Дина Козырева. В Берлин за сердцем. Очерк
Сильный и очень щемящий сердце очерк Дины Козыревой. Прочитайте!
"Берлин начинается и заканчивается для меня моим сыном, основная цель моей поездки - операция на сердце ребенка. Таким образом, в славной столице Германии я была уже три раза, и, конечно, не могу сказать, что знаю город.
Но мне доступно и открыто чувство погружения в новый мир, иную бытовую реальность. Знакомство с чужими правилами и культурой уже интригует с первых минут посадки на самолет. А после самолета начинается самое интересное: с ребенком на руках вообще многое становится интереснее. Например, когда я прилетела в первый раз, у меня не было монетки в один евро, чтобы засунуть ее в специальный отсек на тележке в аэропорту. Я долго не могла раскрыть коляску, Кирилл в это время уже оглашал свой приезд, болтаясь в сумке-кенгуру, я нервничала, а в это время, находясь у стойки, со смехом за мной наблюдали работники аэропорта из числа мужчин. Когда я все-таки решилась обратиться за помощью, один из них отозвался, недовольно вонзил свое евро и довез мой багаж на тележке до парковки такси. Я была такая злая, что, конечно, в голове крутилось: "Фашисты".
Вообще в большинстве своем немцы приветливы и улыбчивы. Их этому учат в школе. Врачи, медсестры, продавцы здороваются первыми, даже если проходят мимо. Нигде со мной так часто не здоровались, как в Германии. Когда я сидела в комнате ожидания в реанимационном отделении, каждый входящий посетитель здоровался со всеми: "Hallo" или "Guten tag". Я быстро переняла эту замечательную привычку. Захожу в комнату, здороваюсь по-немецки, а люди почему-то молчат в ответ. Оказалось, русские. Русских в клинике много. Очень многих детей перекраивают после неудачных операций в России.
Сердечный немецкий центр в Берлине соседствует с огромной многопрофильной клиникой Шарите, где принимают разные специалисты и взрослых, и детей, где проводятся самые различные операции, где находятся станционары, родовое отделение и аптека. На стыке двух больниц - небольшой фонтан, как и полагается с мутноватой зеленой водой, а около сердечной клиники большие лужайки, где летом многие родители отдыхают с детьми, проходящими лечение, или пережидают время обычные посетители. И я не упустила возможности последовать их примеру - гулять босиком по мягкой, уложеннной, как волосы в прическе, траве, даже разрешила себе лечь и запрокинуть голову вверх, пока Кирилл возился рядом.
Район, где находится наша кардиологическая клиника, неофициально считается "турецким". В начале меня это очень радовало. Столько женщин в платках, на которых и думать забыли оглядываться со страхом или злобой, кафе с халяльным ассортиментом, школьниц в головных уборах, держащих за руки своих одноклассниц-немок. Но религию часто низводят до одной только традиции, это заметно здесь.
Немки очень редко красятся, в основном только ресницы, и практически не носят юбок и платьев, одни только брюки, шорты, леггинсы, джинсы. Увидев женщину в юбке, я невольно оборачиваюсь. Но как красятся турчанки! Толстыми черными линиями по верхнему и нижнему веку, и неважно, что жара, и косметика плавится. И только в Берлине я увидела, как девушки в хиджабах спокойно курят, а в "халяльных" кафе продают пиво.
Берлин для меня это дороги, вымощенные из клумб, уличных кафе и антикварных магазинов. У каждого кафе есть столики снаружи, у кого-то их больше по количеству, у кого-то меньше. У хороших кафе красивые, декорированные стулья, плетеные или с деревянной резьбой, есть скамейки-качели на цепях, с навесом, приспособленные к столикам. На улицах здесь сидят даже зимой, что не удивительно: средняя температура всего 1, 2 градуса выше ноля. Хозяева кафе выносят флисовые пледы, а вечером свечи на каждый столик. Это невероятная атмосфера уюта и культурного отдыха. Дерутся тут только афроамериканцы, да и то в своих клубах.
