Слово. Ч.4
Друзья, я вернулся к начатой мною истории после длительного перерыва. И представляю на Ваш суд очередную главу повествования.
Она не могла бы быть написана без содействия моего друга Максима Рыжова.
Хорошей или же провальной вышла глава - судить Вам, но все позитивные реакции я адресую ему, а сам же готов к суровой критике.
Дабы понять - продолжать ли?
Заранее спасибо.
Саша крепко разочаровался в школе уже неделю или две спустя начала учёбы.
Он ожидал морей нового и интересного каждый день, но с каждым днём все больше уверялся, что ничего нового для себя он не откроет до будущей осени. А интересного - тем более.
Уже умевший бегло читать, Саша не понимал - к чему учительница Маргарита Сергеевна твердит про "А-Б"?
Не понимал - и не мог произнести. Лишь "А".
Маргарита Сергеевна была педагогом начальных классов со стажем. Она заслуженно пользовалась репутацией многоопытной наставницы и раздражительной старой перечницы. Жизнь не сложилась - сноха загуляла от сына-офицера, ждать внуков она отчаялась. Была бы рада отдавать сердце детям, как завещал Сухомлинский, но редкий день не срывалась на сорванцов в сердцах. "Её можно понять" - повторяли в голос коллеги, перед каждым сеансом перемывания её тронутых ревматизмом костей.
Об этом, разумеется, знал и Николай Степанович. Он распределил Сашу в класс Маргариты Сергеевны совершенно сознательно и накануне "Дня знаний" попытался объяснить его ситуацию. Учительница вошла в положение, но кто войдёт в её? Как работать, как спрашивать? А если бы занковская программа?
Но, нахмурившись, пообещала обращать особое внимание...
Саша и без того выделялся из класса, как один в черных костюмчиках с солнцем и книжкой на рукаве, своей джинсовой парой. "Баба" купила ему голубую рубашку, угодившую в цвет.
Он крутил головой и чеканил своё "А" на уроках родной речи. Первоклашки хихикали, Маргарита Сергеевна поджимала губы.
- Саша. (Ох, уж этот Саша...) Ты можешь прочитать, как надо? "А - Бэ"?
- Нет.
Словно надеясь разговорить непоседливого буку, учительница спрашивала его вновь и вновь. Злилась на себя саму и, конечно, раздражала Сашу. Ребята смеялись открыто, пасмурное лицо Маргариты Сергеевны шло красными пятнами. "Саша, А-А, А-А, а! ты можешь сказать ЦЕЛИКОМ?" Наконец, это надоело и ему.
- Могу!
- Ну? - недоверчиво встрепенулась та.
Букварь взлетел на русой головой, в страницу ткнулась раскорячка из пальцев.
- АБЗАЦ.
С лёгкой Сашиной руки это прозвище прилепилось к Маргарите Сергеевны до пенсии...
Не легче ей приходилось и на уроках арифметики. У других мальчиков и девочек на партах лежали нарядные пеналы, линейки с переливающимися картинками из мультфильмов и, конечно же, счётные палочки. У Людмилы Борисовны, собравшейся сходить за ними в магазин, некстати разболелись ноги, а Саша и вовсе не понимал - зачем они нужны? Но всё же согласился взять с собой в школу коробок спичек.
Директор успокоил Маргариту Сергеевну, не преминув, однако, поразмыслить о дурной наследственности, вероятности пиромании и прочем. Саше было разрешено считать на спичках, хотя он с большей охотой выкладывал из них геометрические фигурки и колодцы. Но на каждую устную задачу Маргариты Сергеевны почти моментально выхватывал щепоть спичек из россыпи и поднимал над головой. Та щурилась сквозь очки, вскипала от этого "жребия", но всё же выдавливала из себя: "Верно, Саша...". Ведь Саша никогда не ошибался.
Сложнее ему приходилось с письмом - одну из трёх всё же купленных бабушкой прописей он израсходовал дома за первую же неделю. Авторучка не слушалась, убегая за контуры. Взмокший от усилия, Саша штурмовал букву за буквой, но не одолел и половины. Всплеснув руками над измятой оранжевой книжкой, Людмила Борисовна принялась заниматься с ним сама.
- "Д", сыночка... Давай-ка. Ну, как же ты её выводишь с конца наперёд? Ну-ка, вот та-ак ручкой, вот та-ак...
Получаться стало лучше, но Саше по-прежнему не хватало терпения старательно выписывать строчку до конца. Буквы шли в пляс, а, спохватываясь и волнуясь, он начинал отставать от одноклашек.
- Саша, опять (...ты возишься...)... Пиши, пиши.
