"Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing, doubting"
Читаю Э. Левинаса о Морисе Бланшо.
Из эссе «Взгляд поэта»:
«Писать означает разрывать узы, которые связывают со мной слово, переворачивать соотношение, побуждающее меня говорить с неким ты - «сделаться эхом того, что не может прекратить говорить». Если видение и познание заключаются во власти над своими предметами, в господстве над ними на расстоянии, то совершенно исключительный переворот, производимый письмом, сводится к тому, что видимое тобою до тебя дотрагивается - трогает на расстоянии. Взгляд захвачен произведением, слова смотрят на того, кто пишет. (Именно так Бланшо определяет зачарованность.) Поэтический язык, отстранив мир, дозволяет вновь явить себя непрекращающемуся шепоту этого отстранения, подобно какой-то ночи, проявляющейся в ночи. Это не безличность вечности, а само непрестанное, само нескончаемое, возобновляющееся при любом отрицании, какому его не подвергай» С. 17.
«Тем самым Бланшо определяет письмо как почти безумную структуру в общем устройстве бытия, из-за которой бытие перестает быть обустроено, так как, доступное посредством письма, оно более не несет никакого обиталища, не содержит ничего внутреннего. Это и есть литературное пространство, то есть абсолютная внеположность - внеположность абсолютного изгнания. Бланшо называет его также и «второй ночью», той, которая в первую ночь, при обычном завершении и исчезновении дня, черпает в этом исчезновении свое присутствие и тем самым беспрестанно возвращается к бытию; присутствие, которое Бланшо описывает такими словами, как плеск, бормотание, канитель - целая терминология, выражающая, если можно так выразиться, несущественный характер этого бытия второй ночи. <…>
Современное искусство говорит только о приключении самого искусства - оно стремится быть чистой живописью, чистой музыкой. Несомненно, критическое и философское произведение, повествуя об этом приключении, оказывается ниже искусства, каковое есть само путешествие на край ночи, а не только рассказ о путешествии» Сс. 18-19.
«Для Бланшо произведение открывает, причем открытие это не является истиной, некую темноту. Открытие, истиной не являющееся! - таков исключительный способ открывать и видеть «содержимое», определяемое своей формальной структурой: абсолютно внешнюю темноту, к которой невозможно подступиться. Как и в пустыне, здесь невозможно найти жилище. Из глубины оседлого существования наплывают воспоминания о кочевье. Кочевой образ жизни не есть приближение к оседлости. Это - неизбывная соотнесенность с землей: пребывание без места.Перед темнотой, к которой взывает искусство, словно на пороге смерти, «я», носитель возможностей, растворяется в безличной анонимности, вступая на путь странствий. «Я» вечного Кочевника, улавливающее себя на ходу, в пути, а не на своем месте, - на пограничье не-истины, царства, простирающегося дальше, чем истинное» Сс. 24-25.
«Согласно Бланшо, искусство, ничуть не освещая мир, позволяет разглядеть недоступное свету унылое, пустынное подземелье, которое его подпирает, придавая нашему пребыванию сущность изгнания, а чудесам архитектуры - функцию хижин в пустыне. В отличие от представлений классической эстетики, для Бланшо, как и для Хайдеггера, искусство не ведет к некоему миру, кроющемуся за данным миром, к миру идеальному за миром реальным. Оно - свет. Свет, исходящий сверху, сотворяющий мир и образующий место, - для Хайдеггера. Черный свет, ночь, приходящая снизу, свет, растворяющий мир, препровождающий мир к его истокам, к канители, к бормотанию, к бесконечному плеску, к некоему «глубинному некогда, никогда не достаточному некогда», - для Бланшо. Поэтические поиски ирреального - это поиски конечного основания этого реального» С. 26.
Из «Служанка и её господин» (о рассказе Бланшо «Ожидание забвение»):
«Эта поэтическая речь становится для Бланшо речью противоречивой. <…> За утверждением, часто в том же предложении, следует его отрицание. Сказывание упускает то, что улавливает. То, что дается, - бытие - несоразмерно Ожиданию, его гиперболической устремленности за пределы Бытия, в то время как субъективность требует лишь одного - погружения в свой предмет, удерживаемый в пределах ее досягаемости «интенциональностью сознания». Сказывание - это Желание, обостряемое, усугубляемое приближением Желанного, так что само приближение Желанного тем самым отдаляется. Такова мерцающая модальность трансценденции, того, что происходит на самом деле.
Прерывистый и противоречивый язык мерцания. Язык, который умеет подать знак из-за значений. Знак подается издалека, с той стороны и по ту сторону. Поэтический язык подает знак, не наделяя этот знак значением, отказываясь от значения. Но он абсолютно «внятен» как в преддверии, так и по ту сторону неизбежных языковых конвенций. Находясь вне кодированной системы языков, он ведет к ней словно упоминаемый математической логикой метаязык, который «отпирает» символизм письма» Сс. 41-43.
Левинас Э. О Морисе Бланшо. Спб., Machina, 2009.
Курсив везде автора.