Пока Кирилл находился в реанимации после операции в наш с ним первый приезд, соседка по отелю и по несчастью (ее дочь лежала напротив Кирилла), Лена уговорила меня прогуляться по городу. Мы были слишком уверены в качестве немецкой медицины, немного позабыв о превратностях судьбы. Мы мило отведали мороженого, между прочим вкусного, в одном кафе, посмотрели на Брандербургские Ворота, Рейхстаг, случайно попав на молодежный митинг в защиту Эдварда Сноудена. В этот день на площади около Ворот на сцене пела эксцентричная рок исполнительница лет тридцати, а рокерская молодежь несла плакаты с изображением их героя. Вообще, рок-музыка наиболее популярна в Германии. Запросто можно встретить мужчин и женщин в годах с сережками в носу или ухе рокерского вида, даже среди медперсонала.
Интересно устроена система оплаты в метро. В терминале нужно выбрать вид билета: на весь день, на два часа или на одну остановку. Средний по стоимости на два часа - 2,60 евро. В метро нет турникетов и вообще работников. До станции можно спуститься на лифте. Сначала мы были удивлены: вот это самосознание граждан, вот это Европа, цивилизация. Никто не проверяет, а они покупают. Но потом стало известно, что в любой момент в вагон могут зайти контролеры. Штраф составляет 50 евро, плюс постановка на учет в административные органы. Одну нашу знакомую задержали на два часа на станции, из-за того, что ее билет был просрочен на несколько минут. Несмотря на то, что она была с ребенком, на груди которого алел шов после операции, который капризничал, строгие контролеры заставили ее дождаться полицейских. Без предъявления паспорта деньги от бедной нарушительницы не принимали, и потому ее довезли до отеля.
На теплоходе мы с Леной отправились на небольшую экскурсионную прогулку. Конечно, она проводилась на немецком языке, но это было совершенно неважно. Меня, живущую в Питере, не впечатлило особенно ничего из немецкой архитектуры. Единожды я проплывала на теплоходе под разводящимися мостами Петербурга, ночной мрак подчеркивал красочность каждого памятника и здания, многие сооружения переливались огнями, и потому в Берлине я просто вдыхала речной воздух, не оглядываясь по сторонам.
Больше всего мне нравится отношение к выходному дню - воскресенью. В Германии закрываются все торговые центры, супермаркеты, рестораны. Это говорит о настоящем уважении к себе. Улицы становятся пустынными, но не лишают ощущения домашнего комфорта и чувства внутренней свободы.
К несчастью, Ленина трехмесячная малышка умирала. После операции ее сердце не завелось. Как могли, врачи искусственно поддерживали его, перекраивали два или три раза, но все было тщетным. Я утешала Лену, как могла. Конечно, она роптала на Берлин, на клинику, но я не возражала: не имела права. Она приходила к своей Анютке, пела ей песни, гладила за ручку, целовала лобик, но свой пульс у ребенка еле доходил до 10 ударов в минуту, иногда спускался до нуля. Когда малышку решили отключить, к Лене приехал муж. Я не представляю, каково это лететь в самолете, когда твой ребенок лежит в гробу в багажном отсеке.
Но думать об этом мне было нельзя, Кирилл лежал в реанимации уже вторую неделю. Ему давали опиоидные препараты. Первую неделю после операции его грудная клетка оставалась открытой, чтобы в случае чего ее не пришлось бы снова вскрывать. На второй неделе реанимации у Кирилла начались проблемы с кишечником: у него не отходили газы и каловые массы. Совсем. У него сильно вздулся живот, грязь уже начала просачиваться в кровь, сердечные показатели ухудшались. В итоге было принято экстренное решение: вывести наружу тонкую кишку - наложить илеостому. Эта новость подкосила меня, я выбежала из палаты с градом слез, не имея представления о том, каково это - кишка, торчащая из живота, насколько это опасно. После этой дополнительной операции состояние сыночка улучшилось, но теперь его каловые массы, а в тонком кишечнике это жидкий стул и газы, стали отходить в специальные калоприемники, которые приклеивались к коже на животике. Стул с газами набирался в них каждый час, даже в ночное время без еды, и эту жидкость нужно было постоянно сцеживать в мусорные мешки из калоприемников. Но после наложения илеостомы Кирилл пошел на поправку, и к концу третьей недели после операции на сердце его перевели в обычное отделение.
С калоприемниками мы прожили год, и это был самый тяжелый год в моей жизни. Хорошо, что Кирилл не вспомнит об этом. Хорошо, что Господь одарил меня верой, и я приняла частью своей жизни болезнь ребенка и никода не мучила себя никчемным вопросом: за что. Через год тут же, в Берлине, кишку вернули на место.
