания и выражения бессознательной фантазии - особенно это касается работ Ханны Сигал. С. 110
Оба типа бессознательных фантазий - об идеальном объекте-источнике блага (основанные на телесном удовлетворении) - и о плохом объекте-источнике зла (основанные на телесном страдании) относятся к параноидно-шизоидной позиции. Объект, дающий галлюцинаторное исполнение желаний, функция которого - отрицание утраты и всемогущее утверждение обладания, является предвестником маниакальных защит.
Депрессивная же позиция подразумевает отказ от всемогущества, а также осознание целостности и непрерывности существования объекта. Это делает возможным понимание, что отсутствующий объект находится где-то в другом месте. Соответственно, страдание в разлуке с ним объясняется его отсутствием. Когда отсутствие объекта осознается, место, где он раньше был, но откуда ушёл, переживается как пространство. Если это пространство содержит в себе обещание, что объект вернется, оно переживается как благоприятное, доброе (или даже сакральное в случае идеализации). Если же место этого благословенного ожидания занимает убежденность, что это само пространство уничтожает хорошие объекты - наподобие уничтожающей материю астрономической чёрной дыры, - тогда пространство переживается как зловредное, злокачественное, а возможно и обладающее способностью аннигилировать всё живое. Вера в то, что пространство благоприятно, в конечном счёте основана на любви к объекту, способной пережить его отсутствие; соответственно, место, где он был, сохраняется, чтобы ему было куда вернуться. […] И наоборот, зловредное пространство возникает тогда, когда страдания, которые причиняет мысль о том, что отсутствующий здесь и сейчас объект продолжает где-то существовать, делают её невыносимой, и поэтому в фантазии объект аннигилируется. Вследствие этого, само пространство, из которого исчез объект, воспринимается как причина его исчезновения, а не как следствие его отсутствия. Отсюда возникает фантазия о пространстве, разрушающем объекты.
В клиническом смысле, это приводит к ужасу перед внешним и внутренним пространством и, далее, к обсессивным манипуляциям с пространством и временем, призванным устранить опасные бреши, возникающие во внешнем мире, и компульсивной умственной активности, цель которой состоит в том, чтобы заполнить все лакуны и уничтожить бреши в психическом пространстве. Частично эта задача выполняется с помощью фантазии, основанной на аутоэротизме.
Кляйн считала, что аутоэротизм не предшествует объектным отношениям, а сосуществует с ними, выполняя функцию компенсаторной альтернативы или убежища от фрустрации и страданий, причиняемых, например, голодом. Я полагаю, что фантазии, связанные с аутоэротической активностью, образуют основу для галлюцинаторного удовлетворения, и к этому примитивному началу восходит вся линия развития фантазий, которую увенчивают мечтания, о которых Фрейд писал в «Художнике и фантазировании». В психозе, принимающем желаемое за действительное, недостача отрицается через галлюцинирование отсутствующего объекта или бред, в котором сам человек им оказывается.
Даже в тех случаях, когда внешняя реальность не отрицается, основанные на аутоэротизме бессознательные фантазии могут сосуществовать с реалистическим взглядом на вещи, как, например, в мечтаниях, которые Фрейд часто называл «резервацией». В «Положении о двух принципах психического функционирования» он писал, что «когда в действие вступает принцип реальности, одна из разновидностей мыслительной деятельности отщепляется». Он сравнивал это психическое убежище с заповедником […] Сс. 111-112
Можно сказать, что тем меньше значимость художественной литературы, чем ближе она к мечтаниям, а чем больше она напоминает сновидения, тем серьезнее мы к ней относимся. С. 113
Воображение, если понимать его как некое место в психике, где разворачиваются события, которых никто не видит, происходит из фантазийной первичной сцены. В следующей главе я обозначаю это психическое пространство как «другую комнату». С. 117
Значение художественной литературы состоит в истине, которую та передает, - истине не исторической, не материальной, а психической. Вымысел может выражать истину, подобно тому как факты могут служить её искажению. Это не материальная истина, основанная на соответствии внешней реальности, а психическая истина, основанная на соответствии психической реальности. В клинике, подобно тому, как мы сталкиваемся с отрицанием внешних событий, мы сталкиваемся и с отрицанием внутренних событий. В литературе мы нередко наблюдаем искажение внешней реальности, но можно с большой вероятностью предположить, что искажение внутренней реальности встречается и того чаще. С. 118
Когда религия стала приходить в упадок, искусство приняло на себя важную роль некоего общего пространства, вынесенного за пределы отдельной личности, для символических репрезентаций скрытых от всех невидимых бессознательных фантазий, которые составляют краеугольный камень психической реальности, - психических аналогов кантовских ноуменов, непознаваемых вещей-в-себе. По моему мнению, лучшее, что есть в литературе и прочих искусствах, воссоздает глубочайше внутренние содержания во внешнем.