Высунув кончик языка от старания, тот писал, писал, но под конец всё же не миновал торопливых петель.
- Ну, давай, покажи, что у тебя получилось?
Краснея, Саша протянул "Абзацу" свой пропись. Морщины преломили дужку очков. Суховатые пальцы рассерженно сжались.
- Ну, и что это за арабская вязь, а?
Саше было стыдно за свои ошибки, но ведь он старался в меру своего умения. Незаслуженно язвительный тон учительницы задел его.
- Буквы!
- Буквы? Наполовину да и то! Что же никак писать не... научишься? - запоздало совладала с интонацией Маргарита Сергеевна.
- Умею!
- Да не умеешь ты! - уже почти плаксиво выпалила она и хлопнула прописью о парту. Привычно посмеивающийся класс притих. - И ничего не умеешь, кроме спички считать. А спички - детям - НЕ - ИГРУШКА!
Коробок подхвачен вслед за прописью и, погремев над Сашиной головой, брошен туда же. Скатился на пыльный пол.
Саша вскочил, уставился волчонком в окуляры осекшейся учительницы.
- Эй!
И стукнул кулачком по букварю. Это стало для учительницы последней каплей.
- Бобров, В УГОЛ! - взвизгнула она. - И стой там!
Единственно свободный угол класса занимал отстоявший от стены шкаф. Саша хмуро уткнулся в него, поглядывая через плечо. Одноклашки смеялись, дразнили его языками и рожицами; Маргарита Сергеевна глубоко дышала, приходя в себя. Коробок уже был подложен под ножку одной из шатающихся парт.
На что там было смотреть? Саша вздохнул и принялся считать рубцы на оргалите задней стенки шкафа. Занятие оказалось сложным даже для него - и, сбившись пару раз из-за наслоившейся пыли и паутины, он скользнул поближе.
Лишь через 5 минут учительница обернулась к наказанному ученику и очки сползли с её заострившегося с годами носа...
После этого же урока Саша направился домой. Он был очень огорчён и даже бабушка не пришла встретить его. Поодаль взвизгивали и ругались одноклашки.
- Голубой! Голубо-о-о-ой!
- Немой дуг-г-гак!
- Сашка-неряшка!
Его джинсовый костюмчик и вправду был испачкан густой пылью. Не уберёг... Слёзы вскипели на белесых ресницах.
- А-А! А-А! Какать хочешь?!
- Да он же голубой...
Саша обернулся и, не мешкая, швырнул тряпочную сумку с переобувкой в насмешников. Промахнулся, угодив в свежую лужу на асфальте... Плевать.
Стукнул себя в грудь и срывающимся голосом крикнул:
- АКСИОС!
Смех грянул еще сильнее.
- Сифак!
- Эй, си...
Но, подобрав свою переобувку, Саша уже шагал домой. Мотал головой, роняя ручьи грязной воды из сумки и слёзы. По слезам за ним было не дойти.
На пороге подъезда Саша отдышался, утёрся рукавом, лишь размазав грязь по лицу. Поднялся, толкнул дверь и замер. Оцепенел.
Затем резко захлопнул её - лишь фыркнули войлочные набойки на косяке.
И зажмурился. Там сидела Наталья Петровна. Наталка. Мама...
Ни она, ни Людмила Борисовна не расслышали шума в прихожей. Не забывая о сыне и внуке ни на миг, они не вспоминали о нём. Мать впервые более чем за год пустила дочь к себе домой и согласилась выслушать её.
Наталка выглядела ужасно для женщины своих лет, но сносно для конченой алкашки. Волосы были немыты, но расчёсаны. Коричневый вельветовый пиджак Герыча - прожжён и потёрт, однако чист. Даже яркий макияж был вульгарен, но показатален - она пыталась прихорашиваться. Проступившие на исхудавшем лице жилки подрагивали, но голос Наталки был твёрд.
- Матк... МАМА. Я... пить бросила.
Людмила Борисовна выжидающе молчала. Но отчего-то верила непутевой дочери.
- Грех на мне, матка. Я знаю... Не искупить ни в жизнь. Да и не должно меня быть-то здесь!
- Так зачем пришла?
Немая слеза, скользнув по щеке, размазала неприхотливую косметику.
- Уехать я надумала. К Ваньке...
Бабка вздрогнула, но сдержалась. НАРКОМАН... Но ведь для Наталки это не было новостью. Жив ли?
- Да куда-а? - лишь протянула она, привычно перебирая узловатыми пальцами подол.
- Ну, куда... На Т*****ну. Кореша напели - мол, там он вахтенным кой-где.
- А ну как врут?
Наталка, вздохнув, развела руками: "Да хоть бы и так... Матка, я вот чего: деньги-то у меня..."