В Берлине я утоляю свой голод общения. Тут я не похожа на себя. Абсолютно непринужденная, легкая на людях, много шучу, как будто воскрешаю прошлую себя. Общаюсь с врачами, с милыми медсестрами. Насчитываю у ребенка четырнадцать капельниц и говорю сестричке: похоже на рождественскую елку. Есть один доктор, афроамериканец, кругленький, невысокий. Он до ужаса смешит меня своим видом: своей постоянной улыбкой, сияющей белоснежными зубами на черном лице; походкой вразвалочку, такой, будто выйдя за порог больницы, он бросится танцевать самбу с веселыми выкриками. Из-за того, что на его шее часто красуется шарфик, я прозвала его "фэшн коллекшн". С русскими мамами не очень люблю общаться. Те, кто приезжает за свой счет, или ведет себя высокомерно, или все время ноет. Новенькие преследуют и задают каждый день один и тот же вопрос: стоит бояться? В первые дни я объемно объясняю суть жизни, смерти, судьбы, веры и раскладываю по полкам всё, что знаю о профессионализме немецких врачей, медицинских технологиях, а потом сил хватает только на "все будет хорошо". Смертность здесь очень низкая. Спокойные мамы встречаются, с такими я поддерживаю отношения и после выписки.
Самый тяжелый момент - это отдавать ребенка на операцию. Начинается все с того, что ему нельзя пить и есть после 12 ночи. Кирилл переживает это трагически. Утром его моют, переодевают в распашонку и вывозят на кровати в сторону операционной. Родителям разрешают сопровождать. У Кирилла иногда в голове или руке, или ножке стоит катетер, в него вводят наркоз. Я хочу поцеловать его, шепнуть что-то важное на ушко, но вещество уже действует, и я не успеваю. Кирилл испуганно вздрагивает от моего голоса и отстраняется от моего лица. Я аккуратно укладываю его, смотрю, как его забирают анестезиологи, как испуганно бегают его опьяненные глаза, и выхожу из оперблока с медсестрой. Обычно не плачу, медсестра гладит меня по спине.
Во второй и третий разы моего прилета меня селили на квартире. Это такое счастье. Своя кухня, туалет, душ. После питерской общаги я долго смакую это удовольствие, хожу за покупками в магазин. Как интересно выбирать продукты в супермаркете: столько разновидностей творожных десертов, сладостей, кексов, сыров. Но во всем Берлине нет ни одного нормального майонеза. Все очень специфичны на вкус.
Когда Кирилл в реанимации, куда родителей тоже впускают, я немного гуляю по окрестностям. Долго стоять и смотреть на него, наркотически спящего, нет сил. Я забегаю в торговый центр, устраиваю себе windows shopping, меряю платья, шляпки, каблуки, фотографируюсь в примерочной, но редко что-то покупаю. Моя страсть - красивое белье. Это то, что я могу себе позволить.
Берлин часто обнажает мои чувства. Когда я иду ночью от Кирилла, из больницы до квартиры, летний вечерний воздух, такой свежий, манящий, кладет мне руку на плечо. Я сразу вспоминаю беззаботное прошлое. Какой я была? Ветреной, легкомысленной, веселой, шутливой, компанейской. Но ни по левую сторону, ни по правую нет никого. На душе так красиво, и некому сказать: «Смотри, мы в Европе, а давай споем Цоя "Видели ночь", а давай посидим и проболтаем до утра».
Однажды я стояла с одной мамочкой возле ординаторской. На меня давно уже накатили тоска, отчаяние, тошное одиночество. Она говорит и говорит о всяком насущном, а мне так хочется разреветься в голос, я еле держусь, выдавливаю какие-то реакции из слов по теме. Рыдания поднимаются из самого живота и кажется вот-вот распахнут двери в мои глазные орбиты. Но я держусь. На квартире одной плакать уже не хочется. Слез нет вообще. Все-таки человек катастрофически социальное существо, даже самый последний интроверт таковой.
Когда мне возвращают Кирилла, я уже забываю о себе, о Берлине. Я люблю своего ребенка, радуюсь его жизни, радуюсь своей настоящей жизни. Мы радостно и благодарно восходим по трапу - мы справились".
