(no subject)
вчера далеко за полночь я ехала от ВДНХ на последнем трамвае и как последний чёртов романтик перечитывала "Вино из одуванчиков". Хитрый трамвай выкинул меня у метро Партизанская, весь транспорт ушёл в депо, и я не придумала ничего лучше, как добраться до дома пешком. мой путь лежал вдоль шоссе, мимо тёмного парка, но мне не было ни капельки страшно. шёл снег, было очень тепло, тихо и спокойно. в половину второго моя голова коснулась подушки, и я в который раз успела подумать о том, как же всё-таки счастлива.
у моего счастья тысячи причин и следствий, о которых я сейчас не хочу говорить. всё, что происходит - внутри, и там должно оставаться. я научилась жить, не размениваясь и не расплёскиваясь, наверное, от этого меня не покидает чувство невероятной цельности.
"И он понял: вот что неожиданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.
Я ЖИВОЙ, - подумал он.
Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность?
Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсем забыл о нем и осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднял их повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома, откинулся на спину, все еще воздев руку к небесам, и теперь весь он был - одна голова; глаза, будто часовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост - вытянутую руку и пальцы, где на свету трепетал кроваво красный флаг.
Под Дугласом шептались травы. Он опустил руку и ощутил их пушистые ножны. И где то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. В ушах, как в раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир переливался в зрачках, точно пестрые картинки в хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цветами, будто осколками солнца и огненными клочками неба. По огромному опрокинутому озеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел и стрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало по сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор.
Я и правда живой, думал Дуглас. Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помню.
Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый! Надо же!" (с)
у моего счастья тысячи причин и следствий, о которых я сейчас не хочу говорить. всё, что происходит - внутри, и там должно оставаться. я научилась жить, не размениваясь и не расплёскиваясь, наверное, от этого меня не покидает чувство невероятной цельности.
"И он понял: вот что неожиданно пришло к нему, и теперь останется с ним, и уже никогда его не покинет.
Я ЖИВОЙ, - подумал он.
Пальцы его дрожали, розовея на свету стремительной кровью, точно клочки неведомого флага, прежде невиданного, обретенного впервые… Чей же это флаг? Кому теперь присягать на верность?
Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсем забыл о нем и осторожно потрогал светящиеся алым пальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднял их повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома, откинулся на спину, все еще воздев руку к небесам, и теперь весь он был - одна голова; глаза, будто часовые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядывали мост - вытянутую руку и пальцы, где на свету трепетал кроваво красный флаг.
Под Дугласом шептались травы. Он опустил руку и ощутил их пушистые ножны. И где то далеко, в теннисных туфлях, шевельнул пальцами. В ушах, как в раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир переливался в зрачках, точно пестрые картинки в хрустальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цветами, будто осколками солнца и огненными клочками неба. По огромному опрокинутому озеру небосвода мелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкой рукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словно вдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел и стрекоз пронизывали воздух, как электрические разряды. Десять тысяч волосков на голове Дугласа выросли на одну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало по сердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулко ухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор.
Я и правда живой, думал Дуглас. Прежде я этого не знал, а может, и знал, да не помню.
Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый! Надо же!" (с)