- Не дам, - отрезала Людмила Борисовна, посуровев.
- Да я скопила ж! Не... в общем, это, завязала же я, ну. Деньги есть... Ты вот что - я Сашеньке курточку купила демисезонную. Пусть носит на здоровье...
У её ног стояла большая хрустящая сумка из химволокна. Старуха кивнула, лицо её смягчилось.
Наталка помолчала. Неожиданно вскочила и вновь села на диван. Расплакалась. Людмила Борисовна прошаркала на кухню и принесла дочери воды. Она отпила, отдышалась. Задумалась.
- МАМ... Я Сашу, поди, не дождусь.
- Да нет, я скоро уж...
- Погодь. И ладно, что не... Эх. Слушай. Я тебе сейчас расскажу что-то, но ты не думай, что это спьяну и вообще, я же завязала!
Вновь всхлипнула, но сдержалась.
- ...Никому еще не открывалась. А тебе как не рассказать-то? А то уеду...
...
Ну, короче. Я же, когда роды были, в отрубе оказалась. Ну, да, в обмороке! Ненадолго. А там...
Наталка прикрыла глаза и вспомнила всё до мельчайших подробностей:
Ночь и лунное затмение. Желтеющий осенний луг от края до конца. Только луг и ночь.
Он не осознавала себя, словно была частью луга, ночи или промозглого и отчего-то солёного дождя, струящегося от земли ввысь.
Дрожала всей бескрайней тьмой, всем ничем, но не от озноба, а от детского плача, разносившегося в шелестящей тишине. В траве лежало белое тельце ребёнка, омываемое холодными потоками влаги. Малыш плакал, сучил ножонками и словно тянулся К НЕЙ, растворённой в темноте. И шага навстречу не сделать...
Неожиданно раздался вязкий стук и плач заглушило лошадиное ржание. Из мглы-Наталки, словно из топи, выбежал прекрасный конь. Фыркнул, повёл головой к ней же. И Наталка погладила бы его, если бы могла. И спрятала бы лицо в ладонях, если бы могла. Столь же красив, сколь страшен был этот конь белой масти.
Он сделал несколько шагов в сторону заливающегося плачем малыша. Внезапно поднялся ветер, раздувший ухоженную гриву. Конь недовольно всхрапнул и перешёл на рысь. И с каждым его шагом несуществующее сердце Наталки сжималось в несказанном ужасе.
Отдельные комья влажной земли уже долетали до младенца. Ржание звучало почти ликующе; еще несколько шагов и белый конь растопчет его.
Рас-топ-чет. Рас-топ-чет. Рас! Топ! Чет!
И вдруг - резко осел на задние ноги, замер, едва не упав. Ветер захрипел, поднимая из пожухшей травы сор. Обогнул коня петлей, швырнул груду листьев ему под ноги и замер.
И улыбнулся. Губами из тех же листьев. Повёл бровями из облезлых перьев дохлых грачей, распахнул окаймлёнными ветвями глаза.
Конь истошно заржал, скакнул навстречу повисшему во тьме ужасному лицу-щиту. И вновь остановился. Наступила кромешная тишина, умолкли даже струи дождя, застывшие прутьями решетки.
Белый конь поплясал и покорно развернулся. А затем, словно сбрасывая всю тяжесть жизни с хребта, извернулся и лягнул ощерившийся рот.
На небо с треском выкатилась луна, тьма молниеносно обратилась в грохот. Прутья дождя распались и рухнули на землю студёной толщей. Лицо-щит улыбнулось ещё шире и разлетелось следом за ними.
Спасло.
Ребёнок необъяснимым образом перевернулся на животик, поднял голову и словно увидел её. Обрадованно засиял, протянул ручонку...
- МАМ!.. - разлетелось одно-единственное слово над светопреставлением, заглушив гром. И осеклось, когда из под копыт взбешенного коня, убегающего прочь, вылетел очередной комок земли и запечатал его рот. Ребенок упал навзничь в те же преющие заросли.
Наталка в ужасе захлебнулась криком, схватилась за грудь, внезапно ощутив себя. И выпала из бреда.
- Так. Так, ну, будет жить. Время запиши.
- Губы землистые. Лёгкие не до конца раскрылись. Неси...
Саша не слышал этой истории да и при всём желании не смог бы подслушать её из-за толстой входной двери. Он постоял ещё немного в подъезде, поплакал, поковырял пальцем синюю штукатурку и подсчитал её осколки на лестнице. А затем вышел и отправился во двор левее по улице, чтобы даже случайно не встретиться с НЕЙ, уходящей к себе домой.
Больше он не видел свою мать никогда в жизни.