"Берлин начинается и заканчивается для меня моим сыном, основная цель моей поездки - операция на сердце ребенка. Таким образом, в славной столице Германии я была уже три раза, и, конечно, не могу сказать, что знаю город.
Но мне доступно и открыто чувство погружения в новый мир, иную бытовую реальность. Знакомство с чужими правилами и культурой уже интригует с первых минут посадки на самолет. А после самолета начинается самое интересное: с ребенком на руках вообще многое становится интереснее. Например, когда я прилетела в первый раз, у меня не было монетки в один евро, чтобы засунуть ее в специальный отсек на тележке в аэропорту. Я долго не могла раскрыть коляску, Кирилл в это время уже оглашал свой приезд, болтаясь в сумке-кенгуру, я нервничала, а в это время, находясь у стойки, со смехом за мной наблюдали работники аэропорта из числа мужчин. Когда я все-таки решилась обратиться за помощью, один из них отозвался, недовольно вонзил свое евро и довез мой багаж на тележке до парковки такси. Я была такая злая, что, конечно, в голове крутилось: "Фашисты".
Вообще в большинстве своем немцы приветливы и улыбчивы. Их этому учат в школе. Врачи, медсестры, продавцы здороваются первыми, даже если проходят мимо. Нигде со мной так часто не здоровались, как в Германии. Когда я сидела в комнате ожидания в реанимационном отделении, каждый входящий посетитель здоровался со всеми: "Hallo" или "Guten tag". Я быстро переняла эту замечательную привычку. Захожу в комнату, здороваюсь по-немецки, а люди почему-то молчат в ответ. Оказалось, русские. Русских в клинике много. Очень многих детей перекраивают после неудачных операций в России.
Сердечный немецкий центр в Берлине соседствует с огромной многопрофильной клиникой Шарите, где принимают разные специалисты и взрослых, и детей, где проводятся самые различные операции, где находятся станционары, родовое отделение и аптека. На стыке двух больниц - небольшой фонтан, как и полагается с мутноватой зеленой водой, а около сердечной клиники большие лужайки, где летом многие родители отдыхают с детьми, проходящими лечение, или пережидают время обычные посетители. И я не упустила возможности последовать их примеру - гулять босиком по мягкой, уложеннной, как волосы в прическе, траве, даже разрешила себе лечь и запрокинуть голову вверх, пока Кирилл возился рядом.
Район, где находится наша кардиологическая клиника, неофициально считается "турецким". В начале меня это очень радовало. Столько женщин в платках, на которых и думать забыли оглядываться со страхом или злобой, кафе с халяльным ассортиментом, школьниц в головных уборах, держащих за руки своих одноклассниц-немок. Но религию часто низводят до одной только традиции, это заметно здесь.
Немки очень редко красятся, в основном только ресницы, и практически не носят юбок и платьев, одни только брюки, шорты, леггинсы, джинсы. Увидев женщину в юбке, я невольно оборачиваюсь. Но как красятся турчанки! Толстыми черными линиями по верхнему и нижнему веку, и неважно, что жара, и косметика плавится. И только в Берлине я увидела, как девушки в хиджабах спокойно курят, а в "халяльных" кафе продают пиво.
Берлин для меня это дороги, вымощенные из клумб, уличных кафе и антикварных магазинов. У каждого кафе есть столики снаружи, у кого-то их больше по количеству, у кого-то меньше. У хороших кафе красивые, декорированные стулья, плетеные или с деревянной резьбой, есть скамейки-качели на цепях, с навесом, приспособленные к столикам. На улицах здесь сидят даже зимой, что не удивительно: средняя температура всего 1, 2 градуса выше ноля. Хозяева кафе выносят флисовые пледы, а вечером свечи на каждый столик. Это невероятная атмосфера уюта и культурного отдыха. Дерутся тут только афроамериканцы, да и то в своих клубах.