В литературе, как и в жизни, есть место эскапизму, - как есть место и сну без сновидений. Фрейдовскую резервацию, в которой обитает мышление, руководимое желанием и принимающее желаемое за действительное, или винникоттовское «пристанище иллюзии» можно найти в книгах, фильмах, театре и телевидении, но эти прибежища находятся в стороне от жизненных достижений и эстетического наслаждения. Они представляют собой разновидность психических убежищ, которые Джон Стайнер описал в одноименной теории и которые, если поселиться в них, принимают форму патологических организаций. При злоупотреблении, эскапистский вымысел в виде, например, «мыльных опер» превращается в подобное убежище с типичным для психической регрессии элементом аддикции. С. 119
Описывая феномен переходности, Винникотт показал, что психическое пространство рождается по взаимному согласию матери и младенца, находящихся в диадических отношениях; он считал его чем-то вроде нейтральной территории между субъектом и объектом, зоной иллюзии. Я же полагаю, что оно рождается из триадического триангулярного пространства. Как я уже упоминал в главе 4, триангулярное пространство возникает, по моему мнению, тогда, когда возникает позиция третьего, наблюдающего за отношениями между двумя другими. Здесь же я хочу отметить, что «другая комната» воображения возникает тогда, когда эти отношения невидимы. Иными словами, именно там происходит недоступная для посторонних глаз первичная сцена. Я полагаю, что настоящая первичная сцена не наблюдается, а воображается, что она представляет собой то, что, как нам кажется, происходит в наше отсутствие между нашим первичным объектом и другим членом того, что принято называть Эдиповым треугольником. Эта невидимая первичная сцена населяется творениями нашего воображения; она есть не что иное, как пространство вымысла. С. 121
Претендуя на то, чтобы быть одним из этой «блаженной четы», мы при помощи проекции избавляемся от той части нас, которую «желанье жгучее […] томит без утоленья» и вместе с которой мы проецируем всю возможную зависть и ревность. А после этого мы боимся зависти других людей, наши успехи нас тревожат, и мы ищем умиротворения через отказ от них или жертвы. С клинической точки зрения, подобные феномены разной степени выраженности нередко встречаются в анализе, и за удачи в нём приходится платить жертвенный налог в виде негативной терапевтической реакции. Следует обратить внимание, что я говорю о том, что происходит, когда мы претендуем на то, чтобы быть одним из «этой «блаженной четы», то есть не просто частью какой-нибудь счастливой пары, а одним из той самой «блаженной четы», то есть первичной пары.
Но мы никогда не сможем стать участниками первичной сцены наших бессознательных фантазий, как не сможем и найти себе место в той «другой комнате», где наши объекты встречаются в наше отсутствие. Претендуя на то, чтобы поучаствовать в нашей собственной воображаемой первичной сцене - то есть стать одним из первичной пары или обоими - мы вынуждены прибегнуть к проективной идентификации, которая рождает иллюзию, призванную защитить нас от ревности и зависти, неотъемлемо присущих Эдиповой ситуации. Став частью родительской пары, мы не становимся собственным родителем; и, разделяя с кем-нибудь брачное ложе, мы не становимся участниками первичной сцены, навсегда принадлежащей нашим внутренним родителям. Точно так же, становясь психоаналитиками, мы не получаем способности анализировать собственные фантазии переноса. Если, как это часто бывает, подобная иллюзия подкрепляется реальным успехом, то реальные достижения ощущаются, по моим наблюдениям, как краденое добро или подделки, и отсюда депрессивная вина, маниакальная самоуверенность или настойчивость и персекуторная тревога.