Есть, оказывается, целый сайт о Бланшо, даже с библиотекой.
Из эссе «Взгляд поэта»:
«Писать означает разрывать узы, которые связывают со мной слово, переворачивать соотношение, побуждающее меня говорить с неким ты - «сделаться эхом того, что не может прекратить говорить». Если видение и познание заключаются во власти над своими предметами, в господстве над ними на расстоянии, то совершенно исключительный переворот, производимый письмом, сводится к тому, что видимое тобою до тебя дотрагивается - трогает на расстоянии. Взгляд захвачен произведением, слова смотрят на того, кто пишет. (Именно так Бланшо определяет зачарованность.) Поэтический язык, отстранив мир, дозволяет вновь явить себя непрекращающемуся шепоту этого отстранения, подобно какой-то ночи, проявляющейся в ночи. Это не безличность вечности, а само непрестанное, само нескончаемое, возобновляющееся при любом отрицании, какому его не подвергай» С. 17.
«Тем самым Бланшо определяет письмо как почти безумную структуру в общем устройстве бытия, из-за которой бытие перестает быть обустроено, так как, доступное посредством письма, оно более не несет никакого обиталища, не содержит ничего внутреннего. Это и есть литературное пространство, то есть абсолютная внеположность - внеположность абсолютного изгнания. Бланшо называет его также и «второй ночью», той, которая в первую ночь, при обычном завершении и исчезновении дня, черпает в этом исчезновении свое присутствие и тем самым беспрестанно возвращается к бытию; присутствие, которое Бланшо описывает такими словами, как плеск, бормотание, канитель - целая терминология, выражающая, если можно так выразиться, несущественный характер этого бытия второй ночи. <…>
Современное искусство говорит только о приключении самого искусства - оно стремится быть чистой живописью, чистой музыкой. Несомненно, критическое и философское произведение, повествуя об этом приключении, оказывается ниже искусства, каковое есть само путешествие на край ночи, а не только рассказ о путешествии» Сс. 18-19.
«Для Бланшо произведение открывает, причем открытие это не является истиной, некую темноту. Открытие, истиной не являющееся! - таков исключительный способ открывать и видеть «содержимое», определяемое своей формальной структурой: абсолютно внешнюю темноту, к которой невозможно подступиться. Как и в пустыне, здесь невозможно найти жилище. Из глубины оседлого существования наплывают воспоминания о кочевье. Кочевой образ жизни не есть приближение к оседлости. Это - неизбывная соотнесенность с землей: пребывание без места.Перед темнотой, к которой взывает искусство, словно на пороге смерти, «я», носитель возможностей, растворяется в безличной анонимности, вступая на путь странствий. «Я» вечного Кочевника, улавливающее себя на ходу, в пути, а не на своем месте, - на пограничье не-истины, царства, простирающегося дальше, чем истинное» Сс. 24-25.
«Согласно Бланшо, искусство, ничуть не освещая мир, позволяет разглядеть недоступное свету унылое, пустынное подземелье, которое его подпирает, придавая нашему пребыванию сущность изгнания, а чудесам архитектуры - функцию хижин в пустыне. В отличие от представлений классической эстетики, для Бланшо, как и для Хайдеггера, искусство не ведет к некоему миру, кроющемуся за данным миром, к миру идеальному за миром реальным. Оно - свет. Свет, исходящий сверху, сотворяющий мир и образующий место, - для Хайдеггера. Черный свет, ночь, приходящая снизу, свет, растворяющий мир, препровождающий мир к его истокам, к канители, к бормотанию, к бесконечному плеску, к некоему «глубинному некогда, никогда не достаточному некогда», - для Бланшо. Поэтические поиски ирреального - это поиски конечного основания этого реального» С. 26.
Из «Служанка и её господин» (о рассказе Бланшо «Ожидание забвение»):
«Эта поэтическая речь становится для Бланшо речью противоречивой. <…> За утверждением, часто в том же предложении, следует его отрицание. Сказывание упускает то, что улавливает. То, что дается, - бытие - несоразмерно Ожиданию, его гиперболической устремленности за пределы Бытия, в то время как субъективность требует лишь одного - погружения в свой предмет, удерживаемый в пределах ее досягаемости «интенциональностью сознания». Сказывание - это Желание, обостряемое, усугубляемое приближением Желанного, так что само приближение Желанного тем самым отдаляется. Такова мерцающая модальность трансценденции, того, что происходит на самом деле.
Прерывистый и противоречивый язык мерцания. Язык, который умеет подать знак из-за значений. Знак подается издалека, с той стороны и по ту сторону. Поэтический язык подает знак, не наделяя этот знак значением, отказываясь от значения. Но он абсолютно «внятен» как в преддверии, так и по ту сторону неизбежных языковых конвенций. Находясь вне кодированной системы языков, он ведет к ней словно упоминаемый математической логикой метаязык, который «отпирает» символизм письма» Сс. 41-43.
Левинас Э. О Морисе Бланшо. Спб., Machina, 2009.
Курсив везде автора.
Есть, оказывается, целый сайт о Бланшо, даже с библиотекой.