Пока Кирилл находился в реанимации после операции в наш с ним первый приезд, соседка по отелю и по несчастью (ее дочь лежала напротив Кирилла), Лена уговорила меня прогуляться по городу. Мы были слишком уверены в качестве немецкой медицины, немного позабыв о превратностях судьбы. Мы мило отведали мороженого, между прочим вкусного, в одном кафе, посмотрели на Брандербургские Ворота, Рейхстаг, случайно попав на молодежный митинг в защиту Эдварда Сноудена. В этот день на площади около Ворот на сцене пела эксцентричная рок исполнительница лет тридцати, а рокерская молодежь несла плакаты с изображением их героя. Вообще, рок-музыка наиболее популярна в Германии. Запросто можно встретить мужчин и женщин в годах с сережками в носу или ухе рокерского вида, даже среди медперсонала.
Интересно устроена система оплаты в метро. В терминале нужно выбрать вид билета: на весь день, на два часа или на одну остановку. Средний по стоимости на два часа - 2,60 евро. В метро нет турникетов и вообще работников. До станции можно спуститься на лифте. Сначала мы были удивлены: вот это самосознание граждан, вот это Европа, цивилизация. Никто не проверяет, а они покупают. Но потом стало известно, что в любой момент в вагон могут зайти контролеры. Штраф составляет 50 евро, плюс постановка на учет в административные органы. Одну нашу знакомую задержали на два часа на станции, из-за того, что ее билет был просрочен на несколько минут. Несмотря на то, что она была с ребенком, на груди которого алел шов после операции, который капризничал, строгие контролеры заставили ее дождаться полицейских. Без предъявления паспорта деньги от бедной нарушительницы не принимали, и потому ее довезли до отеля.
На теплоходе мы с Леной отправились на небольшую экскурсионную прогулку. Конечно, она проводилась на немецком языке, но это было совершенно неважно. Меня, живущую в Питере, не впечатлило особенно ничего из немецкой архитектуры. Единожды я проплывала на теплоходе под разводящимися мостами Петербурга, ночной мрак подчеркивал красочность каждого памятника и здания, многие сооружения переливались огнями, и потому в Берлине я просто вдыхала речной воздух, не оглядываясь по сторонам.
Больше всего мне нравится отношение к выходному дню - воскресенью. В Германии закрываются все торговые центры, супермаркеты, рестораны. Это говорит о настоящем уважении к себе. Улицы становятся пустынными, но не лишают ощущения домашнего комфорта и чувства внутренней свободы.
К несчастью, Ленина трехмесячная малышка умирала. После операции ее сердце не завелось. Как могли, врачи искусственно поддерживали его, перекраивали два или три раза, но все было тщетным. Я утешала Лену, как могла. Конечно, она роптала на Берлин, на клинику, но я не возражала: не имела права. Она приходила к своей Анютке, пела ей песни, гладила за ручку, целовала лобик, но свой пульс у ребенка еле доходил до 10 ударов в минуту, иногда спускался до нуля. Когда малышку решили отключить, к Лене приехал муж. Я не представляю, каково это лететь в самолете, когда твой ребенок лежит в гробу в багажном отсеке.
Но думать об этом мне было нельзя, Кирилл лежал в реанимации уже вторую неделю. Ему давали опиоидные препараты. Первую неделю после операции его грудная клетка оставалась открытой, чтобы в случае чего ее не пришлось бы снова вскрывать. На второй неделе реанимации у Кирилла начались проблемы с кишечником: у него не отходили газы и каловые массы. Совсем. У него сильно вздулся живот, грязь уже начала просачиваться в кровь, сердечные показатели ухудшались. В итоге было принято экстренное решение: вывести наружу тонкую кишку - наложить илеостому. Эта новость подкосила меня, я выбежала из палаты с градом слез, не имея представления о том, каково это - кишка, торчащая из живота, насколько это опасно. После этой дополнительной операции состояние сыночка улучшилось, но теперь его каловые массы, а в тонком кишечнике это жидкий стул и газы, стали отходить в специальные калоприемники, которые приклеивались к коже на животике. Стул с газами набирался в них каждый час, даже в ночное время без еды, и эту жидкость нужно было постоянно сцеживать в мусорные мешки из калоприемников. Но после наложения илеостомы Кирилл пошел на поправку, и к концу третьей недели после операции на сердце его перевели в обычное отделение.
С калоприемниками мы прожили год, и это был самый тяжелый год в моей жизни. Хорошо, что Кирилл не вспомнит об этом. Хорошо, что Господь одарил меня верой, и я приняла частью своей жизни болезнь ребенка и никода не мучила себя никчемным вопросом: за что. Через год тут же, в Берлине, кишку вернули на место.