Иногда идеализированная родительская сексуальность присваивается посредством проективной идентификации с одним из родителей или с обоими. Я полагаю, что подобное использование первичной сцены лежит в основе истерии и сопутствующих ей истерической сексуальности и эротизации большинства взаимодействий. Сс. 123-124
Есть еще два типа клинических ситуаций, на которые, как мне кажется, может пролить свет понятие «другой комнаты». В одном случае «другая комната» остается неким далёким неизведанным пространством, на которое не обращают внимания и которое свободно от фантазий. Соответствующий тип личности можно описать как «лишенный воображения». А во втором случае, наоборот, обвалилась психическая стена, отделяющая «эту комнату» от «той комнаты», то есть воспринимаемое посредством органов чувств от воображаемого. В подобных случаях пациенты принимают комнату, в которой они проходят психоанализ, за «другую комнату», и все фантазии о событиях, происходящих в «другой комнате», разыгрываются, как они думают, в консультационном кабинете. […]
Подобно тому, как триангулярное пространство коллапсирует в диадическое, лишаясь одного из трёх психических измерений и не оставляя места рефлексии (см. главу 4), так и в бессвязной фантазии о событиях, происходящих in absentia, невозможно никакое психическое пространство. В таком случае «здесь» и «там», так же как «сейчас» и «тогда», коллапсируют в единое пространство-время. Все действия первичного объекта совершаются в диадическом модусе, независимо от того, присутствует при этом сам человек или нет; представление о независимых отношениях с третьим объектом полностью отсутствует и, соответственно, всё действия объекта либо совершаются ради самого человека, либо направлены против него. Сс. 125-126
(конец цитат; все переводы из Дж. Мильтона Арк. ШТЕЙНБЕРГА)
Я надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет (или мне попадется уже написанное) кроссдисциплинарное исследование с привольным использованием литературоведческого аппарата и, насколько возможно, свободное от редукционизма, - то есть не сводящее литературные тексты к «дефектным второсортным документам», как выразился Р. Якобсон, а понимающее литературность как некую относительно автономную и специфическую материю.
И также было бы любопытно о связи всего этого с внешней реальностью, с движением вниз и вправо по бионовской Таблице, и с О.
(Насчёт утилитарного подхода к религии, унаследованного еще, видимо, от Фрейда, - которого, как мне, впрочем, кажется, почти нет у Биона, - и так понятно.)
4. Я, конечно, думаю, что разновидность фанфикшна, которая мне кажется сердцевинной, относится к линии фантазий, дающих галлюцинаторное удовлетворение и, соответственно, daydreaming, - в отличие от «высокой литературы», которая по большей части тяготеет к фантазиям, сопровождающим и отражающим реальный опыт. Специфика же этого сердцевинного фанфикшна заключается в том, что daydreaming, который он воплощает и исследует, часто довольно брутален, то есть выражение его социально малоприемлемо, и воспроизводится довольно буквально, со специфическим, очень пластичным, типом условности. (Было бы, кстати говоря, интересно посмотреть на сходство романов пресловутой Айрис Мэрдок с фанфикшном, и в первую очередь слэшем.) Отсюда необходимость в двойном контейнере, о которой я уже писала.
Характерный же для той части фанфикшна, о которой я говорю, фэндомный подход, в основе которого лежит, как я думаю, фантазия о нахождении читателя, автора и героев в одном пространстве, и, соответственно, остановка колебания между вживанием и остранением на вживании, как-то ассоциируется у меня с нахождением в «другой комнате» и участием (вместо наблюдения) в первичной сцене через проективную идентификацию с одним из родителей или обоими.
5.
(ведёт на источник)