В Берлине я утоляю свой голод общения. Тут я не похожа на себя. Абсолютно непринужденная, легкая на людях, много шучу, как будто воскрешаю прошлую себя. Общаюсь с врачами, с милыми медсестрами. Насчитываю у ребенка четырнадцать капельниц и говорю сестричке: похоже на рождественскую елку. Есть один доктор, афроамериканец, кругленький, невысокий. Он до ужаса смешит меня своим видом: своей постоянной улыбкой, сияющей белоснежными зубами на черном лице; походкой вразвалочку, такой, будто выйдя за порог больницы, он бросится танцевать самбу с веселыми выкриками. Из-за того, что на его шее часто красуется шарфик, я прозвала его "фэшн коллекшн". С русскими мамами не очень люблю общаться. Те, кто приезжает за свой счет, или ведет себя высокомерно, или все время ноет. Новенькие преследуют и задают каждый день один и тот же вопрос: стоит бояться? В первые дни я объемно объясняю суть жизни, смерти, судьбы, веры и раскладываю по полкам всё, что знаю о профессионализме немецких врачей, медицинских технологиях, а потом сил хватает только на "все будет хорошо". Смертность здесь очень низкая. Спокойные мамы встречаются, с такими я поддерживаю отношения и после выписки.
Самый тяжелый момент - это отдавать ребенка на операцию. Начинается все с того, что ему нельзя пить и есть после 12 ночи. Кирилл переживает это трагически. Утром его моют, переодевают в распашонку и вывозят на кровати в сторону операционной. Родителям разрешают сопровождать. У Кирилла иногда в голове или руке, или ножке стоит катетер, в него вводят наркоз. Я хочу поцеловать его, шепнуть что-то важное на ушко, но вещество уже действует, и я не успеваю. Кирилл испуганно вздрагивает от моего голоса и отстраняется от моего лица. Я аккуратно укладываю его, смотрю, как его забирают анестезиологи, как испуганно бегают его опьяненные глаза, и выхожу из оперблока с медсестрой. Обычно не плачу, медсестра гладит меня по спине.
Во второй и третий разы моего прилета меня селили на квартире. Это такое счастье. Своя кухня, туалет, душ. После питерской общаги я долго смакую это удовольствие, хожу за покупками в магазин. Как интересно выбирать продукты в супермаркете: столько разновидностей творожных десертов, сладостей, кексов, сыров. Но во всем Берлине нет ни одного нормального майонеза. Все очень специфичны на вкус.
Когда Кирилл в реанимации, куда родителей тоже впускают, я немного гуляю по окрестностям. Долго стоять и смотреть на него, наркотически спящего, нет сил. Я забегаю в торговый центр, устраиваю себе windows shopping, меряю платья, шляпки, каблуки, фотографируюсь в примерочной, но редко что-то покупаю. Моя страсть - красивое белье. Это то, что я могу себе позволить.
Берлин часто обнажает мои чувства. Когда я иду ночью от Кирилла, из больницы до квартиры, летний вечерний воздух, такой свежий, манящий, кладет мне руку на плечо. Я сразу вспоминаю беззаботное прошлое. Какой я была? Ветреной, легкомысленной, веселой, шутливой, компанейской. Но ни по левую сторону, ни по правую нет никого. На душе так красиво, и некому сказать: «Смотри, мы в Европе, а давай споем Цоя "Видели ночь", а давай посидим и проболтаем до утра».
Однажды я стояла с одной мамочкой возле ординаторской. На меня давно уже накатили тоска, отчаяние, тошное одиночество. Она говорит и говорит о всяком насущном, а мне так хочется разреветься в голос, я еле держусь, выдавливаю какие-то реакции из слов по теме. Рыдания поднимаются из самого живота и кажется вот-вот распахнут двери в мои глазные орбиты. Но я держусь. На квартире одной плакать уже не хочется. Слез нет вообще. Все-таки человек катастрофически социальное существо, даже самый последний интроверт таковой.
Когда мне возвращают Кирилла, я уже забываю о себе, о Берлине. Я люблю своего ребенка, радуюсь его жизни, радуюсь своей настоящей жизни. Мы радостно и благодарно восходим по трапу - мы справились".